– Ну пока! – Она поворачивала ко мне сияющее улыбкой лицо. Казалось, что никогда, ни при каких обстоятельствах не изменится выражение ее глаз, устремленных на меня с безграничным доверием.
Но когда настало время рожать, меня рядом с ней не оказалось. Я примчался в родильный дом, когда Ёсиэ уже отвезли в родильное отделение и роды уже начались. Они, по-видимому, были трудные. Из палаты торопливо, с озабоченным видом выбегали и вновь вбегали туда медсестры. Я стоял рядом, и до меня доносились распоряжения сестры-акушерки.
– Пропустите сюда мужа! – донесся срывающийся на крик голос Ёсиэ.
Через час с лишним ее перевезли в палату. Из-за красных пятен, покрывших лицо, Ёсиэ казалась неузнаваемой. Так как она родила вопреки воле родных, никто из них даже не навестил ее, чтобы помочь после родов. Несмотря на это, в палате Ёсиэ царила праздничная атмосфера. За исключением появившейся на свет девочки, ее мир был заполнен мной одним. И видя, как она счастлива, как безгранично мне верит, я любил ее еще сильнее.
До тех пор пока Миэко не исполнилось три года, жизненные бури миновали нас, но затем в моих делах начались трудности. И лишь благодаря Ёсиэ, настоявшей на том, чтобы заложить ее квартиру, мое издательство было спасено от банкротства. Кризисное положение сохранялось еще в течение года, после чего наконец дела вошли в нормальную колею. Казалось, что я смогу наладить нашу жизнь по-прежнему. Однако теперь Есиэ начала сомневаться в моей любви.
Когда издательские дела зашли в тупик, привычный ритм моей жизни нарушился. Для нормального образа Жизни не стало хватать времени. Ёсиэ тоже понимала, что мне трудно, что работа фактически поглощает все мое время. Именно поэтому она искренне ценила те крохи свободного времени, которые мне удавалось выкроить для нее. Но я был глух к ее переживаниям. А ведь достаточно было бы окликнуть ее, нежно обнять. Да и не обнять даже, а просто ласково позвать: «Ёсиэ!» Я не придавал этому значения и ничего не замечал. Впрочем, если бы и заметил, вряд ли бы смог что-нибудь сделать, находясь в таком состоянии, когда днем и ночью из головы не выходили денежные проблемы. Обычные человеческие радости отдалились от меня.
С Акико ситуация была иной: ее любовь ко мне ничуть не изменилась. Будучи хозяйкой дома, она имела уже стабильную семью. Акико связывали со мной прочные узы, не требующие подкрепления словами нежности. А я стиль отношений, сложившийся у нас с Акико, в какой-то момент перенес на Ёсиэ, даже не предполагая, что это обострит ее тревогу. Видя, что этот стиль, несмотря на то что дела поправились, не меняется, она уверилась, что я разлюбил ее. Ёсиэ мучилась сомнениями в моей любви, а у меня не находилось для нее никаких других слов, кроме «не волнуйся, все в порядке». Я-то полагал, что Ёсиэ тревожится не из-за моей любви, а ее смущает положение незаконной жены. Однако для меня проблема нашей жизни с Ёсиэ была неразрешима – ведь если бы эту проблему можно было обойти хотя бы на какое-то время, она бы уже не существовала.
– Разве стоило бы жить, если бы на свете не было любви? Но когда она есть, можно жить невзирая ни на какие трудности. До сих пор я никогда не говорила тебе об этом. Я хочу верить в твою любовь, и я верю, правда. Но чувствовать твою любовь я перестала. – В таких словах время от времени выражала мне Ёсиэ свои сомнения. Но после нескольких дней отчужденности снова наступали светлые дни. Ёсиэ веселела, и зрачки ее глаз становились тогда светло-коричневыми. Каждый раз, встречая ее щедрую улыбку, я верил, что это я помог стать Ёсиэ прежней.
Прошло несколько спокойных месяцев. Журнал раскупался хорошо, тираж его неуклонно рос. Улучшилась конъюнктура и с договорами на рекламу. Но тут меня постигло крупное несчастье. Не знаю, как объяснить, но случилось так, что друг обокрал меня на тридцать миллионов иен. В моем крохотном издательстве заткнуть такую прореху не было никакой возможности. Сразу же начались трудности с оборотом капитала, выпуск журнала стал нерегулярным. Сотрудники один за другим покинули издательство, и в конце концов я стал выпускать журнал один. Днем мотался по городу по денежным делам, ночное время уходило на написание статей. Получалось, что я круглосуточно был привязан к работе. От такой жизни я похудел, стал хуже видеть. Дома я не ночевал, поэтому Акико часто навещала меня на работе, приносила смену одежды. Коротко рассказывала о Хадзимэ, о Дзиро, иногда о соседях, после чего сразу же возвращалась домой.
– Ну как поживаешь? – обычно спрашивал я.
– Да я ведь вдовушка. Хадзимэ зовет меня кухонно-стиральной машиной. – Акико начинала деланно-сердитым тоном, но потом не выдерживала и весело смеялась. Я принимался подробно рассказывать о своих трудностях.
– Не надо, не надо! Можешь не рассказывать, я и слушать не хочу. Извини, что отвлекла. – И, поспешно собрав вещи, она уходила.
Когда в издательстве еще работали женщины, жена вела себя иначе, задерживалась немного поболтать. Теперь же, когда я остался один, более пяти минут не сидела. Навещая меня, держалась натянуто, поскольку мы все-таки находились в гостиничном номере, пусть даже и являющемся местом моей работы. Никого, кроме меня, в комнате не было, это создавало атмосферу какой-то секретности, что несколько смущало щепетильную Акико. Когда она уходила, я испытывал облегчение и глубоко вздыхал, словно вынырнув из воды. Почему-то приходила на память пора распускания почек на деревьях. Я изо всех сил старался воскресить запах весеннего ветра, настоянного на аромате молодой листвы.
Как-то Акико нашла в комнате редакции женский носовой платок. Жена спросила о нем сотрудниц и удостоверилась, что это не их вещь. Когда через несколько дней я вернулся домой, Акико показала его мне.
– Вот, в редакции нашла.
Я не имел никакого представления, чья это вещь. Ёсиэ ни разу не появлялась в редакции. Ясно, что платок не ее. Платок украшала ручная вышивка, и даже незнатоку было понятно, что это дорогая вещь. Скорее всего, его потеряла одна из посетительниц редакции, но у меня не было желания тратить силы на объяснения. Раздраженный, я резко бросил в ответ:
– А я что, должен знать, чей он? – и оборвал наш разговор. Спустя полдня, уже в редакции, мне внезапно пришло в голову, что я допустил непоправимую оплошность. Акико и не собиралась уличать меня. Просто у нее – и это вполне естественно – возникло желание убедиться в моей любви. Ей хотелось увидеть мою растерянность, услышать оправдания и таким образом почувствовать, что она мне не безразлична. Я вдруг, словно разгадав какую-то загадку, понял нынешнее психологическое состояние жены. И в случае с платком она лишь попыталась, правда в несколько странной форме, преодолеть наше отчуждение. Разумеется, Акико, часто заглядывавшая в редакцию, понимала, почему я ни на шаг не мог отлучиться с работы, однако все это Длилось слишком долго. Если к Ёсиэ, квартира которой находилась неподалеку от редакции, я все же, пусть и ненадолго, заскакивал, то домой не ездил целых полгода. Так что вопросы и сомнения Акико насчет платка были вполне объяснимы. А мне следовало бы отнестись к этому с большим вниманием, будь я действительно озабочен настроением Акико. Однако тогда я был слишком замотан. Денежные затруднения постоянно держали меня во взвинченное состоянии, кроме того, каждый день, борясь с усталостью, я вынужден был писать статьи для журнала. Лишенный необходимой заботы и поддержки (Ёсиэ тоже перестала заботиться обо мне), я боролся в одиночестве, задыхаясь, словно рыба, выброшенная на берег.
Вечером я пробовал, но никак не мог вспомнить выражение лица жены, замолчавшей после нашего разговора. Ведь я в тот момент даже не взглянул на Акико. Вспоминались только ее уныло опущенные плечи, когда она искала, куда бы спрятать платок. Почему я не обнял эти плечи? Почему не сказал ни одного ласкового слова? У меня возникло ощущение, что комнату заполняет серая пустота. Усталость, нервозность, бессилие все больше охватывали меня, зона пустоты становилась все шире. И, обращаясь к этой пустоте, я бессильно взывал: «Акакио!» Однако мои слабый зов не долетал даже до угла комнаты. Ну конечно же, она хотела моего участия. Но я выдохся. Сейчас у меня нет сил поднять даже словарь. Я заплакал. Слезы лились безостановочно, потоком. Даже не верилось, что в моем исхудавшем, похожем на засохшее дерево теле может быть столько влаги.
Да, весь этот год я терпел бедствие и походил на путника, застигнутого бурей в пустыне. Я сознавал, что и Акико вместе со мною шагала по этой пустыне. Однако, когда она протянула ко мне руки, прося глоток воды, я от нее отвернулся.
Только теперь я понял ситуацию, в которой оказался. Урон, нанесенный бывшим другом, не только выбил из колеи мое издательство и довел меня до разорения. Главное – прежнего меня уже не существовало. Я превратился во вспыльчивого и черствого человека. По-настоящему Акико следовало бы разлюбить меня и бросить. Ведь, хотя я понимал, что за двадцать лет супружества причинил жене немало горя, мое тогдашнее поведение было гораздо большим преступлением, чем супружеская неверность.
Наша супружеская жизнь началась в комнате размером в шесть дзё, которую я снимал, будучи студентом. На второй неделе нашего знакомства Акико перевезла свою швейную машину из общежития фирмы, где служила. Все остальное ее имущество поместилось в одном узле. Акико, как и мне, шел тогда двадцать первый год, ее отец был служащим и жил в одном из городков недалеко от Токио. Долгое время мы существовали на то, что жена зарабатывала на швейной машине, а я на мимеографе. К нашей тесной комнатушке, в которой только и умещались что стол и швейная машина, Акико долгое время никак не могла привыкнуть и часто набивала себе шишки. Соседи прозвали ее «женой клоуна». Это из-за того, что я носил огромного размера солдатские ботинки, доставшиеся мне от приятеля. Ботинки были слишком велики, пальцы в них на несколько сантиметров не доходили до носка, поэтому они приобрели странную форму и походили на башмаки клоуна. Я ни сном ни духом не ведал, что окружающие зовут меня клоуном, и узнал об этом, лишь когда Акико рассказала, как хозяйка овощной лавки обратилась к ней со словами: «Что это, думаю, не видно нашего господина клоуна? А он, оказывается, супругой обзавелся».
В своих клоунских ботинках я появлялся всюду и с Акико. Хоть я и сказал «всюду», но целью наших прогулок был букинистический магазин. Не пользуясь трамваем, я несколько остановок шел пешком. Акико всегда была рядом.
Когда мы еще только познакомились, я рассказывал Акико, что хожу в Тодай.[4] Она, даже не подозревая о существовании такого университета, считала меня служителем. на маяке, и лишь однажды узнала от отца, что Тодай – название университета. Кое в каких вещах она была совсем невежественной, и все-таки именно такую Акико я полюбил.
Когда Акико в первый раз забеременела, мы решили сделать аборт. Я немало побегал в поисках врача-гинеколога, пока наконец не подыскал один роддом и отвел туда жену. После окончания операции я вошел в палату, устланную циновками, и увидел Акико, которая лежала даже не укрытая одеялом. Сквозь тонкие шторы пробивались лучи летнего солнца, было жарко, как в бане, и ее блузка прилипла к вспотевшему телу, так что одеяло, наверное, и не требовалось. Тогда в моде были нейлоновые рубашки и блузки, дешевые и прочные. На Акико тоже была блузка из нейлона, совсем не впитывавшая пота. Бормоча что-то невнятное, жена пошевелила правой рукой. Ее, еще не пришедшую в себя после наркоза, видимо, мучили кошмары. Заметив это движение, я взял и сжал ее руку. Дыхание Акико сразу стало ровнее, она даже улыбнулась. Но вскоре из прикрытых глаз ее покатились слезы. Акико пришла в себя и слабо сжала мою руку. Ее лицо, на мгновение омрачившееся тревогой, засветилось улыбкой, и она смущенно посмотрела на меня. Этот взгляд я вспоминал в течение нескольких последующих недель, стоило лишь взглянуть в угол комнаты. И в дальнейшем случалось, что глаза Акико принимали такое стыдливое и в то же время мягкое выражение. Тогда мне казалось, что это приоткрывается ее душа – нежная душа Акико, всегда производившей впечатление уверенной и сильной женщины.
С Акико мне случалось оставаться наедине гораздо реже, чем с Ёсиэ, да к тому же не было теперь прежней атмосферы в наших отношениях, поэтому иногда специально при детях она говорила: «Ты, папочка, как-нибудь не умри раньше меня. Мне такое не перенести».
Случай с платком не давал возможности в полной мере судить о переживаниях Акико, однако интуитивное чувство совершенной мною тогда оплошности не обмануло. Несколько дней спустя я зашел домой, но жена хлопнула дверью, не став разговаривать. Теперь она прекратила носить мне смены белья. Видимо, Акико проведала что-то о моих отношениях с Ёсиэ. Однако насколько хорошо она об этом информирована, я не знал. Она стала смотреть на меня как на какого-то грязного типа. Подавая еду, со стуком ставила тарелки и затем уходила в свою комнату. Так как я часто был вынужден питаться вне дома, мне очень не хватало домашней, особенно овощной, пищи. Прежде Акико проявляла особую заботу о моем меню, теперь же перестала это делать. «Домой можешь и вовсе не приходить. Лишь бы деньги аккуратно давал», – говорила она в присутствии Хадзимэ. Я только горько усмехался, делая сыну глазами знаки: мол, естественно, мать всегда чем-нибудь недовольна. За столом Хадзимэ обычно молчал, но, как только моя пиала пустела, он сразу же вставал (даже когда рядом сидела Акико) и наполнял ее новой порцией.
Наступило 30 декабря, а я все еще никак не мог развязаться со своими делами. Нужно было побеспокоиться о праздновании Нового года, предупредить Акико, что деньги на ведение хозяйства я смогу привезти ей не раньше 31 декабря. Позвонил Акико.
– Завтра приду домой и принесу деньги. Ты купила осьминога? Нет еще? Это даже лучше. Я сам принесу.
– А меня завтра не будет, – раздался голос жены. Мне вдруг показалось, что протянувшаяся из темноты рука сдавила мое горло. Я на мгновение лишился дара речи. Звонил я из пригорода, где находился банк, ведущий мои дела. Автомат время от времени гудел, требуя очередную монетку. Новый гудок привел меня в чувство.
– Что значит «не будет»? Ты хочешь сказать, что в Новый год тебя не будет дома? Ведь завтра Новый год! Что случилось? Куда ты собралась?
– Не все ли равно, куда я пойду, – ответила Акико, и по ее тону я понял, что она не шутит.
От волнения у меня подкосились ноги. В поисках опоры я прислонился к стенке телефонной кабины.
– Решила поехать в Хаконэ, к соседям на дачу.
– Вместе с Хадзимэ?
– Нет, он отказался ехать.
Слова вновь застряли у меня в горле. Не потому, что я не находил что сказать. Просто голова сделалась совершенно пустой. Пустота образовывалась каждый раз, когда автомат проглатывал монеты. Это очень раздражало меня.
– Ну ладно, пока. – Акико повесила трубку.
Большинство фирм еще несколько дней назад завершили ела нынешнего года, даже ссудные кассы, предоставляющие кредит под чрезмерно высокие проценты. Наступил канун Нового года, а мне еще требовалось подвести счета, раздобыть деньги на вексель, который необходимо было оплатить четвертого января. Куда бы я ни обращался с просьбой о кредите, везде получал отказ. Из-за этого, да еще из-за потрясения, вызванного разговором с Акико, я всю ночь не сомкнул глаз и к Ёсиэ смог попасть только около трех часов дня.
Я принес Ёсиэ с трудом выкроенные деньги на житье, но У меня еще оставалось одно дело – звонок от клиента, который обещал дать взаймы денег, – заставившее опять возвратиться в редакцию. Как правило, первые три дня нового года я проводил в семье, поэтому по мере приближения праздника настроение Ёсиэ начинало падать. Хорошо понижая ее состояние, я пытался найти время, чтобы хоть конец года провести с Ёсиэ не торопясь. Но вот даже этого не получилось.
Взглянув на меня, спешившего с Миэко в универмаг, чтобы купить ей игрушку, ёсиэ с мрачным выражением лица начала запихивать мою одежду в бумажный пакет. Сразу после универмага я намеревался отправиться домой. Хотя я заранее предупредил Есиэ, что Новый год, как обычно, проведу в семье, настроение у нее было подавленное.
Я вышел в коридор. Из полураскрытого окна виднелся соседский сад. Ожидая, когда выйдет Есиэ, я любовался рано зацветшей сливой, усыпанной белыми цветами. Миэко потянула меня за рукав.
– Папа, покатай меня на плечах! Но Есиэ накинулась на нее:
– Перестань, Миэ! Папа устал.
В глазах дочери, смотревшей снизу вверх, еще некоторое время теплилась надежда – вдруг папа все-таки покатает? Но больше просить Миэко не решилась. Ее обращенное ко мне лицо светилось искренней любовью. «Совсем как взрослая», – подумал я, глядя на ее улыбающуюся мордашку. В последнее время у нас повелось, что Миэко, когда я собирался уходить, подбегала проститься со словами: «Папа, купи мне куклу Рика-тян». Дочь вовсе не клянчила, так как была уверена, что просьба ничуть для меня не обременительна и легко выполнима. А я из-за нехватки времени все никак не мог сделать эту покупку. Постепенно в голосе дочери, регулярно напоминавшей о кукле, исчезли просительные нотки. Разговор о кукле превратился в своеобразное приветствие. Миэко к месту и не к месту произносила свое: «Папа, купи на этот раз Рика-тян», и, хотя она понимала комичность ситуации, ей было приятно видеть эффект, производимый этой фразой. Ведь я, услышав эти слова, сникал, и все чувства, овладевавшие мной, – страдание, отчаяние, мольба, раскаяние – разом проступали на моем лице. Дочка радовалась магической силе своих слов, для меня же слово «Рика-тян» стало ассоциироваться с чем-то мучительным.
И вот наконец сегодня я смогу выполнить свои обещания. Мне захотелось посадить Миэко на плечо. Поставив в сторонке портфель, я начал медленно ее поднимать. Однако поднять пятилетнего ребенка у меня не хватило сил. Не чувствуя уверенности в своих ужасно ослабевших руках, на вторую попытку я уже не отважился, а посадил дочь к себе на плечо, присев на корточки. Попытался встать, но ноги не слушались меня; а когда я хотя и с трудом, но все же начал подниматься, Миэко в этот самый момент навалилась тельцем мне на голову, центр тяжести сразу же переместился вперед, и я не смог сохранить равновесие. Падая вперед, я старался как можно более плавно опуститься на колени. Мне потребовалось собрать все силы, чтобы не ушибить ребенка. Отлетевшая в коридор Миэко, к счастью, не пострадала. Она испуганно обернулась ко мне, Но даже не заплакала, а только сказала:
– Извини, папа. Я хотела покататься у тебя на плече, но ты, папа, устал. Извини.
– Вот именно! – накинулась на нее Ёсиэ. – Все в порядке? – Она протянула мне руку. – Папа совсем не спал, и напрасно ты к нему пристаешь.
– Совершенно выдохся, – сказал я, чтобы посмотреть, как на это прореагирует Ёсиэ. – Да к тому же и питаюсь как придется.
– Но в Новый год ты ведь сможешь отдохнуть как следует, не так ли? – проговорила Ёсиэ и нахмурилась. Каждый раз с приближением Нового года ею овладевало грустное настроение, но сейчас в тоне ее голоса сквозила ирония.