— А я хочу сейчас! Дай кабаненка, а то я сброшу одеяло и встану!
Ему дали кабаненка, и копоть очага, где нашли мясо овцы, украденной Франчиско Камбеддой, запятнала постель сына судьи.
Паскаледду тем временем подобрал книгу с картинками и стал внимательно ее рассматривать.
— Тебе нравится книга? — спросила синьора. — Можешь взять ее себе.
Паскаледду взял книгу и вышел из дому. На улице его поджидала ватага мальчишек. Они тотчас набросились на него с расспросами, что ему дали за кабаненка, а узнав, стали дразнить и отняли у него книгу.
Но Паскаледду вырвал ее у своих мучителей и, крепко зажав под мышкой, пустился наутек. Только книга и осталась ему на память о несчастном кабаненке.
А его бедный друг познал все муки золотой клетки. Однажды барчук чуть его не задушил. А сколько раз он получал пинки от прекрасных ног, вокруг которых струились оборки голубого платья! Сколько раз служанка говорила:
— Мы зажарим его день рождения молодого барина.
Только хозяин был добрым в этом доме. Когда он, глядя в окно, улыбался сыну, уже выздоровевшему и гулявшему по саду, в его глазах было столько доброты и тревоги, что кабаненку они напоминали глаза его матери, оставшейся там наверху, в горах.
Когда кабаненка не трогали, он пытался развлечься, обнюхивая ноги служанки, бегая за ней следом, тыча рыльце в кастрюли на кухне. Иногда ему разрешали покопаться в старом запущенном саду, где росли оливковое дерево и дуб. И когда он лежал брюшком вверх среди кустарников и видел над собой лазурное небо, алые облачка, белый дом в гуще деревьев, он был счастлив и ему казалось, что он снова в горах. Но молодой хозяин быстро выводил его из этой блаженной дремоты. Вооружившись ружьем, пистолетом и шпагой, он начинал играть «в охоту»: спрятавшись за кустами, он брал кабаненка на прицел, а потом подбегал и осыпал безжалостными ударами.
Как-то раз на кухне зашипели сковородки, запрыгали крышки на кастрюлях. Красивая служанка сияла в клубах пара, словно багровая луна в вечернем тумане. Был день рождения барчука, и в ожидании ужина несколько гостей из ближайших друзей хозяина зашли на кухню, чтобы разузнать, что вкусного предстоит им сегодня отведать. Откровенно говоря, им просто хотелось взглянуть на девушку, которая казалась им самым лакомым кусочком. Вслед за ними крадущейся походкой в кухню вошел начальник полиции. Полюбезничав с девушкой, он подошел к окну и спрятал свой пистолет в нише возле окна.
— Этот чертенок вечно шарит у меня по карманам и требует пистолет, — объяснил он служанке. — Не трогай его, он заряжен.
Из комнат доносился веселый шум. Гости смеялись, болтали, а хозяин обсуждал с каким-то чиновником «закон о помиловании», который недавно был пущен в ход во Франции каким-то сердобольным судьей.
— Ну, возьмите хоть этого несчастного, которого мы сегодня оправдали, — сказал хозяин. — Ведь Камбедда совершил кражу из нужды. Он отец семейства, у него растут два сына, хорошие ребятишки. Закон должен быть гибким!
— Выходит, закон будет неумолим только к богатым! — с ухмылкой сказал начальник полиции, и все засмеялись.
А тем временем кабаненок в обществе черного котенка вылизывал на кухне тарелки. Хотя еды хватало для обоих, котенок поминутно выпускал когти и сердито топорщил усы над белым, как зернышки риса, зубами.
Когда служанка отлучилась за чем-то в столовую, в кухню неожиданно влетел молодой хозяин. В новом голубом костюме, с блестящими приглаженными волосами, облегавшими его голову, как золотая атласная шапочка, он выглядел настоящим ангелочком. Он как на крыльях порхал от стула к стулу, от печи к столу, от стола к окну. И вдруг заметил пистолет. Мальчик осторожно вынул его, потом положил обратно. Он не закричал от восторга, но в глазах его появился стальной блеск, и они стали злыми, как у кошки.
Подхватив кабаненка на руки — более прыткий котенок спасся бегством, — он вынес его в сад и поставил напротив кухонного окна.
— Ну, на этот раз все будет взаправду! — закричал он и запрыгал от радости. — Стой смирно!
Кабаненок принялся обнюхивать кусты. Он был доволен, сыт и счастлив. Потом он увидел в кухонном окне барчука с пистолетом в руке и удивился, почему котенок с вершины дуба скалит на него зубы и таращит большие зеленые глаза.
И вдруг его окутал лиловый туман. Он вздрогнул, закрыл глаза, но через минуту поднял тяжелые красноватые веки и в последний раз увидел самые прекрасные цвета в мире: зеленый — цвет дуба, белый — дома и красный — своей крови.
Башмаки
(Перевод Н. Георгиевской)
Даже в те дни, когда не было судебных заседаний, что теперь случалось частенько, ибо в нынешние тяжелые времена люди опасались затевать тяжбы и оставшимся без работы известным адвокатам, бывшим профессорам и чиновникам в отставке приходилось заниматься обязанностями стряпчих, Элиа Карай аккуратно являлся в здание суда. Усевшись в приемной, он извлекал из кармана записную книжку и, положив ее на колено или прислонив к стенке, принимался сочинять стихи на диалекте, посвященные жене. Вокруг него стоял невообразимый шум: взад и вперед сновали толпы людей, осыпали бранью друг друга женщины, пришедшие сюда по грошовым делам с таким торжественным и трагическим видом, словно речь шла, по крайней мере, о переделе мира. Высоко подняв голову и выпятив грудь, проходили мимо мошенники, в любой момент готовые побожиться, что ни копейки не должны своим кредиторам. Ходатаи и стряпчие, еще более голодные, чем их клиенты, бродили по комнатам, мучительно раздумывая, где бы раздобыть лист гербовой бумаги.
Элиа не удивлялся решительно ничему.
Я знаю жизнь, людей я тоже знаю,
И — чему быть, того не миновать, —
писал он в своих старомодных виршах, обращаясь к жене. «Я поэт и философ, и меня ничто не поражает. Жизнь — это качели: сегодня ты наверху, завтра внизу, а послезавтра снова взлетаешь вверх. Не отчаивайся, моя золотая лилия. Может быть, о нас вспомнит дядюшка Агостино, выгнавший из дому свою жену и лишивший ее наследства. Тогда мы поедем с тобой на берег моря, будем любоваться лодками, проплывающими вдали, и держать друг друга за руки, как жених и невеста. Впрочем, мы и теперь счастливы. Мир и любовь царят в нашем доме, и ты мой кедр ливанский, ты моя Venus Formosa[3], ты мое сокровище и моя королева...»
Однажды зимним утром тяжелая, словно камень, рука знакомого возчика ударила Элиа по плечу.
— Скорее снаряжайся, любезный, в путь! — сказал он. — Я только что из Террануово, возил туда кору и видел там твоего дядюшку, комиссионера Агостино. Он тяжко болен.
Элиа спокойно встал и в знак скорби провел рукой по своим уже седеющим волосам.
— Пойду сообщу жене эту грустную весть.
Жена как будто не слишком опечалилась. Она даже не поднялась со ступенек, где сидела, греясь на солнце. Одета она была «по-городскому», причесана по моде, но ее ситцевое поношенное платье, рваные башмаки, жидкие черные волосы, темным ореолом окружавшие бледное бескровное лицо, еще резче подчеркивали вопиющую бедность. Глаза ее, некогда черные, с годами выцвели и приняли золотисто-ореховый оттенок, а взгляд стал безучастным и немигающим, как у зайца.
В доме, где Элиа с женой снимали в нижнем этаже комнатку с окнами во двор, стоял такой же гам, как в коридорах суда. Шумно ссорились у себя хозяева, а в харчевне па дворе посетители играли в морру и громко смеялись. По казалось, жена Элиа не замечает этого шума: она была так же равнодушна к житейской суете, как и Элиа, когда он сочинял стихи в коридорах суда. Но именно такой любил и желал ее Элиа.
— А знаешь, что я сделаю? — сказал он, поглаживая ее по голове и глядя в небо. — Я, пожалуй, пойду...
— Куда?
— То есть как куда? К дядюшке Агостино, разумеется. И погода, кстати, стоит прекрасная, — добавил он, не договаривая до конца своей затаенной мысли, но жена, должно быть, сразу угадала ее, поглядев на его легкие стоптанные башмаки. Она спросила:
— А где возьмешь денег на дорогу?
— Есть у меня деньги, есть. Пожалуйста, не беспокойся ни о чем не думай. Мир прекрасен: надо только уметь смотреть на жизнь философски, надо всех любить и относиться к людям дружелюбно. Как раз сегодня утром я высказал эту мысль вот здесь. Хочешь прочитать?
Элиа вырвал из записной книжки несколько листков и, покраснев, робко положил жене на колени. То была единственная пища, которую он оставлял ей на эти дни.
Элиа пошел пешком. Дело в том, что у него было всего-навсего три лиры и он слишком хорошо знал людей, чтобы попусту терять время, пытаясь одолжить у кого-нибудь на дорогу.
Впрочем, к такому положению он уже привык. Ждать помощи он мог только от своей немудреной философии да от дядюшки Агостино. К тому же ходоком он считался отличным, и, пожалуй, ноги его были более надежны, чем башмаки. Он готов был мириться с любыми трудностями, лишь бы дело кончилось хорошо.
И все шло хорошо до самого Оросеи: прямая и гладкая дорога все время спускалась под гору, а по сторонам ее расстилались сказочные пейзажи, при виде которых забывались все земные заботы и огорчения. Элиа казалось, что его путь пролегал через обетованную землю. Сверкающее, как алмаз, солнце щедро лило свой чистый холодный свет, и все вокруг — трава, скалы — сияло и искрилось. По мере того как Элиа спускался вниз, солнце все больше отливало золотом и становилось все горячее, и наконец, на фоне убегающих к морю мраморных холмов он увидел миндальные деревья, усыпанные, как весной, розовыми цветами.
Но солнце вскоре скрылось, и вслед за короткими сумерками на землю упала черная сырая ночь. Элиа почувствовал, что у него промокли ноги, — башмаки окончательно развалились. Этого следовало ожидать, однако Элиа не смог отнестись к этому событию с обычным философским спокойствием. Ведь починить он их не мог, и одолжить пару башмаков было не у кого. Продолжать путь в худой обуви было трудно, а появиться в таких опорках в доме дядюшки попросту неприлично. Значит, во имя будущего, а также ради здоровья и счастья жены Элиа любой ценой должен был раздобыть себе башмаки. Но как? На этот вопрос он не находил ответа. Размышляя об этом, Элиа добрался до какого-то селения.
На темных улицах, где уже не было ни души, разгуливал только морской ветер. Лишь из окон постоялого двора лился на площадь приветливый свет. Элиа вошел и попросил приютить его на ночь, предложив плату вперед. Ему предоставили кровать в большой комнате, где спали уже два постояльца, причем один из них чудовищно храпел. Не раздеваясь, Элиа лег на свою постель, но уснуть никак не мог. Перед его глазами со странной настойчивостью появлялась одна и та же картина: он видел бесконечные вереницы башмаков, разбросанные по всему белому свету: по домам, по полям, по дорогам. Всюду, где появлялся человек, появлялись и башмаки. Они лежали в ящиках и комодах, прятались в самых неожиданных уголках, чинно стояли около постелей, охраняя сон своих хозяев, или терпеливо поджидали их на пороге. Наконец были среди них башмаки и вроде его собственных — то есть такие, которые преданно разделяли горести и нищету с теми, кто их носил.
Шум ветра за окном и храп соседа служили аккомпанементом его видениям. Шли часы, на небе загорелась звезда: чистая, голубоватая, словно омытая морской водой, она застыла за дрожащими стеклами окон в высоком ночном небе. Элиа подумал о жене, о посвященных ей стихах, о безбедной жизни, ожидающей их, если дядюшка Агостино оставит ему наследство.
Элиа встал, наклонился и ощупью нашел башмаки храпящего соседа. Башмаки были тяжелые, старые, разношенные; стертые гвозди холодили его горячие пальцы. Элиа поставил их на место и, шаря по полу, принялся искать башмаки другого постояльца, но не нашел их.
В этот момент в коридоре послышался легкий шорох, как будто кто-то шел босиком. Элиа замер на четвереньках, дрожа, как загнанный зверь. Он сознавал всю глубину своего падения, и его охватил инстинктивный ужас зверя, почуявшего смертельную опасность. Когда шорох прекратился, он вышел за дверь, чтобы убедиться, что там никого нет. И увидел при свете лампы, горевшей в глубине коридора, кошку, которая пробиралась вдоль стены, касаясь ее кончиком поднятого кверху хвоста, да у соседней двери пару новых башмаков с огромными пряжками, отбрасывающими на пол две длинные уродливые тени.
Элиа взял башмаки, спрятал их под плащом и спустился вниз. У самых дверей, на циновке, спал слуга, стороживший лошадей постояльцев. Дверь была заперта только на щеколду. Элиа беспрепятственно вышел наружу и очутился на улице, тянувшейся вдоль серого моря. Звезды мигали и дрожали так сильно, что казалось — вот-вот оторвутся и упадут на землю.