Килина Кордонец продолжает диктовать:
— «Просю я вас, тетечку, отпишите мне про все. Здесь, у глазному институту, не столько меня болезнь мучает, сколько я об домашности, об детях убиваюся…»
Наступает пауза — такая длинная, что, кажется, женщина все сказала, больше она диктовать не будет… И вдруг — совсем тихо — она продолжает:
— «Тетечку… просю вас… скажите ему, злодею, скажите: «Или нет у тебя стыда? Или жена против тебя виноватая, что ты ее по всему колхозу страмишь? Разве же можно так… Пять годков прожили, как один денечек… любит ведь она тебя… любит…»
Письмо написано. Килина Кордонец унесла его к себе в палату. А мы с Александрой Артемьевной и Женей сидим и молчим…
Я перебираю в уме все горестные рассказы, какие за одну эту первую неделю в институте слыхала от слепнущих людей, в особенности от женщин. Здесь люди легко раскрываются одни перед другими. Часто перед незнакомыми рассказывают самое потаенное… Встретились люди, их роднит общее несчастье, скоро разойдутся, больше, может быть, никогда не встретятся… От всего этого рождается откровенность.
Общая любимица здесь — Шура Булыгина. Хорошенькая, ласковая. Почти совсем слепая. Она работала медсестрой в Саратове. Муж — там же прорабам на стройке.
— Так мы с Гришей хорошо жили, так счастливо… Бывало, проснешься утром, посмотришь в окно на Волгу — ну просто плакать хочется, до того хорошо!
Однажды на медпункт, где работала Шура, прибежали со стройки: несчастье! Шурин муж упал с лесов, разбился насмерть! Шура обезумела от горя. Жить без Гриши — нет, лучше смерть! Схватила первое, что попалось под руку, — это был плазмоцид, средство от малярии (теперь оно запрещено и изъято, так как вредно действует на зрение). Шура приняла громадную дозу плазмоцида, но не умерла. Она тяжко болела, еле спасли. Но, поправившись, она стала слепнуть.
Когда Шура впервые пришла в себя, ей сказали, что муж ее не погиб, — он тяжело разбился при падении с лесов. У него осталась парализованной нижняя часть туловища, он потерял способность ходить.
Зажили они снова вместе — почти ослепшая Шура (у нее осталось 4 процента зрения) и неподвижный калека Гриша…
— И до того я его любила, до того любила, хоть он и парализованный, и вы понимаете… не был он мне больше мужем… А я все равно счастливая была!
Казалось бы, не такое уж завидное было это счастье — слепая Шура и муж-полчеловека! А вот, подите же, польстилась на него другая — и отняла его у Шуры. Дело объяснялось просто: полчеловека хорошо зарабатывал чертежами. Ходила к ним эта другая, ходила, и как-то муж сказал Шуре: «Знаешь, Лена переезжает ко мне… Мы тебя, Шура, не гоним, нет, нет! У нас ведь две комнаты, — живи с нами!»
— Я, знаете, тихая. Ни с кем не ссорюсь, не ругаюсь. Собачиться: «Мой муж! Не отдам!» — не умею я этого… Но и жить с ними я не захотела. Ушла. Дали мне пенсию, дали койку в инвалидном доме… Так и стала жить.
Сюда, в Одессу, Шуру привез Моисей. Она произносит «Мосей». Кто он Шуре? Никто. Но он полюбил ее, слепую, беспомощную, доброй любовью. Мосей — простой, малообразованный человек — работал в Саратове на заводе. Он приходил к Шуре в инвалидный дом, приносил гостинцев, дарил цветы. («Он душистые приносил, чтобы я запах слышала!») Мосей водил Шуру на Волгу — дышать рекой. Привез ее сюда и остался здесь дожидаться результатов лечения.
Каждый день, а то и дважды в день Мосей передает Шуре через санитарок яблоки, конфеты и записочки, чудесные, малограмотные, которые я читаю Шуре вслух: «Шурочка, выглянь в окошко, я на тебя погляжу», «Шурочка, отвечай, чего тебе принести».
Недавно Мосей прислал большое письмо: «Шура, я тебя уже, может, в сотый раз прошу: позволь, я тоже с тобой здесь, в Одессе, останусь. Я тебе буду и отец, и мать, и глаза. Поступлю здесь на работу, не будешь знать никакой беды. Я тебя так люблю, что аж дышать мне трудно, когда тебя вижу».
Шурины глаза вылечить нельзя — так сказали врачи, — зря привез ее Мосей. Но Шура не хочет уезжать из Одессы, — зачем Мосею тратиться на обратный ее билет до Саратова? Шура поступит в здешний инвалидный дом, — какая разница? Что Волга, что море, если глаза их не видят, — все одно!
— Шура, — спрашиваю я. — А почему ты не позволяешь Мосею остаться здесь и быть с тобой? Он так этого хочет… И ведь он хороший, да?
— Не то что хороший, — редкостный! — отвечает она. — Может, он один такой и есть на всем свете! Да ведь женатый. И ребенок есть… Как же я его жене то сделаю, чем меня убили?
В ослепших Шуриных глазах стоят слезинки.
— Ничего… — говорит она, улыбаясь. — Как-нибудь…
Вечером в холле, на площадке лестницы, играет радиола. Многие слушают. Кто помоложе, даже танцуют. И Шура танцует. Володя Горев, единственный кавалер, добросовестно кружит всех желающих поплясать.
В коридоре, на одном из деревянных диванов, к Александре Артемьевне жмется Женя. Ей четырнадцать лет. Завтра у нее операция. Женя храбрится, но, конечно, трусит.
— Больно это? — спрашивает она у Александры Артемьевны.
— Нет, не больно.
— Да, как же! Не больно! — останавливается проплывающая мимо Нонна Александровна. — Как же не больно, когда надрезают глаз да еще вшивают туда что-то такое!
Тут уж и многотерпеливая Александра Артемьевна сердится на карканье Кассандры! Не глядя на нее, Александра Артемьевна объясняет Жене:
— Все глазные операции безболезненны. Совершенно! Ведь когда больно, человек сразу зажмуривает глаза, — как же оперировать зажмуренный глаз? Вот и делают обезболивание… Не будет тебе больно, нисколько не будет!
— Ну зачем же вы ей неправду говорите? — возмущается Кассандра. — Она должна знать: ей будет больно!
— Не будет больно, не слушай ее, Женечка! — Это подошел Володя Горев (танцы кончились). — Вот кого хочешь спроси — всех, кого оперировали, — все скажут: не больно!
Кассандра хочет возразить, она ищет «кинжальных слов», чтоб уничтожить Володю… Но губы у нее дрожат. Беспомощно хлюпнув носом, она резко поворачивается и продолжает свой «моцион».
Десять часов вечера. Дети давно спят. День у больных трудный, утомительный. Больные за день устают. Ложатся рано.
Перед оном вспоминаю, что Кассандра просила меня «уделить ей черносливцу». Иду в ее палату. Там пусто, — все обитательницы палаты, вероятно, в умывалке. При свете синей лампочки замечаю какое-то шевеление на Кассандриной кровати. Подхожу к ней ближе. Худое, истаявшее тело почти неразличимо под одеялом. Подаю ей чернослив.
И вдруг Кассандра плачет.
— Шпашибо. Ужашно тут жлые люди! — Зубы Кассандры мирно покоятся в кружечке с водой, отсюда неожиданное косноязычие. — Штрашно жлые люди!
Положив в рот черносливину, Кассандра старательно разминает ее языком и беззубыми деснами.
Иду по коридору третьего этажа, и кажется мне, что попала я совсем не туда, куда шла… Все просто, буднично, — а ведь я пришла «смотреть чудеса»!
Никаких чудес. Осторожно приоткрывая двери, заглядываю в одну палату, в другую, в третью. Везде на кроватях — люди, лежащие неподвижно. Сперва кажется, что они спят (глаз не видно — забинтованы). Мелькает даже пугающее опасение: да живы ли они? Никак не верится, что это — счастливцы, прозревшие после операции, каких я надеялась увидеть здесь.
Врач объясняет мне: да, это слепые, которым сделана операция пересадки роговицы. Сказать с уверенностью, что они прозрели, пока еще нельзя. Они будут терпеливо лежать еще очень долго, пока выяснится окончательно, вырвались ли они из мрака слепоты, в каком пребывали иногда по двадцать — тридцать лет. Подробно об операции я расскажу дальше, — пока же я смотрю на этих оперированных, и в каменной, неодушевленной неподвижности своей они напоминают мне те коконы и куколки, из которых в положенный срок вылетают бабочки. Можно надеяться, что и эти неподвижные оперированные слепые станут в свой срок зрячими, счастливыми, обретшими свое место в общей жизни, труде, борьбе.
А вот наконец и те, для которых период послеоперационной неподвижности уже миновал.
Касимова, колхозника-татарина из-под Уфы, в поле кто-то нечаянно ударил серпом по глазам. Он стал слепнуть; стало глохнуть и правое ухо. Было Касимову тогда одиннадцать лет.
В районной больнице ему впускали в глаза капли. Но это причиняло мальчику боль, и родные «пожалели» его, стали применять более мягкие средства. Бабки-знахарки прикладывали к его слепнущим глазам пуговицы, давали есть заговорный хлеб с сахаром, вылизывали у него языком под веками глаз. Однако Касимов продолжал слепнуть. Мир стал отодвигаться, затуманиваться, как погружающийся в море желток заходящего солнца. Исчезли лица близких, знакомые места и предметы. Дольше всего оставался виден черный переплет оконной рамы, освещенной солнцем. Потом исчезла и рама… Оба глаза затянуло сплошными бельмами.
Мальчик Касимов был одаренный и упорный. Одиннадцати лет, совершенно слепой на оба глаза и глухой на одно ухо, он стал драться за жизнь. Пятиклассное училище для слепых он окончил за четыре года. После училища поступил на рабфак — общий, не для одних только слепых. Слушал лекции вместе со зрячими, но записывал услышанное по-своему: по слепому методу Брайля (так его научили писать в училище для слепых). Точно таким же образом «считывал» он потом записанное: ощупью. После рабфака Касимова послали на курсы организаторов работы среди слепых. Вот тут, учась на курсах, Касимов впервые услыхал, что есть в Одессе академик Филатов, возвращающий зрение людям, ослепшим от бельм.
Академик Филатов сделал Касимову первую операцию на правом глазу. Результат получился отличный: пришел конец двенадцатилетним потемкам — в оперированном глазу появилось 80 процентов зрения. Спустя некоторое время В.П. Филатов сделал Касимову операцию и на втором глазу — с таким же результатом: 80 процентов зрения. В.П. Филатов не удовлетворился этим. Он продолжал лечить Касимова разными способами до тех пор, пока в обоих глазах не оказалось 100 процентов зрения.
Отличный этот результат был достигнут не только благодаря открытиям академика Филатова. И не только благодаря удивительно теплому и человечному отношению к Касимову самого академика и всех его сотрудников. Тут имели значение и редкая дисциплинированность больного, его умная воля к выздоровлению. Две операции заняли около двух лет (тогда это длилось долго). Особенно тяжел был период после первой операции, когда еще не было известно, помогла операция или нет. Невольно появлялась опаска: вдруг все — и труд врачей и твои собственные страдания — затрачено впустую? Вдруг не прозреет оперированный глаз? Касимов лежал неподвижно, как труп, — врачи изумлялись его мужественной выдержке.
В перерыве между двумя операциями Касимов использовал зрение, обретенное в одном глазу, для того, чтобы переобучиться со слепой грамоты на грамоту зрячих. Сейчас он остался работать среди слепых, здесь, в Одессе, — «чтобы поближе к Филатову».
Касимов кажется даже немного взрослее своих лет. Рядом с ним Толя Черненко совсем мальчишка. У него озорно надутые губы, веселые, плутовские глаза. Слепнуть Толя стал еще подростком. Как-то незаметно — среди шалостей, купанья с мальчишками в пруду («Раков ловили, — воны хитрющи, по пещерах сидять») — надвинулась на Толю слепота. Оказалось, заболевание роговой оболочки, помутнение ее — и бельма на обоих глазах. Родители (отец — донбасский шахтер) поместили Толю в местную больницу, — видел он уже очень мало, в обоих глазах оставалось зрения, всего 2–4 процента, да и это продолжало утекать. Приходя в больницу навещать сына, родители с отчаянием видели, что веселый, умный, способный мальчик с каждым днем все больше слепнет. В одно из родительских посещений Толя по сговору с санитарками решил обмануть отца и мать («Жалко ж! Старенькие, убиваются же!»). При входе родителей в палату Толя встретил их радостными криками:
— А, мамо! Батько!