— Итак, ты должна взяться за ум. Прежде всего надо надеть траур. Немного погодя пойдем ко мне, мать даст тебе кое-что из вещей, ты сошьешь вдовье платье. И я советую никому ничего не рассказывать. Так будет лучше для тебя самой. К тебе никто не заходит?
— Да кто ко мне зайдет? Даже собаки сюда не забегают. Я все время сижу здесь, во дворе, потому что крыша дома вот-вот обвалится!
— Да, но теперь, — сказал он озабоченно, — ты должна сидеть в четырех стенах, как пристало вдове. Если хочешь, можешь покамест пожить у меня. Люди ничего не скажут, — добавил он, словно разговаривая сам с собой. — Ну, а если и будут болтать, что ж, пусть болтают! Теперь такое время, что каждый сам за себя в ответе. Но если боишься злых языков, — решился он вдруг, — тогда вот что: я на тебе женюсь!
Она обернулась к нему, и в глазах мелькнул испуг.
— Неужели так много денег, будь ты проклят!
А он уже снова стал спокойным и довольным; самое трудное было позади, дело сделано, и он мог теперь вздохнуть с облегчением. Ему казалось, что он подстрелил большую куропатку и держит ее в руках, еще теплую, истекающую кровью. Стоит ли ждать захода солнца, чтобы притащить добычу домой? Он вскочил, схватил Разалию за руку и поволок ее за собой — напрямик, кратчайшей дорогой. Он ни на минуту не отпускал ее, словно боялся, что женщина убежит.
Но она и не думала бежать. Спотыкаясь, она брела за ним, думая о своих деньгах, и ей казалось, что все это происходит с ней не наяву, а во сне.
«Сколько же там может быть денег? Тридцать скудо? Нет. Много, много больше. Может, сто? Тогда я смогу купить три пары башмаков, одну другой лучше. Может, сто тридцать скудо? А может, семь тысяч?»
В голове у нее все смешалось, мысли перепутались, она устала. Подойдя к церкви, мужчина отпустил руку Разалии и велел идти вперед. Видимо, он стыдился показываться с нею. Она повиновалась, но у церкви на минутку остановилась перед распятием и перекрестилась.
— Во имя отца и сына и святого духа. Вот ты и вспомнил обо мне, господи!
И она снова завела разговор с богом. Но когда они подошли к дому, Маттиа толкнул калитку и за ней раздался собачий лай. Разалия вспомнила, как натравили когда-то на нее этого самого пса. И пока она шла через двор, по привычке осыпая собаку проклятиями, она все время думала, что непременно ее отравит.
Доля добычи
(Перевод Р. Миллер-Будницкой)
После долгих месяцев засухи горная речка так обмелела, что колеса мельницы, хозяином которой был падре Максиа, остановились. И как только смолк их мерный стук, сразу словно замерла и вся жизнь в этой тихой долине. Каштановые рощи стали багряными и раньше времени сбросили листву. Тусклое, мертвенно-спокойное небо нависло над лесистыми вершинами, и обычно лазурные горы Барбаджи потемнели и казались свинцовыми, словно в зимние дни. Но в тот вечер небо наконец-то покрылось тучами. Дон Пеу, разорившийся брат владельца мельницы, лежал на спиленном каштане с крестообразно раскинувшимися ветвями и ждал дождя, всем своим существом разделяя страстную жажду иссохшей долины.
Наступила ночь. Ветер несколько раз налетал порывами, проносясь то вверх, то вниз по лесистым склонам, потом все замерло в ожидании. Бледные зарницы, еще только предвещавшие молнии, вспыхивали на темном горизонте, и казалось, кто-то там, вдали, пускает зайчиков огромным зеркалом. Дон Пеу вспомнил о море, которое лежало внизу, у другого края долины, и ему почудилось, что оно отражается в небесах. На море сейчас тоже, наверно, разыгрался шторм, в этом году повсюду царили смятение и бури. Может, виной всему и вправду комета и дальние землетрясения? Дон Пеу прочитал об этом в газетах, найденных им в печи па старой мельнице. И на его долю в этом году выпало больше, чем когда-либо, бедствий: жажда, голод и бури. Но он не терял надежды на то, что еще вернутся красные денечки, а пока, в ожидании, дремал на поваленном стволе каштана возле мельницы.
Во сне он видел, как женщины в красных капюшонах поднимались к нему на гору, верхом на маленьких, будто игрушечных, лошадках, навьюченных мешками с зерном. Одна из них спрыгнула с седла прямо возле него и, пока он галантно помогал ей разгружать поклажу, рассказывала ему деревенские новости:
— Видела вашего брата, падре Максиа. Он все такой же тощий, просто не верится, что это хозяин мельницы.
— А какой толк от муки, если все время постишься?
— Ну, иногда худеют и от огорчений, дон Пеу.
— У моего брата их нет, — отвечал он, обретая перед деревенской бабенкой всю свою гордость синьора.
Что ж, по правде сказать, он доставлял брату нимало огорчений и в конце концов даже поселился вот здесь, на мельнице, так как не нашел другого пристанища. Но все равно — он никому не позволит судачить о своих семейных делах!
Одно сновидение сменялось другим. Сначала ему привиделось бурное море, потом пароход, рассекающий волны, черные и вязкие, как расплавленная смола. Вокруг стоял ужасающий грохот. За путниками по пятам следовала смерть.
Он очнулся и встал: сон взволновал его. Усевшись на поваленный ствол, он весь согнулся, пытаясь унять сильное сердцебиение. Да, видно, другого выхода не было, недаром брат, выгоняя его прошлой зимой из дому, сказал:
— Отправляйся в Америку, убирайся отсюда!
И дал ему денег на дорогу. Но дона Пеу все время преследовало видение разъяренного океана, и он стал подумывать о том, что синьору не пристало эмигрировать, как простому поденщику. А тут еще деньги разошлись, и вряд ли он сможет получить когда-либо снова такую же сумму.
Вдруг ему послышался странный шум: как будто на сухие листья падали капли дождя. Он поднял глаза и увидел, что на западе звезды скрылись за тучами. Но дождя все еще не было. А шум приближался: уже явственно раздавались шаги человека, поднимавшегося по горному склону, и вскоре перед доном Пеу выросла высокая, сухая, крепко сколоченная фигура мужчины.
— Диеку, ты уже здесь? А где же остальные? — спросил пришелец. Поняв, что обознался, он несколько мгновений растерянно озирался по сторонам. Но сухая листва на тропинке уже снова шелестела под чьими-то ногами, и вскоре рядом с ним появились еще двое мужчин. Все они были закутаны в длинные плащи с капюшонами, надвинутыми на самый лоб, у всех было оружие. И тут дон Пеу понял: он попал на условленную встречу разбойников.
— А что делать вот с этим? — растерянно сказал тот, кто пришел первым. Тогда двое отошли в сторону и вполголоса стали совещаться.
Дон Пеу молчал, не двигаясь с места. Страха он не чувствовал, так как терять ему было нечего, но он знал, что его ждет. Они увлекут его за собою, как тучи увлекают звезды в эту бурную ночь. Они силой принудят его следовать за ними, заставят стать сообщником их злодеяний, чтобы потом он не мог выступить свидетелем против них. Но ему не было страшно, хоть он и решил не подчиняться им. Только сердце, единственная частица его существа, охваченная дрожью, заколотилось так же сильно, как недавно после дурного сна.
Но мысль оставалась ясной, воля твердой.
Пока разбойники совещались, он вспомнил о своем брате, и ему показалось, что он видит его воочию. Брат сидел в уютно обставленной спальне с атласными занавесками, спокойный и строгий, и держал в своих белых, холеных руках раскрытый молитвенник в темном переплете.
А потом дон Пеу увидел в этой спальне самого себя. Как злой дух, возник он рядом с креслом брата и сказал: «А что, если я пойду с этими людьми?» И тут же расхохотался, увидев испуганные глаза падре Максиа.
Посовещавшись, разбойники подошли к нему, и тот, кто пришел первым, тронул его за руку.
— Вставай, пойдем с нами.
Он не встал. Но прикосновение руки преступника пронизало его дрожью с головы до пят. В глубине души он все-таки надеялся, что они его отпустят с миром, а теперь вдруг под ногами у него разверзлась бездна. Видение тихой спальни исчезло, но молодой падре по-прежнему стоял перед его глазами. Он смотрел на него и говорил: «Нет, ты не пойдешь с ними, Пеу. Скорее, дашь себя убить, но с ними не пойдешь!»
— Да ну же, вставай, — твердил мужчина, а товарищи его подхватили под руки дона Пеу, словно помогая ему подняться.
Но он будто окаменел.
— Разве вы не видите, кто я такой? — вымолвил он наконец, и вся прежняя гордость вновь восстала в нем. — Я дон Пеу Максиа, брат падре.
Слова его громко отдались в ночной тиши, но люди остались к ним так же глухи, как деревья в каштановой роще. Ведь перед лицом неизбежного зла все равны.
— Вставай! — в третий раз повторил мужчина, и в голосе его звучали одновременно и увещание и угроза. — Вставай же наконец!
Но так как дон Пеу продолжал сидеть, двое бандитов принялись молотить его кулаками по спине и по голове. Он закричал, и крик его разнесся по долине вместе со стенаниями ветра, но тотчас же рот ему зажала чья-то горячая рука.
— Пойдем, дон Пеу, так надо!
Он встал и отряхнулся, как побитый пес. Ему казалось, что на шее у него висит страшно тяжелый груз, — то была его голова, несчастная, разбитая голова, она раскалывалась на части; как в калейдоскопе, в ней вихрем проносились обрывки мыслей, полные ненависти, унижения, ярости. Но образ брата все еще не оставлял его: молодой падре, облаченный в черное, незримо шагал рядом с ними, словно и он решился принять участие в готовящемся злодеянии.
— Пеу, — говорил ему брат. — Бросайся на землю, Пеу, пусть лучше они тебя убьют. Чего-чего ты только не натворил на своем веку: пил, картежничал, позорил нашу семью... Но только не это, Пеу, на это ты не пойдешь, не посмеешь пойти!
Он слушал, но продолжал идти за своими мучителями, и ему казалось, что он узник, которого ведут куда-то силой.
Разбойники прошли долину и теперь снова поднимались по опушке леса, благоухавшего ночной свежестью. Когда они продирались сквозь кусты, колючки больно хватали дона Пеу за руки, и ему казалось, что это тоже бандиты, которые прятались в засаде, стараясь урвать свою долю добычи.
Лес кончился, и они остановились. Дон Пеу узнал это место: то было старое пастбище, со всех сторон замкнутое скалами. Там находилась овчарня зажиточного пастуха. Тень брата, незримо стоявшая за плечами дона Пеу, снова начала увещевать его:
— Да закричи же ты, по крайней мере, Пеу! Предупреди пастуха. Быть может, именно для этого господь и привел тебя сюда.
— Да, да, — отвечал он, продолжая шагать вместе с разбойниками: они шли, тесно прижавшись друг к другу, зажав дона Пеу посредине. — Да, да, сразу закричу, как только подойдем к хижине.