Конечно, в записной книжке написано намного больше. И конечно, наблюдения в зоопарке и автобиография не чередуются друг с другом — это моя идея перемешать их. Мне, видите ли, кажется, что почти невозможно выдержать многословие семейной истории Зигги, да и тот фанатизм, с каким он вел свое, будь оно неладно, следствие в зоопарке — если вам пришлось бы прочесть это целиком. По крайней мере, со мной было именно так: я обнаружил, что перескакиваю то вперед, то назад, хотя частично это могло объясняться дискомфортом, который я испытывал, будучи обреченным читать в ванной тетушки Тратт, где я провел не меньше недели, отмачивая пчелиные укусы.
Но я и сейчас считаю, что оба труда Зигги требуют чередования, хотя бы по литературным соображениям. К тому же сам Зигги определенно наметил некие связи между своей ужасной историей и планом освобождения зоопарка, хотя со своей стороны я не могу с уверенностью утверждать, что в этом присутствует какая-то логика.
Опять же, исходя из литературных соображений, я не вижу смысла в соблюдении очередности воспоминаний в его записной книжке. Всех этих чертовых поэм и присказок. Всех восклицаний, адресов и номеров телефонов, памяток о датах сдачи книг в библиотеку и всего прочего, что составляет довольно коряво изложенную биографию моего друга.
Боюсь, доктор Фихт оказался прав, придираясь к плохим примечаниям бедного Зигги. Большую часть их он явно почерпнул из библиотеки Ватцека-Траммера и из общения с самим очевидцем.
Вот некоторые из заметок Зигги:
«Я вполне доволен „Аншлюсом“ Брука-Шеферда. Б.Ш. действительно знает, о чем пишет.
Д. Мартин добирается до самой сути в „Преданных союзниками“!
В „Моей родной земле“ бедный JT. Адамик выступает в роли зашоренного пропагандиста.
Вся информация содержится в книге Стирмана „Советский Союз и оккупация Австрии“. Однако его ссылки длиннее, чем сам текст.
В труде Стояна Прибшиевича „Мир без конца“ и Г.Е.Р. Геди „Павшие бастионы“ слишком много эмоций».
И другие записи без его комментариев:
«Реквием по Австрии» Курга фон Шушнига и «Курт фон Шушниг» Шередона.
«Протоколы процесса Шмидта». В особенности показания Скубла, Микласа и Рааба; и «Свидетельские показания в Нюрнберге». В особенности Геринга и Зейсса-Инкварта.
«Официальные протоколы совещаний Союзнического совета и Исполнительного комитета. 1945–1955».
«Правда о Михайловиче» Пламенатца. «Предательство Михайловича» Васо Тривановича.
«Почему союзники бросили армию генерала Михайловича» полковника Зивана Кнезевича.
И бесчисленные ссылки вроде:
«Как сказал Ватцек-Траммер…»
Хотя, разумеется, прошло несколько дней, прежде чем я смог прочесть что-либо из этого, — сначала я был погружен в ванну, в которой эпсомскую соль и воду меняли ежечасно.
Конечно, мне принесли все перепачканные медом вещи Зигги. Порой я был вынужден разлеплять страницы записной книжки: мне приходилось держать ее открытой над паром своей ванны. А потом мне пришлось ждать еще несколько дней, прежде чем я мог ясно видеть, что читаю, — пока отеки от пчелиных укусов не спали настолько, что я мог держать веки открытыми. К тому же меня лихорадило и временами тошнило — в моем организме оказалась чрезмерная доза яда.
Но если моя доза оказалась чрезмерной, то что говорить о той дозе, кторую всадили в бедного Зигги. Никто мне так и не подтвердил, слышал ли я «банг!», когда он ударился головой (он вырубился еще до того, как пчелы облепили его), — может, мне просто померещилось, будто он барахтался под прицепом после того, как опрокинул ульи.
Как гласит записная книжка:
«Бог знает. Или догадывается».
Но когда я приступил к чтению, могу заверить вас, что мне попадались такие места, от которых мне было гораздо больнее, чем от пчелиных укусов. К примеру, вот это:
«Сегодня я познакомился и купил мотоцикл вместе с Ганнесом Граффом. Он замечательный парень. Хотя и какой-то несобранный».
И, несмотря на множество лечебных ванн, могу сказать вам, что Ганнес Графф по-прежнему остается несобранным.
И еще заметки из записной книжки:
«Что сказал на суде Дража Михайлович: „Я хотел многого… Я многое начал… но порыв мирового ветра смял меня и мои дела“.»
Знаешь, Зигги, я с этим не согласен. Я не думаю, что это порыв мирового ветра смел тебя. Я не согласен также со многими другими спорными частями твоей истории и твоего плана, меня не убеждает логика твоих сопоставлений — остроумных или неожиданных, но не слишком ясных.
Не порыв мирового ветра смел тебя. Ты сам поднял ветер, который и смел тебя.
Пчелы, поллиниферусы (опыляющие): живущие социумом, производящие мед (класса Apis и близких ему классов), разновидность Apis mellifera обитает в Европе; они вырабатывают мед и воск, а также производят опыление растений в значительной части мира.
Пчела состоит из нескольких частей.
Большинство из них, как я обнаружил, раздавлены и расчленены — Зигги сказал бы об этом так:
Грудная часть — в спиральном переплете записной книжки Зигги; мохнатые задние лапки на полу — где, как я догадался, меня вытряхивали из одежды перед тем, как в первый раз погрузить в успокаивающий соляной раствор; усики, глаза и головы, отвратительные нижние части туловища и симпатичные крылышки — в бесчисленных складках и карманах безнадежно испорченной медом охотничьей куртки Зигги.
Я нашел и целую пчелу. Которую медленно утопил в ванне. Хотя, похоже, она и без этого была мертва.
Несколько дней Ганнес Графф отмачивал свои «несобранные части», и к нему никого не пускали. За мной ухаживала сама фрау Тратт.
«Какая ирония, — подумал я, — что эта старушенция, которая так оскорбилась пугающей наготой Зигги, теперь запросто обращается со мной».
Но тетушка Тратт сделала себе скидку на возраст.
— Должен же кто-то ухаживать за вами, — заявила она. — Вы ведь не можете позволить себе доктора? У вас и так скопился некий должок передо мной. К тому же я могла быть вашей бабушкой. Это всего лишь еще один голый зад, вот и все.
А я подумал: «Вряд ли ты могла видеть так уж много голых задов».
Но она приходила каждый день, с супом и губками; под ее присмотром моя повсеместная отечность потихоньку спадала.
— Им пришлась по вкусу ваша шея, — заметила она, старая бессердечная сука! Уклонилась от ответа на мой вопрос, что они сделали с Зигги. Как они собираются поступить с его телом.
Разумеется, мне не нужно было говорить, что он мертв. Мне о нем бесконечно напоминали принадлежавшие ему вещи. Его охотничья куртка, его трубки, его блокнот.
Фрау Тратт лишь официальным тоном осведомилась:
— Куда следует отправить его останки?
Но это еще до того, как я смог прочесть его записную книжку, чтобы иметь представление о его родственниках.
Позднее, когда я смог читать, мне представился усталый Ватцек-Траммер, утомленный похоронными обязанностями. Так или иначе, через его руки прошли два поколения покойников этой семьи — умерших непосредственно и абсолютно или считавшихся умершими.
Само собой разумеется, Зигги нужно было отправить в Капрун; но я не мог представить себе его там — обложенного цветами, покоящегося в одной комнате вместе с гоночным мотоциклом «Гран-при 1939».
— В любом случае вы счастливчик, — сказала фрау Тратт. — Подобного рода вещи стоят недешево, но Кефф сколачивает для него ящик.
— Кефф? — удивился я. — Почему Кефф?
— Откуда мне знать, — ответила фрау Тратт. — Это всего лишь ящик — совсем простой. Сами понимаете, задарма много не получишь.
«Уж точно не от тебя», — подумал я. А вслух спросил:
— А где Галлен?
— Какое вам дело, где она? — окрысилась фрау Тратт.
Но я не стал удовлетворять ее любопытство. Я сел на кровати, сгорбившись над своими полотенцами, подсыхающими после последней в этот день ванны, стараясь приготовиться к прикосновениям заскорузлых рук старухи Тратт, — натирая меня, она не обращала внимания на меня самого; и как замечательно пахло орехом колдовское снадобье.
Но Тратт повторила:
— Какое вам дело до того, где она? Вы имеете насчет ее какие-то планы?
Но я ответил:
— Мне просто интересно, где скрывается Галлен. Она ни разу не навестила меня.
— А она и не придет, — заявила добрая фрау Тратт, — пока вы не будете в состоянии носить хоть что-нибудь из одежды. — При этих словах она мазнула меня ледяной ореховой мазью, а когда я дернулся, выпрямляясь, надавила на мою шею другой рукой так, что моя голова оказалась меж колен. Она слегка пригнула мне плечи, растирая и похлопывая, попадая ведьминой мазью мне прямо в ухо. Ее голос доходил до меня словно из-под воды, с трудом пробиваясь ко мне, будто я был угрем, которого хотели извлечь из-под камня и зажарить на сковородке. — Надеюсь, на данный момент у вас нет никаких планов? — не унималась она.
— Никаких, — быстро кивнул я, осознавая, что это первая здравая мысль, пришедшая мне в голову после этих проклятых пчел. Вспоминая, разумеется, что однажды Зигги сказал о планах. Когда он объяснял, что нужно делать, чтобы не расстраивать их. «Никаких планов, Графф, — это во-первых. Никаких карт, дат прибытия в какой-либо пункт или дат возвращения». И тут меня разобрал смех, от которого все мое тело мелко затряслось, — и вправду, это было нелепо: отсутствие планов должно было стать основой нашего с ним путешествия. Но как при этом нелепо выглядел его безумный и тщательно разработанный план по освобождению зоопарка, вопреки всему, что он сам говорил.
— Я сделала вам больно, герр Тратт? — спросила фрау Тратт, которая, очевидно, ощутила мое дребезжание даже своим застывшим, бесчувственным мозгом.
Но я лишь громко рассмеялся.
— Никаких планов, фрау Тратт! — воскликнул я. — Никаких! И я не хочу их строить! К черту планы! К черту меня самого, — прокричал я ей, — если я вздумаю строить эти чертовы планы!
— Боже ты мой! — воскликнула несравненная старушенция Тратт. — Я лишь спросила, чтобы поддержать беседу.
— Лжете! — заорал я, и она попятилась от меня; волшебная ведьмина мазь сохла на ее руках с такой скоростью, что можно было видеть, как она исчезает прямо на глазах.
В конце концов, из-за моих ванн и постельного режима — после того, как я поправился настолько, чтобы носить нечто вроде набедренной повязки, и после того, как я, соответственно, оскорбил фрау Тратт, пытаясь добиться того, чтобы меня опекал кто-то другой, — за мной снова стала ухаживать Галлен.
Мне было позволено продемонстрировать ей мои пчелиные укусы в наименее интимных местах — все еще красные, несмотря на мое утомительное лечение. По той причине, как мне было сказано, что мои бедные антитела исчезли из крови на тридцать пятом или тридцать шестом укусе, практически оставив меня без всякого иммунитета.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Галлен.
— У меня очень низкий иммунитет, — ответил я ей, и мы несколько пространно поговорили о моих антителах.
— Что ты теперь собираешься делать? — спросила она.
— Я не строил никаких планов, — быстро сказал я, и она приблизилась к моей кровати, складывая и снова опуская руки, словно не зная, куда их деть. Слишком высокая и слишком запрятанная под этим нарядом маленькой девочки — с рюшами и складками, в застегнутой наглухо блузке с буфами на плечах и оборками по краю рукава. Уверен, выбор старушки Тратт. Так сказать, тщательно продуманная защита против меня. Чтоб ей сдохнуть! — Присядь, Галлен, — предложил я ей, подвигаясь и освобождая место.
— У тебя же почти нет иммунитета, — насмешливо напомнила мне она, словно умудренная опытом и годами чертовка — ее излюбленная маска под одеждой.
— А что ты делала? — спросил я ее.
— Думала, — ответила Галлен и подперла подбородок рукой. Как если бы с этой минуты начала думать, чтобы убедить меня.
— О чем?
— О том, что ты собираешься теперь делать, — сказала она.
— У меня нет никаких планов, — повторил я ей. — Но я должен что-то предпринять насчет Зигги.
— Кефф сбил замечательный ящик, — сообщила Галлен.
— Как заботливо с его стороны, — хмыкнул я. — Каким он тебе показался?
— О, Кефф очень переживает, — сказала Галлен.
— Я спрашиваю о Зигги, — нахмурился я, — Кефф меня не сильно волнует.
— Кефф очень расстроен, правда, — сказала она. — Он все время спрашивает о тебе.
— Как Зигги? — повторил я свой вопрос. — Как он выглядит?
— Понимаешь, я его не видела, — сказала она.
Но по тому, как вздрогнули ее плечи, когда она произнесла «видела», я понял, что это не так.
— Весь раздут? — не без раздражения спросил я. — В два раза сильнее, чем я? — И ущипнул себя за приличного размера вздутие на моем смазанном ведьминым зельем животе.
— Кефф никому не позволяет смотреть на него, — сказала Галлен.
— Черт бы побрал этого Кеффа! — воскликнул я. — Чего ему надо? Может, это доставляет ему удовольствие?
— Он был очень мил, Графф, — возразила Галлен.
— И даже с тобой, это уж наверняка!
Затем она рассказала мне, что происходило потом. Как облаченный в защитный костюм пчеловод извлек бедного Зигги из-под платформы. Как его отправили к врачу для вскрытия — посмотреть, нельзя ли его как-то сдуть. После чего мэр произнес над его телом речь. А потом Кефф попросил разрешения сколотить для него ящик.
— Куда его нужно отправить? — спросила Галлен. — Кефф просил узнать у тебя.
— В Капрун, — ответил я, — если, разумеется, Кефф сможет расстаться с телом.
— Кефф ни в чем не виноват, — сказала Галлен, потом добавила, что Зигги, должно быть, сошел с ума.
И тогда я рассказал ей о бредовых записях в записной книжке и совершенно неразумном плане; и обо всех выводах, касающихся О. Шрагта и Знаменитого Азиатского Черного Медведя. Я сказал, что согласен с ней, что бедный Зигги съехал с катушек. Затем я сел на кровати и посадил Галлен рядом с собой.
Поскольку теперь мы сидели рядышком, я заставил ее поведать мне, что говорил доктор о причине смерти Зигги.
— От чего он умер? — упрямо повторял я. — Конкретно?
— От сердечного приступа, — ответила она. — Наступившего от сильного шока.
— Или от слишком большого количества пчел, — сказал я, подумав о том, что в кровь Зигги попало слишком большое количество пчелиного дерьма, которое и образовало тромб, закупоривший сердечный клапан Зигги. Потом меня повело от долгого сидения, и я принялся весь чесаться.
— Намазать ведьминой мазью, Графф? — спросила Галлен.
Осознав необходимость принятия, в конце концов, хоть какого-то немедленного плана, я произнес — так быстро и официально, как только мог:
— Скажи Кеффу, чтобы не было никаких фанфар, цветов и тому подобной дребедени. Гроб должен быть запечатан. Только имя, и никаких эпитафий. Пусть он отправит его поездом в Капрун человеку по имени Эрнст Ватцек-Траммер. Он, я уверен, заплатит за доставку. И принеси мне телеграфный бланк. Я отправлю предупредительное сообщение.
— Кефф спрашивает, не хочешь ли ты чего-нибудь почитать, — сказала Галлен. Будто я и так не начитался досыта.
Она положила смазанное бальзамом полотенце мне на глаза, и это упростило мой ответ ей, поскольку я не мог видеть, как она склонилась ко мне.
— Какую-нибудь книжонку про секс, — сказал я. — Не сомневаюсь, Кефф знает, где ее можно будет взять, если он только не слишком занят — он ведь тратит столько усилий на Зигги и на тебя.
Когда я убрал полотенце с лица и вздохнул полной грудью, Галлен уже ушла, оставив меня одного. С моими сомнениями на ее счет. И с моими кошмарными подозрениями насчет возможной некрофилии Кеффа.
Кефф купил мне книгу и прислал ее с Галлен, полагая, что это вполне благопристойная, познавательная книга о сексе — полезное пособие соавторов-датчан под названием «Азбука любви».
— В ней есть картинки, — не глядя на меня, сообщила Галлен, возможно опасаясь, что я примусь рассматривать их прямо у нее на глазах.
— Небось проштудировала все от корки до корки? — спросил я.
— Ничего подобного, — отчеканила она и оставила меня наедине со странным подарком Кеффа.
На поверку книга оказалась очень благопристойной и познавательной, напичканной рассказами о древних табу и побуждающей к занятию хорошим и здоровым сексом. Но я лишь пролистал ее и получил обманчивое впечатление от книги — из-за дурацкого анекдота.
«В прошлом веке одна дама однажды проснулась оттого, что ее толкали. Кто-то входил и выходил, трогая ее руками по всему телу. Поскольку она никого не ожидала и заснула одна, она ужасно испугалась и потеряла сознание. Позже она пришла в себя и при зарождающемся свете дня увидела, что ее дворецкий (который случайно оказался настоящим лунатиком) накрывает обед для четырнадцати человек на ее кровати. Но, разумеется, подобные вещи вряд ли могут случиться в наше время, когда мало у кого есть домашняя прислуга».
Это полностью сбило меня с толку насчет Кеффа и его намерений.
Но я продолжил читать дальше и моментально избавил свою голову от мрачных мыслей насчет разнообразных планов. Я решил отложить на время написание телеграммы Ватцеку-Траммеру. Эти поразительные строчки начисто отвлекли мое внимание.
«Позволить себе основательно, хорошенько прочихаться — значит позволить себе естественное, непосредственное и откровенное действие, которого многие слегка боятся, точно так же, как они боятся позволять себе быть естественными и непосредственными в их сексуальной жизни».
Утверждалось, что существует связь между способностью непринужденно и откровенно чихать и способностью испытывать наслаждение во время оргазма.
Эта мысль показалась мне настолько забавной, что я решил дождаться, когда придет Галлен, чтобы спросить, не нужно ли мне еще колдовского бальзама.
— Понравилась книга? — невнятно произнесла она.
— Она еще сильнее понизила мой иммунитет, — ответил я, пребывая в прекрасном, игривом настроении. И ожидая, чтобы она приблизилась ко мне с намазанной бальзамом салфеткой. Но она протянула ее мне, чтобы я сам положил ее на лицо, и уселась на краешек постели, в ногах. Она скрестила свои прелестные ножки, лишь на мгновение приподняв край длинной, похожей на фартук юбки.
Но я успел заметить ее ожоги — два хорошо заметных красных пятна на внутренней стороне ног, между икрой и лодыжкой, как раз в том месте, где я обжегся о мотоцикл.
— Откуда у тебя это? — спросил я, резко садясь на кровати, всем своим видом давая понять, что мне, черт побери, хорошо известно, откуда они.
— Кефф починил мотоцикл, — ответила Галлен. — Он учил меня ездить на нем. — А когда я пристально посмотрел на нее, она добавила: — У меня все хорошо получается, кроме запуска. Кефф говорит, что я слишком слабо давлю на стартер. — Но я не сводил с нее глаз, поэтому она продолжила: — Я только заглушила мотоцикл, когда попыталась завести его, и опрокинула на себя. Когда давила на стартер.
— Галлен, — сказал я, — что происходит, скажи на милость?
— Понимаешь, тогда я и обожглась, — ответила она. — Нет, правда! Когда дотронулась до выхлопных труб, понимаешь?
— За каким дьяволом этот проклятый Кефф учит тебя водить мотоцикл? — заорал я.
— Чтобы кто-то это умел, — ответила Галлен. — Чтобы кто-то из нас двоих умел водить мотоцикл. На тот случай, если ты возьмешь меня с собой, когда уедешь отсюда… если, конечно, ты захочешь, Графф. — И она не вскочила с постели, чтобы уйти, когда я придвинулся ближе и коснулся ее. — Только если ты захочешь взять меня с собой, Графф, — повторила она. Но когда я наклонился вперед настолько, что смог прижать ее голову к своему плечу, книжка Кеффа соскользнула у меня с колен и упала на пол. И мы оба уставились на нее, нарушив то интимное настроение, в которое впали оба.
И пока моя Галлен продолжала смотреть на книгу, я отодвинулся от нее и принялся что было силы чихать — я так разошелся, что она оторвала глаза от книги и посмотрела на меня.
Ну да, она покраснела, поскольку прочла эту книгу прежде, чем дать ее мне. Про это чиханье вряд ли кто мог забыть. А когда она пулей выскочила из моей комнаты, мне осталось уповать лишь на то, что я не слишком сильно напугал ее, чтобы она отказалась от своих планов.
Хотя вряд ли это можно было назвать планом — в смысле программы действия, — он казался мне менее выстроенным, чем тот, с которого мы начали с Зигги. Логически объясняя и приветствуя его, я подумал, что это, по меньшей мере, куда более осмысленный план, чем тот, о котором я недавно прочел. К тому же я надеялся, что он отвлечет меня от бредовых идей бедного Зигги насчет зоопарка.
Как бы там ни было, приятно позволить Галлен изменить ход моих мыслей. Кроме того, это отвлекло меня еще на ночь от составления телеграммы для Ватцека-Траммера.
Я даже спал и видел малодушный сон о том, как я оказался в уединении, которое трудно себе даже вообразить. Непонятный пейзаж, и никого, кроме нас — Галлен и меня, при свете дня, длящегося столько, сколько мы пожелаем, с угодной нам погодой; в сухом лесу, у озера, без назойливых насекомых. Совершенно никем не беспокоимые, мы танцуем, приняв позы, запомнившиеся нам из «Азбуки любви».
В то время как Зигги лежит в ящике Кеффа, он не может навязаться нам в компанию со своими ужасающими деталями. А все животные, угрожающие моему совершенному покою, обитают в Хитзингерском зоопарке.
10 июня 1967 года, вечерним субботним поездом, в простом заколоченном ящике Кеффа, Зигги отправился из Вайдхофена в Капрун. Моя телеграмма опережала его тело на несколько часов, что было достаточно для того, чтобы Эрнст Ватцек-Траммер был предупрежден о встрече поезда в воскресный полдень.
Я написал несколько строк телеграммы. Начав так:
«Герр Ватцек-Траммер / мне сообщили что вы являлись опекуном Зигфрида Явотника / моего друга который разбился на мотоцикле / и который прибудет в Капрун в это воскресенье в полдень / Ганнес Графф который отпишет вам позднее/».
Потом я заменил текст на следующий:
«Дорогой герр Ватцек-Траммер / в воскресенье в полдень прибывает ваш подопечный / Зигфрид Явотник / который разбился на мотоцикле / он был моим другом / я свяжусь с вами / Ваш Ганнес Графф/».
А потом поменял еще раз:
«Мой дорогой герр Ватцек-Траммер / к своему великому прискорбию должен сообщить что ваш подопечный и мой друг / Зигфрид Явотник / погиб при случайной аварии на мотоцикле в Вайдхофене / он прибывает в воскресенье в полдень / я вскоре встречусь с вами / Ганнес Графф/».
И наконец остановился на этом:
«Дорогой герр Ватцек-Траммер / к своему великому прискорбию должен сообщить что мой добрый друг и близкий вам человек / Зигфрид Явотник / разбился на мотоцикле при выполнении секретного задания / все подробности я изложу вам при нашей скорой встрече / можете гордиться его делами / примите мои соболезнования / Ганнес Графф/».
И, не рассчитывая на то, что у меня может получиться лучше, я, не решаясь думать о том, что будет, когда встречусь с этим самым Траммером, которому, я был уверен, будет трудно лгать, я отправил последний текст. Но в данный момент я просто не мог бы вынести присутствия на очередных похоронах Ватцека-Траммера.
К тому же я думал, какое слабое впечатление я произведу на Эрнста — как человек, который даже отдаленно не может себе представить, как выглядит семейная скорбь, такая глубокая, как у него. Поскольку если Зигги и был в чем-то прав, так это в одном: я и моя семья пропустили всю войну, из-за чего, как ни странно, я чувствую себя слегка виноватым.
О войне я помню лишь одно. В Зальцбурге, в конце американской оккупации, моя мать, бывшая страстной бопершей[25], заметила, что ей грустно от сознания того, что Зальцбургу придется вернуться к прежней музыке — ведь американцы заберут свои радиостанции с негритянскими мелодиями с собой.
Я думаю, это единственная потеря моей семьи за всю войну. И моя мать не грустила бы об этом, если бы не было войны.
Так что я не мог спокойно думать о Ватцеке-Траммере. При мысли о нем меня охватывал ужас. Черт меня возьми, если я не осознавал того, что мое нежелание ехать с телом Зигги связано с моей уверенностью, что в жизни я испытал слишком мало горя, чтобы иметь право держать свечу для Траммера в его ужасных похоронных сменах — непосредственных и косвенных, явных и предполагаемых, следующих одни за другими.
Так что я возложил все на Кеффа и сказал, что вскоре съезжу повидать Траммера; однако никаких планов я не строил. Нет. Я уже видел, к чему они могут привести.
Чертов Зигги, что действительно поражало меня, так это то, как он, несмотря на все свои планы, выдавал себя, даже если и имел шанс на удачу. Под конец он впал в настоящую паранойю, так что если бы он действительно попытался освободить зоопарк, то его проницательный официант с Балкан и маленький Хюгель Фуртвенглер выдали бы его с головой. Задавая так много вопросов и выспрашивая подробности о неудачном освобождении зверей из зоопарка, он, можно сказать, сознавался в преступлении, еще не совершив его. А бритье головы — никуда не годная маскировка придурка, если не сказать хуже.
Мы не должны привлекать внимания к нашим странностям, я в этом уверен.
Черт меня побери, если бы мы добрались до Италии, чтобы просто порезвиться на песочке — без всякого плана. Как он обещал вначале. Если в Неаполе имеется аквариум, то в Риме наверняка есть зоопарк. Боюсь, это стало бы всеобщим движением — ломать загоны у животных по всей Европе, пока в лондонском Риджент-парке не увеличат штат смотрителей в ожидании, что благородные освободители зоопарков нанесут свой сокрушительный удар.
Однако, сидя в своей комнате на кровати, вглядываясь в ночные кусты форситии, я действительно тосковал оттого, что он уже не появится в оконном проеме. Это было все равно что сидеть и ждать его возвращения из разведки. И я начал думать, что если бы его перехватили на заблокированном участке дороги или если бы я ушел с ним, когда он первый раз влез в окно, то я, полагаю, принял бы его план. Я хочу сказать, что это была безумная идея, и плохо, что он позабыл, по какой причине он хотел это сделать — выпустить на волю всех животных, даже плотоядных, — но я не думаю, что дал бы проделать все это ему одному. Я пошел бы с ним, чтобы внести во все это хоть немного благоразумия и здравого смысла — чтобы посмотреть, нет ли способа вывести его оттуда снова в целости и сохранности, не ободранного когтями и, возможно, увернувшегося от копыт пары-тройки антилоп.
Это странное ощущение задурманило мне голову словно желтым туманом из сада форситий, смешанного с брызгами водопада; я пошел бы с ним, но лишь по той причине, что за ним необходимо было присмотреть.
Я хочу сказать, рассуждая здраво, что это был совершенно безмозглый и невыполнимый план.
Но я поеду с Галлен прямо сейчас, по тем же причинам, по которым я потворствовал Зигги. Хотя, должен признаться, для меня там ничего не было. Или почти ничего. И я должен признать, что уломать Галлен кажется мне столь же невозможным делом, как и сломать ограды Хитзингерского зоопарка.
Все планировал Кефф. Я не имел к этому никакого отношения, и Галлен так и сказала об этом Кеффу.
Итак, 10 июня 1967 года вечером я все еще сидел в своей постели и пробовал угадать, где сейчас находится Зигги, однако я не знал, каким маршрутом следует поезд. То ли Зигги доедет в ящике Кеффа до Зальцбурга, чтобы уж потом повернуть на юг, то ли свернет на юг сразу, у Штейра, — тогда он поворачивает прямо сейчас, потому что Штейр лишь немногим западнее Вайдхофена, а Зигги тронулся в путь, всего час назад.
Я представил себе эту мелодраматическую поездку. Негнущийся Зигги, следующий в своем деревянном ящике — последний раз отправившийся в путь, — и я, гадающий, отправлена ли моя телеграмма из Вайдхофена, хоть это не важно, она в любом случае обгонит Зигги в дороге, где бы он ни находился, и первой достигнет комнат Эрнста Ватцека-Траммера, в гастхофе «Эннс».
Ватцек-Траммер конечно же будет сидеть за своим ненужным кухонным столом. В то время как лежащий в ящике Зигги спешит к нему.
Но потом я услышал шуршащие, какие-то царапающиеся звуки, исходившие от виноградной лозы под моим окном, и мне показалось, будто все мои пчелиные укусы снова пронзили меня. Я увидел ручищи, щупающие подоконник, и услышал тяжелое дыхание. Отпрянув назад к кровати, я выкрикнул:
— Ну ладно! Я поеду с тобой! Мы выпустим их всех до одного, если тебе так хочется!
Но это оказался Кефф, который был очень удивлен моим криком. Я не мог встать, чтобы помочь ему забраться внутрь, и он, пожалуй, воспринял это как обиду; он застенчиво отвел глаза, забрасывая свои толстые ноги через подоконник.
— Я не хотел пугать тебя, — печально произнес он. — Но мы готовы, умник.
— Почему нужно ехать? — спросил я, чувствуя, что мне трудно доверять здоровяку Кеффу.
— Потому что ты теперь у них в руках, — сказал он. — У тебя куча долгов, и чем дольше ты здесь пробудешь, тем больше ты будешь должен — хотя бы за комнату. И потом, эта авария. Виндиш утверждает, что ты должен ему еще и за пчел. Они собираются стребовать с тебя все это, умник. И если ты не сбежишь, они сгноят тебя в тюрьме! — Он не смотрел на меня, а лишь кивал своей понурой обезьяньей башкой.
— Где Галлен, Кефф? — спросил я.
— В саду, с городской стороны горы.
— С мотоциклом?
— Я его перерегистрировал на свое имя, — сказал Кефф. — Так что они не смогут отследить его, если, конечно, не напрягутся слегка. Когда ты уедешь, я останусь здесь. Если заявится старуха Тратт, я задержу ее до утра. Это даст тебе фору.
— Зачем тебе это, Кефф? — спросил я, наблюдая, как он хмурит брови, клочьями свисавшие над его глазами.
— Эх, умник, — сказал он. — Просто я считаю, что так тебе будет лучше. — Но потом он поднял на меня глаза, в них мелькнула едва уловимая угроза. — Тебя ждет твоя красотка, и ты пойдешь к ней, если даже мне придется тащить тебя силой.
— Не придется, — сказал я и собрал все, что у меня было. Записную книжку, спальные мешки — в рюкзак, а шлемы привязал сверху. Хранить охотничью куртку было бесполезно, а трубки Зигги я отдал Кеффу. Потом я вернул ему «Азбуку любви».
— Эх, умник, — вздохнул он.
— Ты ни в чем не был виноват, Кефф, — сказал я и пожал его лапищу, с трудом обхватив ее своей рукой.
Потом Кефф взял меня за плечи и, перехватив под мышками, спустил на половину высоты стены замка, так чтобы мне не слишком высоко было падать и чтобы я не наделал шуму, приземляясь в саду. На мгновение мне показалось, будто он не собирается меня отпускать. Он держал меня строго вертикально, на небольшом расстоянии от стены; я не слышал его дыхания. Болтаясь в воздухе, я сказал ему:
— Жаль, Кефф, что ты никогда не знал Тодора Сливницу. Потому что, готов поспорить, ты бы справился с ним одной левой.
Тут я задрал голову вверх и увидел над всеми тремя подбородками его разинутый от удивления рот.
— Ну ладно, умник, — сказал Кефф и отпустил меня.
Я мягко шлепнулся в сад и сразу же метнулся в кусты форситии. Прячась в зарослях сада внутри двора, я выглянул за ворота и осмотрелся. Ожидая увидеть совершенно пустынный пейзаж, я брел в полной тишине по булыжной мостовой.
Но перед тем как рвануть к дороге, я обернулся на свое прежнее окно и увидел припавшего к решетке Кеффа; его гигантская тень накрывала собой все кусты и посадки в саду. Эта тень, поделенная на клетки решеткой, выглядела намного больше тени Зигги и, несмотря на то что здоровяк Кефф обошелся со мной очень деликатно, его тень за решеткой почудилась мне более зловещей и более близкой, чем та, что когда-то отбрасывал Зигги.
И моя Галлен, к которой я теперь устремился, казалась непохожей на ту девушку, которую я нежно обнимал в наш первый вечер, которую оставил под брызгами водопада, когда побежал к нам в комнату узнать, зачем это Зигги маячит в окне, словно орангутанг в клетке.
Я продолжал бежать по темной садовой дороге; в голове у меня шумело, и я старался изо всех сил, чтобы хрупкий план не споткнулся о самый хрупкий корень в моей гудящей башке.
Пока Зигги, не сопротивляющегося, увозили все дальше и дальше от места, где должны были осуществиться его планы, пока, по моим представлениям, О. Шратт еще не заступил на свое дежурство и пока Знаменитый Азиатский Черный Медведь мог немного отдохнуть и спал таким же крепким сном, что и Зигги.
Но на этом я оборвал свое воображение. Я сменил быстрый бег на быстрый шаг, преодолевая усталость размоченных ваннами ног, устремляясь к Галлен и оставляя в голове только самые ближайшие планы. Только самые насущные.
Ждет ли она там, где сказал Кефф? Заведется ли мой мотоцикл? И раз Кефф обучил ее водить мотоцикл, то куда мне класть руки, чтобы держаться за нее, когда она повезет нас?
Мне приходилось следить за своими руками. Эта девица пугалась их, к тому же водитель из нее вышел очень нервный. Галлен неплохо обучилась технике вождения — переключению скоростей, наклону на поворотах, — но ее сковывала чрезмерная осторожность. Она легко пугалась всего — даже того, чего не было на дороге.
— Кефф не учил меня ездить ночью, — оправдывалась Галлен. Шлем на ее голове сидел как-то смешно, слишком высоко, коса болталась из стороны в сторону, когда она высматривала на обочинах «нечто». Опасаясь, как я считал, как бы это «нечто» не набросилось на нас.
Так что я не хотел нервировать ее еще больше своими руками, я держал ее за талию, кроме тех моментов, когда мы спускались с горы, — тогда я давал рукам отдохнуть на ее бедрах. Она надела кожаный дамский жакет и затянула его старым ремнем, который дал ей Кефф. Обнимая ее за талию, я позволил рукам пробраться к ней под жакет и прижаться к ее теплой блузке. Но под ней оказались такие напряженные мышцы, каких я в жизни не встречал, поэтому не стал прижиматься к ней сильнее.
Один раз я прокричал ей в ушное отверстие шлема:
— Галлен, ты отлично водишь мотоцикл!
Но она испугалась даже этого. Повернув ко мне голову, переспросила:
— Что? — и едва не опрокинула нас.
Когда мы сбавляли скорость, проезжая через небольшие городки, я мог говорить более свободно.
Я сказал:
— Вечереет. Мы могли бы поискать кемпинг.
Но она была убеждена, что мы должны ехать ночь напролет, чтобы как можно дальше удалиться от Вайдхофена — в горы на юго-запад. Чтобы, если нас всерьез возьмутся искать, это было как можно трудней сделать.
Но я думал, что она не хочет спать со мной этой ночью. На самом деле меня интересовало, составила ли она такой план, чтобы мы никогда не спали в темноте. Я предвидел, что, пока мы вместе, мы будем остервенело мчаться ночь напролет; даже если нам понравится какое-нибудь местечко для стоянки, мы все равно поедем дальше и будем кружить вокруг него — до самого рассвета.
Но затем она меня удивила. Остановилась в самом большом за весь путь городе, еще до полуночи. Это был Мариацель — довольно шумный и набитый туристами, походивший на летний вариант лыжного курорта с открытыми допоздна ночными клубами, толпой танцующей молодежи в нарядной одежде — рок-н-ролльная музыка едва не вырывала цветы из приоконных ящиков.
Моя Галлен подержала нас немного на холостом ходу перед городом: она с любопытством смотрела на открытые окна и парочки, покуривающие на ступеньках. Они тоже пялились на нас будь здоров.
И только тут я сообразил, что Галлен фон Санкт-Леонардо никогда не бывала дальше Вайдхофена; для нее это была городская жизнь — удивительная и очень притягательная.
Я был сражен наповал, хотя и сохранял спокойствие. Нет, правда. Оказывается, в этом мире существовал подобный соблазн, даже для нее.
А когда мы снова вернулись на дорогу, я осмелился дотронуться пальцами до ее живота — так сказать, слегка помассировал его. Мне показалось, что ее мускулы немного ослабли. Я неуклюже поцеловал ее через ушное отверстие шлема. И она слегка отпрянула от меня.
За городом Галлен так резко и круто положила мотоцикл на повороте, что я от страха вцепился в ее живот еще сильнее, из чего, вероятно, она сделала вывод, что взяла надо мной верх. И я почувствовал, как в животе у нее что-то екнуло.
Но она по-прежнему не останавливалась. Теперь мы мчались прямо на юг. И встречающиеся на пути городки были все темнее и темнее. У нее даже развилось ощущение скорости. И вся ночь прошла на удивление без каких-либо приключений, словно мы находились за пределами «порывистого ветра мира», как выразился когда-то старый четник Зигги, — в неведомом пространстве, — и продолжали мчаться в никуда.
Но где-то на задворках моих мыслей оставался бесполезный, потертый локтями кухонный стол и неподвижный Зигги, увозимый в деревянном ящике. Но большую часть ночи мне удалось не видеть его. Только тогда, когда мы проезжали Стюблинг, направляясь на восток, мой покой был возмущен.
Еще один городской пьяница отливал в еще один городской фонтан, словно кто-то нарочно подстроил эту сцену для меня — чтобы я снова и снова заставал пьяниц за этим неприглядным занятием. Только этот тип не стал прятаться; возможно, Галлен влетела на площадь не с таким резким звуком, как Зигги. Этот тип просто вытаращил глаза, держа свой краник в руке. Он застыл, словно статуя, в свете фары, а мы с грохотом пронеслись мимо; и тут я почувствовал, что живот Галлен снова слегка напрягся.
Но нахлынувших на меня воспоминаний оказалось достаточно, последний час путешествия в ночи был испорчен. За час до рассвета настал мой черед оглядывать обочины — как в ту ночь, которую Зигги назвал «затмением разума», когда мы с ним видели, как к обочине дороги приближалось нечто, чтобы поглазеть на нас.
Один раз, как мне показалось, я увидел стоящего в глубине виноградника старого приятеля, сернобыка с его кустистыми рогами. Потом, что еще ужаснее, я увидел орла в кольчуге из форм для пирогов — застывшего так, словно он вырос прямо на этом месте или свалился откуда-то много лет назад и уже пустил корни. У Криглаха мы пересекли реку Мюрц — когда нас уже настиг рассвет; неожиданно от реки подул сильный ветер, снося мотоцикл с середины дороги; Галлен рывком вернула нас на прежнюю полосу, и тогда ветер задул нам в спину.
«Это тот самый чертов ветер мира, — подумал я. — Если он не дует тебе прямо в лицо, то поддает в спину, заставляя двигаться быстрее, чем тебе этого хотелось бы. Возможно, он даже правит рулем».
Но я оставил эти мысли при себе, предоставляя Галлен думать, что это она наш рулевой.
Она остановилась для длительного и основательного завтрака на самом верху перевала Симмеринг. Так или иначе, она увезла нас к югу, потом к востоку и даже немного к северу, так что теперь, хотя мы и находились на юго-востоке от Вайдхофена, мы забрались достаточно далеко на восток, чтобы быть почти на прямом пути к югу — в Вену, а также на сервер — в Италию или Югославию, — хотя у нас не было планов покидать страну, или, точнее, она этого не планировала. Я дал понять, что у меня вообще нет никаких планов, когда мы обсуждали наше финансовое положение, — денег нам, в лучшем случае, могло хватить на двухнедельное путешествие. Я не заглядывал дальше этого. И то если мы будем покупать еду не больше одного раза в день, оставаться как можно дольше на природе и ловить себе на пропитание рыбу, спать под открытым небом, чтобы не платить за комнату, — тогда мы можем протянуть пару недель, тратясь только на бензин и самую необходимую пишу, а потом придется искать работу.
А это подразумевало, что придется оставаться в Австрии, поскольку в противном случае возникнут проблемы с разрешением на работу для иностранцев.
Подобные разговоры хороши хотя бы потому, что занимают голову, и я бы справился с этим, если бы мы не находились на вершине перевала в полуденное время, когда церковные колокола по всей долине Симмеринг официально известили, что наступил полдень.
«Зигги как раз прибывает в Капрун, — подумал я, — здесь в то или иное время обрела покой большая часть его семьи». И я представил себе Ватцека-Траммера рядом с грубым ящиком.
— Хочешь еще пива, Графф? — спросила Галлен.
А я сказал:
— Он уже на месте. И мне следовало поехать с ним.
— Хватит тебе, Графф, — нахмурилась она.
Но я не мог думать ни о чем другом, кроме как о старом Траммере, на долю которого и так выпало слишком много похорон, чтобы переживать эти последние в одиночестве. Но это была слишком грустная мысль, чтобы предаваться ей, сидя в ресторане набитого туристами мотеля «Перевал Симмеринг», где на трубах выдували музыку «Старого Света», чтобы посетители приплясывали ногами за тарелкой супа.
Потом Галлен предложила мне поучиться водить мотоцикл, поскольку нам следовало уметь это обоим. И она увезла меня прочь от ресторана, устремляясь на северо-запад, в долину. Затем мы забрались вверх, еще выше перевала Симмеринг, на Вайс, где я купил две бутылки белого вина и кусок масла.
Мы отыскали поросший соснами берег быстрой и темной реки Шварц, в стороне от деревушки Сингерин. Здесь имелось достаточно места для того, чтобы тренироваться в езде; здесь была проточная вода, чтобы охладить вино и поймать несколько рыбин для сковороды Фрейны Гиппел; и мы находились далеко от дороги, чтобы быть уверенными, что нас не потревожат.
Я спустился вниз по берегу с Галлен за спиной, говорившей мне в ухо:
— Кефф сказал, что сначала нужно научиться чувствовать переключение скоростей.
Но я ее почти не слушал. Неожиданно я почувствовал под собой кряжистого Тодора Сливницу, и словоохотливый Бьело отдавал команды: «Крутой поворот налево, Вратно, мальчик мой». А потом я погонял туда-сюда по берегу с Галлен за спиной, невнятно что-то говорящей мне, но на самом деле это Готтлиб Ват управлял моими движениями, диктуя мне прямо в ухо, громко и четко: «Понял! Вот так!» А потом я карабкался по мраморной лестнице, преследуемый Зигфридом Шмидтом, спецкурьером, сломя голову носившимся по узким улочкам старой Вены. Но тут я налетел на какой-то корень, отчего оказался на бензобаке, а бедная Галлен съехала на выступ позади меня, и мне пришлось вытянуть пальцы ног, чтобы дотянуться до стартера. Потом я снова увидел круто уходившую вниз дорогу среди садов, а Зигги произнес: «Здесь давай на первой скорости, Графф. Ты должен выжать ее».
Я был уверен, что навечно прикован к этому старому зверю; и рой медоносных пчел венцом уселся на моей голове; я пронесся через наш неблагоустроенный лагерь, переехав через рюкзак.
— Господи, Графф! — воскликнула Галлен. — Ты не туда правишь.
Но когда она соскочила позади меня и зашла вперед, вероятно, чтобы понять, почему я не заглушил двигатель, должно быть, испугалась моих полных видений глаз.
— О, Графф! Хватит тебе, — сказала она.
И когда я не ответил ей, все прибавляя и прибавляя обороты на холостом ходу, позволяя мотоциклу дребезжать подо мной, она хлопнула рукой по кнопке глушения мотора, и он заткнулся. Шум стих.
— Покажи мне, Графф, — попросила Галлен, — как ты ловишь рыбу.
Что я и сделал, хотя река здесь оказалась слишком быстрой и не имела удобного берега, чтобы спускаться к воде. Несколько раз я подсекал и упускал рыбу, пока не исхитрился поймать три мелкие форели, достаточно легкие, чтобы выдернуть их прямо на берег.
— Ладно, — сказал я, — полезно ложиться спать немного голодным.
— Почему? — спросила Галлен.
— К тому же выпив пару бутылок вина, — добавил я и усмехнулся.
Но она отпрянула от меня снова, надув губы.
Однако мои рыбешки оказались вкусными. Они заставили Галлен расчихаться, заглушая чих рукавом. А я воскликнул:
— Ха!
— Что ты хочешь сказать своим «Ха!»? — спросила она.
И я напомнил ей:
— «Позволить себе основательно, хорошенько прочихаться — значит позволить себе естественное, непосредственное и откровенное действие, которого многие слегка боятся». — Я остановился на этом месте посмотреть, что она будет делать.
— Графф, — пробормотала она и расплескала вино.
— Ничего, у нас есть еще, — утешил я ее. — В реке вторая бутылка.
— Все продумал, да? — спросила она, однако не слишком сердито.
Тогда я стал думать дальше — о немедленных дальнейших действиях, так сказать. Я припомнил, что Зигги купил оба спальных мешка в одном и том же месте и в одно и то же время и что они соединяются вместе при помощи «молнии». И что их можно легко превратить в один двойной.
«Двойной для тебя, Галлен», — подумал я. Но еще не стемнело, и у нас в реке оставалась целая бутылка вина.
Поэтому я сказал:
— Галлен, принеси вторую бутылку, а я разведу костер, чтобы отогнать комаров.
По правде говоря, никаких комаров здесь, слава богу, не было. Мы забрались слишком высоко, однако становилось прохладно.
С наступлением темноты будет еще холодней — я понимал это, поглядывая на эту зимнюю реку, которую даже летом трудно было представить без кромки тонкого льда по краям и озябшего оленя, который спускался с берега на водопой, высоко приподнимая копыта и потряхивая ими, как если бы у него замерзли ноги. Может, так оно и есть?
«Все возможно», — сказал как-то Зигги. И меня словно чем-то ударило, когда я склонился над костром.
Если все возможно, то Зигги мог затеряться в пути — его могли отправить в Мюнхен или в Париж.
Или в тесных комнатках Ватцека-Траммера могла случиться беда. Он наверняка поместит Зигги в одну комнату с мотоциклом, и там, конечно, будут гореть свечи. К тому же слишком близко к гоночному мотоциклу «Гран-при 39». А в баке, думаю, осталось немного бензина, чтобы не дать ему заржаветь. И мне на секунду представилось, как гастхоф «Эннс» взлетает на воздух.
Но я никак не реагировал на то, что видел, пока смотрел в огонь и пока в костре не появилась зола… или пока не вернулась Галлен с вином. Я просто оцепенел и не мог реагировать на что-либо, даже на пепел, который я ворошил. Его хлопья, медленно паря, опускались вниз — ветра совсем не было.
«Значит, — подумал я, — ветер мира на ночь стихает. Ну и что с того? Потому что я окончательно заморочил себе голову имеющими и не имеющими отношения к делу вещами».
Все это произошло за то время, которое понадобилось для образования золы, а Галлен за это время сходила за вином — или мне так показалось; хотя уже стемнело, когда я обнаружил, что Галлен принесла вино и половину выпила сама. А поскольку уже было темно, я сказал:
— Пора приготовить спальный мешок. — Я произнес «мешок», потому что хотел приготовить спальное место на двоих.
— Я уже приготовила его, — отозвалась Галлен. Она произнесла «его». И я понял, что она соединила их вместе — возможно, чтобы утешить меня. Из жалости, хотя я и надеялся, что нет.
Я спустился к реке и выполоскал остатки рыбы изо рта, потом подкрался к мешку, уже согретому Галлен.
Но внутри она оказалась одетой. В вельветовых джинсах и блузке. Однако она все же сняла бюстгальтер: я видел, как она попыталась спрятать его под жакет рядом со спальным мешком.
Однако мелкие детали тоже имеют значение.
Но как только я скользнул в мешок рядом с ней, она сказала:
— Спокойной ночи, Графф!
Это еще прежде, чем я успел вытянуть ноги! А я был достаточно благоразумным, чтобы оставить на себе мои жалкие, свободно болтающиеся семейные трусы.
Быстрая река рокотала. С противоположного берега доносилось лягушачье многоголосие. Болото всегда находится там, где его меньше всего ожидаешь найти.
Так примерно я рассуждал — философствуя, можно сказать спонтанно, о всяких пустяках. Галлен легла ко мне спиной, свернувшись в клубок и поджав колени.
— Наверное, ты устала, Галлен? — бодрым тоном спросил я.
— Да, очень. Спокойной ночи, — повторила она снова нарочито слабым голосом, как если бы была готова тут же провалиться в глубокий сон. Так что мне не оставалось ничего другого, как придвинуться к ней и прижаться к ее теплой спине. Галлен напряглась. — Ты все снял с себя? — спросила она с укором.
— Я оставил семейные трусы, — ответил я.
— Что? — переспросила она.
— Трусы, — повторил я. — Свои семейные трусы.
На какое-то мгновение мне показалось, что она сейчас потребует света, чтобы взглянуть на мои безобразные трусы, — тогда я, честное слово, сгорел бы со стыда. Она села в мешке.
Но сказала лишь:
— Какая чудесная ночь, правда, Графф?
— О да, — откликнулся я, скрючившись в своей части мешка, ожидая, когда она снова уляжется.
— И река так громко журчит, да? — сказала она.
— О да, — без всякого выражения повторил я. Я выглянул из мешка, чтобы только взглянуть на нее. Ветер слегка трепал ей блузку.
Я помню, что долго ждал, пока она ляжет, и наконец уснул, потому что она сидела очень долго. И, засыпая, я подумал: «Видимо, она собирается снова напялить свой чертов бюстгальтер».
Одним словом, я отдался во власть быстрых вод темной зимней реки. Во сне я плыл вниз по течению и просыпался только затем, чтобы сделать короткий рывок против течения. Но всегда спокойно, без всякой борьбы, позволял реке нести меня мимо ярко освещенных городов над водой, дрейфуя мимо лесопилок с пахнущими смолой, прибитыми к берегу бревнами, мимо молоденьких девушек, полощущих свое белье. Потом меня, окутанного пеной, неуклонно несло дальше, мимо обрывистых берегов, покрытых снегом, и был то ли рассвет, то ли закат. И олень спускался к реке на водопой. Здоровенный самец с целым гаремом самок, робко сгрудившимися позади. Он здорово смахивал на сернобыка. Он отважился ступить на тонкую кромку льда у берега. Он осторожно перенес свой вес на лед, легко и точно ступая своими острыми копытами. Самки жались друг к другу. Я прекратил дрейфовать; я шел по воде.
«Сгрудившиеся самки издают слишком много шуму», — подумал я. Но это была Галлен, сидевшая подле меня, напяливающая свой чертов лифчик — это точно. Только ее ноги вели себя как-то странно. Они дрыгались, словно крутили педали велосипеда внутри мешка. Что это? Она пытается влезть в пояс верности? Эта девица не дает ни единого шанса.
Но потом она снова скользнула в мешок, вытянулась рядом со мной, и я ощутил, как ее согнутое колено слегка коснулось моей руки.
Она сняла с себя одежду! Я притворился, что сплю.
— Графф, — позвала Галлен, и ее ступни ласково обхватили мою лодыжку.
Я слегка прижался к ней, якобы во сне.
— Эй, Графф! — сказала она снова. — Проснись, пожалуйста! — Но теперь, кроме ног, она обхватила меня руками. Потом зашевелилась, отрываясь от меня. И вдруг неожиданно навалилась на меня сверху внутри мешка; первыми на меня упали ее расплетенные волосы. Нас обоих обожгло то ли жаром, то ли холодом, и мы мгновенно воспламенились. Я почувствовал, как лед с краю обломился, и громадный олень поплыл на льдине. — Пожалуйста, проснись, — попросила Галлен. И так тесно прижалась ко мне, что я не мог пошевелиться.
— Я не сплю, — глухо выдавил я откуда-то из глубины. Но так невнятно, стараясь высвободить шею из-под ее плеча, что она могла меня не услышать.
Но не успел я повторить свой хрип, как она сползла по мне ниже и поцеловала в губы. И я снова захрипел. Ее мокрое лицо прижалось к моему — вот те раз: оказывается, она плакала.
Признаюсь, я был сбит с толку.
— Не делай мне никаких одолжений… если это лишь потому, что ты жалеешь меня… — сказал я.
— Это не так, — горячо запротестовала она.
— Вот как? — усмехнулся я, задетый, и убрал ее локоть со своей груди. Ее волосы покрыли ее лицо и мое. Потом она подняла мои колени, и я словно сложился вдвое под ней, а она ухватила меня за плечи и, свалившись с меня, перевернула на себя.
Теперь она рыдала в полный голос, и я поцеловал ее в губы, чтобы прекратить это. Мы катались внутри этого чертова мешка, чтобы как-то приспособиться.
— Я и вправду люблю тебя, Галлен, — сказал я, чувствуя себя обязанным произнести это. И она сказала мне то же самое.
Это было единственное, для чего нам пришлось делать усилие, — и только это запомнилось из необходимой прелюдии, которой мы не воспользовались более естественным образом.
Ее волосы обвили мою шею, она притянула ими мою голову к своей груди — такой маленькой, упругой и хрупкой, что я опасался, как бы не проломить ее и не провалиться внутрь Галлен. Я закрыл один глаз и прильнул им к пульсирующей вене на ее шее; она билась легко и быстро.
Как зимняя река, несущая вниз по течению отважного самца, который ступил на проломившийся под ним лед; его самки бежали за ним по безопасному берегу.
А Галлен спросила:
— Как это называется? Как ты назвал их?
— Семейные, — ответил я, но очень тихо. Ни за что на свете я не хотел бы прервать ее пульс.
— Ну тогда, — сказала она (и ее косточка на бедре уперлась в меня, когда она повернулась подо мной), — мои называются хаггис[26]. — Ее слез больше не было и в помине.
— Сними их.
Если бы только она, бедняжка, могла видеть внутри спального мешка.
Но когда я посмотрел, я увидел самца, который с трудом удерживал равновесие, — льдина под ним почти ушла под воду.
Если бы я обхватил большими пальцами талию Галлен и коснулся бы ладонями ее бедер, если бы как следует сдавил ее, то мои средние пальцы сошлись бы, как мне казалось, у нее на позвоночнике. Я приподнял ее.
Она невнятно застонала, словно этот звук вырвался из самых глубин зимней реки.
— Эй, Графф! — пролепетала она. — Куда ты дел мои хаггисы? Они были куплены специально для этой поездки.
Галлен помогла мне, когда я приподнял ее. Самки бежали шаг в шаг.
— Графф! — выдохнула она, и в горле у нее что-то пискнуло, прямо под пульсирующей жилкой, и ускорило ее биение.
Я видел, как острые копыта самца проломили лед, сначала под воду ушла его грудь, разломившая льдину пополам. И он поплыл; его несло мимо ярко освещенных городов над рекой, густо пахнувших смолой лесопилок — по темной и затхлой из-за коры воде. Олень вынырнул среди девственно-белых, заснеженных берегов и увидел своих самок, поджидающих его на берегу. Он сделал пару легких, неспешных рывков, подминая кромку льда, куски которого понесло вниз по течению.
Я снова был сбит с толку. Я затаил дыхание, потому что перестал шагать по воде и ушел на глубину. Я ощутил свои ноги на мягком илистом дне реки. Когда к оттолкнулся, олень достиг берега.
А потом я дал себе вволю почихать. Меня вынесло на поверхность.
От спального мешка пахло лесопилкой. Прижаз свои руки к моим ушам, Галлен встряхнула мне голову. Самец, пьяно пошатываясь, стоял на берегу. Галлен поцеловала меня в губы, и в голове у меня прояснилось. Теперь олень скачками бежал по твердому берегу к своим самкам.
Затем руки Галлен осторожно отпустили мои уши, мой пульс успокоился, и я стал слышать только реальные звуки.
Рядом шумела река. И было слышно негромкое лягушачье кваканье из болота, находившегося там, где его меньше всего ждешь найти.
Я проснулся, чувствуя себя виноватым в том, что вообще заснул. Поскольку знал, что Эрнст Ватцек-Траммер провел ночь положив голову на кухонный стол и пересидел даже посудомоек с первого этажа гастхофа «Эннс».
Галлен уже проснулась, она шарила в поисках своих хаггисов и пытаясь незаметно для меня нащупать лифчик за мешком. Слава богу, она приняла мой виноватый вид на свой счет. Потому что сказала:
— Все в порядке, Графф. Я прекрасно себя чувствую, — и постаралась глядеть веселей, но только не на меня — ее сияющие глаза смотрели в сторону.
— Очень хорошо, что у тебя все в порядке, — сказал я, чтобы она считала, будто я думал о ней. Потом я не стал думать о ней и поцеловал ее, после чего принялся энергично ерзать в мешке.
Но Галлен сказала:
— Подожди, твои семейные трусы здесь. — И она повернулась ко мне спиной, чтобы я не лез глубоко внутрь сладко пахнущего смолой мешка.
— Этот мешок не мешало бы проветрить, — заметил я.
— Это из-за меня? — спросила Галлен. — Это я так пахну?
— Ну… — протянул я, и мы оба принялись оглядывать все вокруг в поисках какого-нибудь необычного маленького животного или птицы с ярким оперением, чтобы я мог сказать: «Господи, Галлен. Ты только посмотри на это». И таким образом плавно сменить тему разговора. Но я не увидел ничего, кроме покрытого каплями росы мотоцикла и реки в туманной дымке. Утренний воздух был холодным. — Давай искупаемся, — храбро предложил я.
Но Галлен не захотела вылезать из мешка, пока я не подал ей лифчик. Она его у меня не просила, однако я высунулся из мешка и, пошарив вокруг, нашел и помахал им в воздухе.
— Это что за ненужная штучка? — спросил я.
— Отдай, — попросила Галлен, ее волосы скрывали глаза.
Потом я спустился к реке и стал поджидать ее.
Господи, вода оказалась просто обжигающей, от нее мои зубы зазвенели друг о друга, как стекло, и я едва не лишился своих позорных трусов. Галлен не стала плавать — она только окунулась. Когда ее волосы намокли, я увидел, какая гладкая у нее голова. Ее уши выглядели немного забавными — слишком длинными и как бы заостренными. Ее подбородок дрожал от холода. Когда она выбралась на берег, в ее лифчике было полно воды. Она осторожно отжала его, поправив груди и разгладив на них лифчик. Потом увидела, что я наблюдаю за ней, и побежала по берегу, спиной ко мне, зная, как плотно хаггисы облегают ее.
Я выбрался из воды, двигаясь словно обезьяна из-за моих проклятых трусов, облепивших меня и сползших почти до колен. И когда Галлен увидела, как нелепо я выгляжу, она рассмеялась над моей костлявой фигурой.
— Мне кажется, тебе нужны семейные трусы размером поменьше, — сказала она.
Тогда я подскочил к ней, приплясывая вокруг, показывая пальцем на нее и громко вопя:
— Ay тебя в лифчике два шиллинга!
Потому что ее соски походили — размером и цветом — на две очаровательные медные монетки. Два шиллинга, да и все!
Потом она внимательно посмотрела на себя и резко отвернулась. А я подумал: «Пожалуйста, смейся, Галлен, — даже над собственными грудками. Немного юмора — самое необходимое, уверяю тебя».
— У тебя есть рубашка, которую я могла бы надеть? — спросила она, серьезно и озабоченно. — Моя блузка мгновенно намокнет, а я не взяла полотенца.
А когда я принес ей свою легендарную футбольную фуфайку в красно-белую полоску, она прикрыла соски руками, хотя при этом широко улыбалась; прядь волос прилипла к уголку ее рта, и она отбросила ее языком.
— Как насчет завтрака? — спросил я. — Если ты сможешь развести костер, я сгоняю в город за кофе и яйцами.
— Смогу, — ответила она, улыбаясь чему-то, — если ты сначала поможешь мне с этим. — И я зашел ей за спину, чтобы помочь расстегнуть лифчик под футбольной фуфайкой. Она передернула плечами, спуская его на талию; находясь за ее спиной, я на мгновение прижал к ней руки — к ее холодным, мокрым и твердым грудям. Она была словно только что облитая водой из шланга статуя.
— Дай мне расчесать волосы, — сказала Галлен, но даже не попыталась вырваться.
Она прижалась ко мне спиной.
Река вздыбилась, — казалось, она затопит час. Но это был лишь ветер, который усилился и снес на нас туман. Я увидел в лесу оленя, послушного, как овца. Только лес был чем-то окаймлен. Возможно, реками со всех сторон или загородкой. А застывший рядом с оленем, словно пастух — хотя и без стада — Зигги приговаривал:
— Спокойнее, мой олень. Я выведу тебя отсюда, не беспокойся.
Но тут Галлен сказала:
— Ты делаешь мне больно, Графф! — У нее на шее, прямо у корней волос, осталось красное пятно моего укуса. А когда она снова заметила мой виноватый взгляд, то, видно, подумала, что это из-за того, что я ее укусил. — Ладно, ничего страшного, — сказала она. — Я не такая уж неженка, Графф.
Я согласился с этим, позволив ей думать, будто мой странный взгляд относился к ней. Она расчесала темные от воды волосы, спрятав красный след от укуса под ними. Потом я нырнул в лес, чтобы снять свои невыносимо мокрые трусы.
Потом я отправился в город за кофе и яйцами. А когда вернулся, Галлен уже развела слишком большой костер, чтобы на нем можно было готовить. Но она также расстегнула спальный мешок и отнесла его в лес, к реке. Смущенный, я заметил, что она повесила мои трусы на палку, — острый шест торчал из земли, и трусы развевались на ветру, словно помечая место, где был похоронен тот, кто их когда-то носил.
Мы плотно поели, кроме того, я нашел буханку завалявшегося хлеба — в рюкзаке, где он, должно быть, пролежал с неделю. Однако, обжаренный на жирной сковородке фрау Фрейны, он оказался очень даже ничего на вкус. Потому что я взял за правило никогда не мыть сковороду. Так лучше помнится все вкусное, что ты когда-то ел.
Галлен все еще сушила волосы. Она зачесала их вперед, уронив прямо на лицо, потом дунула, разгоняя пряди, освобождая рот и нос. Волосы колыхались, словно живые; она забавлялась ими, усевшись напротив меня. Издав притворный стон, я отполз в лес, где плюхнулся на спальный мешок. Шире, чем любая постель, расстеленный лучше любой скатерти, он был окружен деревьями и заполнен сосновой хвоей. Податливый, словно вода, — ты в нем тонул.
Л Галлен все продолжала суетиться у костра и мыть руки в реке. Она снова облачилась в свои вельветовые брюки. Но не отважилась вывесить на просушку свои хаггисы тем же способом, каким обессмертила мои трусы.
Я издал еще несколько притворных утомленных стонов с моей лесной постели. Потом крикнул ей:
— Тебе не хочется вздремнуть, Галлен? Лично я могу проспать целый день.
— Это вряд ли, — отозвалась она, — если к тебе приду я.
Что ж, такая самонадеянность требовала решительных действий с моей стороны, поэтому я выскочил из леса и напал на нее на берегу. Она бросилась на луг. Но я еще не встречал девушки, которая умела бы по-настоящему быстро бегать. Думаю, из-за их телосложения: у них широкие бедра, и, независимо от того, худые они или нет, подобная конфигурация тела заставляет их при беге разбрасывать ноги в стороны.
К тому же я очень вынослив на коротких дистанциях. Я схватил ее, когда она попыталась укрыться в лесу. И она, с трудом переводя дыхание, произнесла:
— Куда, как ты считаешь, нам ехать дальше? — словно только об этом и думала.
Но меня было не так-то просто сбить с толку. Я оттащил ее к спальному мешку; она снова окутала меня своими волосами еще до того, как я опустил ее. Но я заметил, как она непритворно вздрогнула, когда я навалился на нее.
— Тебе больно, Галлен? — спросил я.
Она отвела глаза.
— Ну, совсем немного. Но ведь это ничего, да?
— Надо же, — сказал я. — Это я во всем виноват.
— Мне не очень больно, — пролепетала она. И видимо, говорила правду, поскольку не отпустила мою окутанную ее волосами шею.
«Боже, при дневном свете!» — подумал я, сбитый с толку.
Но она снова удивила меня.
— Ты же без трусов, — сказала Галлен.
— У меня только одна пара, — ответил я жалобно.
— Графф, ты можешь надеть мои, — предложила она. — Они хорошо растягиваются.
— Но они же голубые! — возмутился я.
— У меня есть голубые, зеленые и красные.
Но лифчик только один — я это знал наверняка, поскольку видел ее багаж.
— Ты можешь оставить себе мою фуфайку, — сказал я.
И, видя на нашей подстилке отброшенную в сторону фуфайку, я вспомнил одного недоумка из моей прежней футбольной команды в средней школе. Он ненавидел игру не меньше, чем я, но у него был прием, который можно применить в той жуткой ситуации, когда ты бежишь, чтобы ударить по мячу, а навстречу тебе несется другой игрок, чтобы достичь мяча раньше тебя. И ты не знаешь, кто ударит по мячу первым, но если это будет он, то наверняка попадет мячом тебе прямо в лицо или заедет носком бутсы по горлу. Так вот, этот псих, попав в подобную ситуацию, начинал что было мочи орать. Он не уступал, он бросался к мячу на полном серьезе и голосил на бегу: «А-а-а-а! У-у-у-у-у!» Он кричал прямо в лицо противнику. Он пугал до смерти любого только тем, что показывал, насколько страшно ему самому.
Он был отличным игроком, уверяю вас. Он у всех выигрывал борьбу за мяч. Когда он так кричал, у противника сдавали нервы, как если бы этот псих строчил по нему из пулемета.
И я подумал: «Вот это правильно. Всем нам следует громко выплескивать свой страх наружу, чтобы никто не был сбит с толку героем с придурью. Этот придурок заставляет тебя смеяться и думать, что он ненормальный. Герой подобного рода просто дурак. Он полон банальностей и глупых идей, и на самом деле ему плевать, добежит ли он до мяча первым. Вот, взять меня — я и есть настоящий придурок».
— Графф? — окликнула меня Галлен, вероятно сбитая с толку тем, что я не смотрел на нее, когда она ожидала моего взгляда.
Она не была статуей — несмотря на худобу, она была мягкой и податливой. Но тут кто-то прокричал над рекой:
«Да будут благословенны зеленые стебли раньше цветов!»
Должно быть, это Зигги рассуждал, лежа среди пламени свечей у гоночного мотоцикла «Гран-при 1939».
— А почему у тебя здесь волосы? — спросила Галлен.
Вот так, болото всегда там, где меньше всего ожидаешь его найти. И я поспешно пристроил голову между ее маленьких, упругих грудей. На этот раз мне не хотелось ни на что отвлекаться. Никаких чертовых оленей у зимней реки с успокаивающим их пастухом Зигги. И я подумал — странно, что только сейчас: «Должно быть, я схожу с ума. Или просто становлюсь психом».
Это так меня напугало, что я не стал закрывать глаза. Я посмотрел на длинную талию Галлен, я увидел, как двигалась ее почка, если это была она. Я посмотрел на ее шею и увидел пульсирующую жилку под тонкой кожей, но не посмел коснуться ее. Рот Галлен приоткрылся, и ее глаза смотрели на меня сверху вниз — все еще, несомненно, удивленные тем, где у меня растут волосы.
Потом я прильнул к ее губам — ее глаза были так близко, что мог сосчитать все ресницы; из-под них сочилась влага, но она не плакала.
И у меня не было никаких посторонних видений — только ее лицо и рассыпавшиеся волосы. Обнимающие меня руки были абсолютно точно руками Галлен фон Санкт-Леонардо — ничто меня не отвлекало. Ни один малейший звук, кроме дыхания Галлен.
Ее глаза закрылись; я слизнул слезинку с ее щеки. Галлен снова, на свой манер, прикрыла мне уши ладонями. Моя голова гудела, но я точно знал отчего.
Я расчихался. На этот раз Галлен тоже. Потому что ее глаза испуганно распахнулись. И она произнесла:
— Графф?
А я подумал: «Нет, тут все в порядке. Все совершенно так, как надо».
Но она сказала:
— Графф, ты почувствовал это? Я что-то себе повредила?
— Нет, ты всего лишь чихала, — улыбнулся я, объясняя. — Все нормально, — сказал я, словно чертов доктор. Но на этот раз я слышал ее дыхание и каждое ее слово и теперь точно знал, что никуда не путешествовал за пределы мешка. Я был нормален: я знал, что мы с Галлен тут в полном одиночестве, а все живые и неживые существа оставили нас, они где-то не с нами. В данный момент.
— Но из меня что-то вышло, — прошептала она. — Графф? На самом деле.
— Просто ты чихнула, — сказал я. — И ничего такого страшного не случилось.
А сам подумал: «Чувство юмора — самое необходимое, Галлен. Это очень важно. Пожалуйста, улыбнись».
Но Галлен сказала — все еще нервничая, — и я не мог не ответить:
— Графф, а когда ты занимаешься этим, ты думаешь о чем-то другом? Бывает такое?
— Как я могу? — возмутился я. И не посмел отвести взгляд или закрыть глаза, потому что знал: лес вокруг нас полон оленей, сернобыков и пастухов, только и ждущих, как бы завладеть моим разумом. Пошли они к черту!
Галлен улыбнулась, она даже негромко рассмеялась подо мной.
— Я тоже ни о чем не думаю, — сказала она. — Мне и сейчас ничего не идет в голову.
«Ну что ж, ты очень здоровая девушка, — подумал я. — Но ты бы получше присматривала за мной. Ганнес Графф известен своими блужданиями и крайней несобранностью».
Уже днем, попозже, Галлен сказала:
— Как ты думаешь, то, что вышло, войдет в меня обратно? Я все еще это чувствую.
— Что? — спросил я, и поскольку она говорила, то осмелился закрыть глаза.
— То, что из меня вышло, — повторила Галлен. — Понимаешь?
«Она слишком беспокоится из-за этого», — подумал я.
— Послушай, — сказал я. — Некоторые девушки вообще никогда в жизни не чихают. Тебе просто повезло.
— И я еще смогу? — спросила она. — Понимаешь, что я имею в виду?
— Ну конечно, сможешь, — кивнул я.
— А когда? — уже бодрее спросила Галлен, это прозвучало даже несколько игриво. Пока ее единственный лифчик сохнет, она так и будет вертеть вокруг себя мою футбольную фуфайку.
— Ганнесу Граффу требуется время, чтобы восстановить силы, — заявил я.
«И это правда», — подумал я, со все еще закрытыми глазами. Я только и мог, что пошевелить головой — назад, потом вперед, — отыскивая место, где солнце светило мне в лицо и перекрашивало мою темноту из черной в красную. Потом опять в черную, с бело-красной окантовкой — цвета моей фуфайки.
«Говори, пожалуйста, говори со мной», — подумал я.
Но она, должно быть, раздумывала над тем, как быстро я смогу восстановить силы, — тихое блуждание, хорошо мне знакомое.
По-прежнему держа глаза закрытыми, я двинул-таки головой, из черного в красное, из красного в черное — простенький трюк со светоэффектами, однако внутренний мой взор открывался, словно диафрагма фотоаппарата. Так и было задумано: я мог прекратить все это, просто широко распахнув глаза и заговорив с Галлен. Но я, чтобы испытать себя, пошел на риск. Не открывая глаз, я произнес:
— Послушай, насчет того, куда мы едем… Ты сама об этом думала?
— Да, я думала, — отозвалась Галлен.
Но теперь моя диафрагма раскрылась пошире — на чертову зимнюю реку, — как в начале фильма, когда еще нет ни титров, ни исполнителей ролей. Пожалуйста, думай вслух, Галлен. Но она не произнесла ни слова, или было слишком поздно, чтобы я услышал ее, — из-за скорости моего удаления.
Эта река текла повсюду, она омывала все берега мира. Но я был всего лишь объективом, а не фотографом. В фокус попадали толпы людей по берегам — все с чемоданами. Были здесь и животные — на ковчеге, вот где. Я не упомянул о нем, кустарно сколоченном плоте. Некто стоял там и руководил отбором, на нем был костюм орла, и он командовал ковчегом: он носился повсюду, прекращая склоки на плоту, разводя веслом диких кошек и вомбатов, отделяя медведей от верещавших птиц. Люди пытались вплавь добраться до ковчега. Они старались держать чемоданы над водой; их дети тонули.
Река, а вместе с ней и ковчег устремлялись прочь из города. Человек в орлином костюме приветствовал на борту странных животных. Вдоль берега топали копытами сбежавшие из-под ножа мясника коровы. В реку въехало какое-то такси.
— Мне страшно жаль, — сказал Зигги коровам, — но у нас в ковчеге уже есть пара. Тут дело случая.
Такси все еще плавало. Невероятное количество пассажиров выгрузилось из него, двигаясь по воде вброд. Кто-то дал водителю чаевые, и он пошел ко дну вместе с такси.
А потом я увидел самого себя, пробиравшегося по воде с чемоданом над головой; мои спутники по такси переговаривались между собой.
Один ворчал:
— Определенно, нет доказательств того, что водителем был и в самом деле Зан Гланц.
— Кем бы он ни был, все равно вы дали ему слишком щедрые чаевые, — заявила какая-то женщина, и все засмеялись.
Когда я добрался до ковчега, Зигги сказал:
— Мне очень жаль, но у нас уже есть пара вас.
А я ответил:
— Ради бога, Зигги, чувство юмора — это хорошо, но…
— Если ты действительно с нами, то можешь подняться на борт, — смилостивился Зигги.
Однако зловредный Азиатский Черный Медведь был против этого.
— Я имею в виду, действительно с нами, Графф, — добавил Зигги. — Мы не можем задерживать ковчег.
Но тут Галлен взяла меня за запястья, снова приводя в чувство.
— Я тут думала, куда нам ехать дальше, Графф, — сказала она.
— Послушайте! Я с вами! — закричал я, вскочив на ноги, упав прямо в объятия Галлен и уткнувшись в болтавшуюся фуфайку.
— Графф? — позвала она. — Графф, я сказала, что думала о том, куда нам лучше поехать.
— Я тоже об этом думал, — отозвался я и прильнул к ней.
Я раскрыл глаза так широко, насколько это было возможно. И пересчитал полосы на фуфайке. Замечательные широкие полосы — две белых и одна красная от воротника до груди Галлен, где полосы изгибались; пять красных и четыре белых от груди до выступа бедра. Где я и пристроил свою голову.
Эти полоски расслабляли куда лучше, чем подсчет овец.
— Или моржей, Графф, — донесся откуда-то голос Зигги, — резвящихся в воде веселых моржей.
— Ладно, заканчивай. Я с тобой, — сказал я.
— Ну конечно, Графф, — откликнулась Галлен.
Перед самым наступлением ночи я преодолел себя и совершил длинную прогулку вверх по течению к рыбному месту, где я мог перейти вброд разбросанные горные ручьи. Я преодолел их все, пока Галлен ездила в Сингерин за пивом.
До ее возвращения у меня уже горел костер, и шесть очищенных форелей ждали волшебной сковородки фрау Фрейны.
В моей голове было ясно. Никогда не лишне строить планы в отношении денег — это отвлекает от других планов, более неопределенных.
Мы поговорили о том, куда нам ехать дальше, и Галлен решила, что лучше всего в Вену, поскольку там я знаю, где искать работу; но в основном из-за того, как мне кажется, что после краткого знакомства с Мариацелем Галлен захотелось городской жизни — какой она себе ее представляла. Я забеспокоился, что она будет настаивать на этом, хотя не мог не признать, что Вена наиболее подходящее место для того, чтобы найти работу нам обоим. И теперь я спорил лишь об одном: там нам придется потратить больше денег, чем где бы то ни было, пока найдется эта чертова работа. И той суммы, на которую мы можем хорошо питаться и с комфортом спать целых две недели в другом месте, хватит дней на пять-шесть в Вене — если нам захочется есть. Мы по-прежнему можем проезжать мимо пригородов по ночам и останавливаться в виноградниках — если нас только не загрызут сторожевые псы. А в Вене так просто не пропитаться, это как пить дать.
Но с другой стороны, на природе слишком много мест, где могут прятаться разные видения — и внезапно накидываться на меня. Возможностей для мечтаний в городе гораздо меньше, это точно, так что Ганнес Графф будет подвержен там этому реже.
Одним словом, вечером в воскресенье, после того как мы поели, мы сидели с пивом и снова говорили об этом.
— Я думала, — сказала Галлен.
Что ж, думать — это хорошо, особенно так суетливо, как ты. К тому же, похоже, это занятие отвлекало Галлен от мыслей о ее первом чиханье. Но никому не следует задумываться над этим слишком долго, я в этом убежден.
— Самое неприятное заключается в том, — важно начала она, — что нам понадобится больше денег, чем у нас имеется в данный момент. Ведь у нас уйдет время, пока мы найдем работу в городе. До первого оплаченного чека.
— Совершенно верно, — согласился я. — Мне кажется, ты это поняла.
— Да, но это можно решить, — сказала она, перекинув через плечо свою длинную золотисто-каштановую косу. Она демонстрировала ее мне, словно торговец, предлагающий спелый овощ или фрукт.
— Очень красивые волосы, — сказал я, озадаченный.
— Да, так вот я их продам, — объявила Галлен. — За волосы для париков очень хорошо платят.
— Продашь? — поперхнулся я. Ее слова поразили меня словно гром.
— Нам только нужно найти какой-нибудь салон красоты в пригороде, — сказала Галлен.
— Откуда ты знаешь о париках? — спросил я.
— Мне рассказывал Кефф.
— Этот чертов Кефф? — воскликнул я. — Что он может знать об этом?
— Во время войны он был в Париже, — пояснила она мне. — Он рассказывал, что даже тогда это было очень выгодное дело… дамы продавали свои волосы.
— Во время войны в Париже? — повторил я. — Насколько мне известно, волосы у них просто выдирали, а не покупали.
— Да, у некоторых — возможно, — согласилась Галлен. — Но теперь это модный бизнес. Из натуральных волос получаются отличные парики.
— Кефф говорил тебе, что он был в Париже?
— Да, — кивнула Галлен. — Это выяснилось, когда мы разговаривали о моих волосах.
— О, вот как? — воскликнул я, пытаясь представить себе Кеффа в Париже. Я вообразил очень молодого, хвастливого, идущего в гору Кеффа, занятого бизнесом по скупке дамских волос или чем-то в этом роде, связанным с волосами. В свободное от службы время.
— Ну да. Мы также говорили о деньгах, — сказала Галлен. — И тогда он и упомянул о моих волосах.
— Он хотел их купить? — удивился я.
— Ну конечно же нет, — улыбнулась Галлен. — Он просто сказал, что я могла бы продать их за хорошие деньги, если нам станет туго. — И она погладила свои волосы, как если бы гладила кошку.
— Галлен, я люблю твои волосы, — сказал я.
— Ты перестанешь любить меня без них? — спросила она и, резко подняв косу вверх, открыла уши и тонкую, стройную шею сзади. Приняв спокойное выражение, она слегка повела плечами и показалась мне еще более хрупкой, чем прежде. И я подумал: «Чертов Ганнес Графф! Из-за тебя девушка хочет продать волосы».
— Я буду любить тебя даже совсем без волос, — сказал я, зная наверняка, что не буду. Я представлял ее лысой, сверкающей глазами; у нее был собственный гладкий шлем, покрытый пятнами от укусов насекомых, похожий на давленый персик. Я взял косу Галлен в руки.
И вдруг на меня неожиданно из пламени костра выглянул Зигги.
«Без всяких шуток. Пожалуйста, наголо».
И я уронил косу Галлен.
Должно быть, она заметила мой отсутствующий взгляд, потому что сказала:
— Графф? Разве ты не хочешь в Вену, а? Я хочу сказать, может, тебе хочется в какое-нибудь другое место, где ты еще не был, чтобы тебе ничего там не напоминало о том, чего ты не хочешь помнить. Мне не важно, Графф. Честное слово, если Вена сейчас для тебя не самое лучшее место… Я просто подумала, что будет легче с деньгами… если мы поедем в долгое путешествие.
«Долгое путешествие?» — подумал я.
— Понимаешь, — сказала Галлен. — Возможно, тогда мы позволим себе остановиться где-нибудь в отеле. Снять хотя бы комнату на первое время.
«На первое время? — подумал я. — Черт меня подери, если у нее нет далеко идущих планов».
— Разве ты не хотел бы комнату с большой кроватью? — спросила она и покраснела.
Но девичьи планы выглядели для меня опасными — из таких смутных, далеко идущих мечтаний никогда не получается ничего хорошего. Нам не стоит заглядывать так далеко вперед — это точно.
И я сказал:
— Хорошо, поехали в Вену и поищем работу для нас обоих или кого-то одного, для начала. Возможно, потом мы позволим себе все, что нам захочется. Возможно, потом мы поедем в Италию, — с надеждой в голосе добавил я.
— Хорошо, — сказала она, — я думаю, что тебе понравится комната с большой кроватью.
— Послушай, что случилось? — рассердился я. — В чем дело? Тебе не нравятся наши спальные мешки?
— Ну конечно, нравятся, — возразила Галлен. — Но ты не можешь всю жизнь спать в спальных мешках.
«Возможно, что и ты не сможешь, — подумал я. — Но кто говорил „всю жизнь“?»
— Послушай, давай взглянем на это с практической стороны, — сказала она, напоминая свою чертову тетушку. — Через пару месяцев станет холодно, и ты не сможешь спать под открытым небом и вести мотоцикл по снегу.
Ну да, справедливость ее слов заставила меня вздрогнуть. Через несколько месяцев? Я должен доставить мотоцикл на юг прежде, чем выпадет снег, подумал я. Неожиданно оказалось, что время всегда имело значение для любых планов, строил ты их или нет. Например, завтра будет понедельник, 12 июня 1967 года. Настоящая дата. Завтра будет неделя с того дня, как Зигги покинул Вайдхофен под дождем — мимо поваленной лошади и молочной тележки, направляясь в Хитзингерский зоопарк. А сегодня, в воскресенье, Зигги должен быть в Капруне со своим старым Ватцеком-Траммером; они должны были сидеть, наклонившись друг к другу, за гостевым столом в гастхофе «Эннс».
— Хорошо, мы завтра рано утром поедем в Вену, — сказал я. И подумал: «Возможно, пойдет дождь, как и неделю назад».
— А ты хорошо знаешь пригороды? — спросила Галлен. — Где мы можем найти какой-нибудь салон красоты?
— Я знаю один пригород, — ответил я. — Он называется Хитзинг.
— Туда трудно добраться? — спросила она.
— Он прямо по пути в центр города, — сказал я.
— Тогда это просто, — обрадовалась Галлен.
— Это там, где находится зоопарк, — добавил я, и она сразу стала очень тихой.
«Судьба выбирает наши дороги!» — выглянул из костра Зигги.
«К черту все сказки, — подумал я. — Я все решаю сам».
— О, Графф, — сказала Галлен, стараясь говорить как можно более беззаботно. — Послушай, нам ведь совсем не обязательно смотреть зоопарк.
— Но ты не можешь поехать в Вену, — возразил я, — без того, чтобы не взглянуть, как весна преобразила зоопарк.
И хотя первая смена дежурства являлась единственным моментом в сутках, когда звери могли поспать, я увидел их всех проснувшимися и навострившими уши — они слушали этот разговор.
«Однако вы, животные, неправильно меня поняли, — подумал я. — Нет никакого смысла возрождать вашу надежду. Я еду просто посмотреть на вас». Но они все проснулись и смотрели через свои загородки, словно упрекая.
— Пошли спать! — заорал я.
— Что? — вздрогнула Галлен. — Ты хочешь о чем-то подумать? Тогда я схожу в лес за дровами, если тебе нужно побыть одному… если ты не хочешь говорить со мной.
Но я подумал: «Ты собралась ради меня продать свои волосы, ради бога, ничего больше не делай!» Потом я потянул ее назад, когда она встала, чтобы уйти. Я зарылся лицом в ее колени, и она приподняла фуфайку, чтобы спрятать меня под ней, прижимая к теплому, впалому животу. Она обняла меня; ее тело повсюду слегка пульсировало.
А я подумал: «Ганнес Графф, собери свои несобранные части, пожалуйста. Эта трепещущая девушка слишком уязвима, чтобы хоть чем-то унизить ее».
Сразу за Хёттельдор-Хикинг, на окраине Хитзингера мы нашли первоклассный салон, носящий название «Орестик Зиртес» — греко-венгерский или венгеро-греческий. «Моим отцом, — сообщил нам хозяин, — был Золтан Зиртес, а матерью — бывшая красавица Нитца Пападату». Сейчас она сидела и взирала на нас со своего трона, самого лучшего парикмахерского кресла.
— Мой отец ушел, — сказал Орестик.
И не просто позавтракать — догадался я; а бывшая красавица Нитца Пападату тряхнула блестящей черной гривой волос, брякнув украшениями на длинном черном платье; расшитое драгоценностями платье с низким V-образным вырезом выставляло напоказ треугольник ее плоти с выпяченными округлостями высокой, мощной груди. Бывшая красавица, как пить дать.
— Вы покупаете волосы? — спросила Галлен.
— Зачем нам их покупать? — удивилась старая Нитца. — Это ни к чему — они валяются у нас на полу.
Но на самом деле на полу ничего не валялось. Здесь царила чистота — легкий, приятный запах духов ударял в нос, когда вы входили с улицы. Однако этот запах становился все более мускусным по мере того, как вы приближались к Нитце. Единственные волосы на полулежали под креслом Нитцы, как если бы никому не позволялось подметать под ней, пока она восседала на троне.
— Девушка имела в виду — для парика, мама, — пояснил Орестик. — Ну разумеется, мы покупаем волосы. — И он прикоснулся к косе Галлен, словно желая проверить, какова она на ощупь. — О, они у вас просто чудесные! — воскликнул он.
— Я тоже так считаю, — сказал я.
— У молодых самые лучшие волосы, — сказал Орестик.
— Ну да, она ведь молодая, — кивнул я.
— Но они рыжие! — возмутилась Нитца.
— Такие еще больше требуются! — воскликнул я, а Орестик все гладил ее волосы.
— Сколько? — спросила Галлен, стараясь держаться твердо, по-деловому.
Орестик оценивающим взглядом окинул ее косу. Его собственные волосы выглядели жидкими и ослепительно чистыми, словно сырая трава на болоте. Я с любопытством оглядел ряд выставленных в окне голов: у каждой, в парике и с ожерельем на шее, был вздернутый нос без ноздрей.
— Двести шиллингов, — ответил Орестик. — И после того, как я отрежу косу, — любая стрижка по ее желанию.
— Триста пятьдесят, — сказал я. — Те, что выставлены в вашем окне на продажу, начинаются с семисот.
— Видите ли, — заерзал Орестик, — мне придется как следует потрудиться, чтобы сделать из волос парик. Вряд ли где-то ей дадут больше, чем здесь. — И с этими словами он откинул косу Галлен в сторону.
— Тогда триста, — уступил я.
— Двести пятьдесят, — вмешалась Нитца, — и я бесплатно проколю ей уши.
— Проколете ей уши? — удивился я.
— Мама прокалывает уши, — пояснил Орестик. — Сколько их уже было, мама?
«Возможно, все они лежат в ящике ее комода», — подумал я.
— О, я давно сбилась со счету, — заявила старая Нитца. Затем она посмотрела на Галлен: — Так как насчет двухсот пятидесяти и ваших ушей?
— Графф, — прошептала Галлен, — я всегда хотела проколоть уши… особенно теперь, когда я буду жить в городе.
— Ради бога, — прошипел я. — Только не здесь, пожалуйста. Ты можешь остаться совсем без ушей. — И, обращаясь к Орестику, я отрезал: — Триста, но без ушей.
— И вы уложите мне волосы после всего? — спросила Галлен. — Да? — Она перекинула косу через плечо; Орестик не мог оторвать взгляда от ее косы, как от гипнотизирующей змеи.
— Хорошо, — согласился он.
Но бывшая красавица Нитца сплюнула на пол.
— Размазня! — сказала она сыну. — Точно такой же размазня, как твой жалкий папаша. Никакого хребта! — И она выпрямилась в самом лучшем парикмахерском кресле, поглаживая позвоночник рукой; у кого, у кого, а у Нитцы хребет был что надо. Она с негодованием потрясла на нас грудью; ее немыслимый вырез на груди стал еще глубже, потом исчез, потом снова открылся.
— Мама, пожалуйста, — взмолился Орестик.
Но когда Орестик усадил мою Галлен в свободное кресло поменьше, я с радостью переключил свое внимание на Нитцу. Поскольку мне больно было видеть, как Орестик нервно расплетает косу Галлен, затем с легким потрескиванием расчесывает ее волосы, покрывающие спинку кресла едва ли не до полу. Затем он схватил волосы и уверенным движением погладил их, старательно выпрямляя, словно надеясь сделать их на пару дюймов длиннее, прежде чем приняться за стрижку. Я сидел как раз позади Галлен, поэтому я не мог, слава богу, видеть в зеркале ее лицо; я не хотел видеть ее глаз, когда Орестик соберет ее волосы в большой хвост и отделит — как мне казалось — прямо от корней. Я предпочитал смотреть в зеркало, отражающее во всей красе немыслимый вырез мамаши Нитцы.
Орестик взмахнул каштаново-рыжим хвостом, затем на меня неожиданно напала дрожь, как если бы я увидел отсечение головы; Галлен прижала обе руки к вискам. Ловкий Орестик положил ее волосы на подушку на стул у окна и вернулся обратно, пританцовывая вокруг нее; его лезвие прошлось за ушами Галлен и по тонкой, голой теперь шее.
— Ну вот! Что делаем дальше? — спросил он. — Оставим вам челку или нет?
— Не нужно челки, — ответила Галлен.
Он немного подстриг спереди, но оставил волосы достаточно длинными, чтобы зачесывать их назад; он уложил их на лбу, убрав за уши только кончики, оставив их сзади плотно прилегающими к шее. Ближе к корням они сияли более густым цветом.
— Не станем прореживать, — заявил Орестик. — Мы оставим их такими же густыми и красивыми. — И он захватил волосы Галлен рукой, как если бы собирался оторвать их совсем. — О, какие густые! — восхищенно воскликнул он. Но Галлен смотрела лишь на свой новый лоб, она украдкой косила глазами, стараясь рассмотреть себя сбоку — с голыми ушами.
Должно быть, это вертящееся кресло сбило меня с толку. Я думал, что на самом деле не так уж и плохо, — она убереглась от бесчестья благодаря открывшимся нежным скулам и так трогательно оголенной шее; Орестик принялся крутить мою Галлен в кресле, окидывая последним критическим взглядом.
— Видите? — гордо сказал он мне. — Как, ровно? Нравится? — И крутанул Галлен немного быстрее, так что ее отражение вспыхнуло в зеркале и глянуло на меня с обеих сторон кресла, как если бы мы внезапно оказались в переполненной людьми парикмахерской — с вращающимися рядами размазанных посетителей и сумасшедшими парикмахерами, орудующими по велению старой гадалки, которая восседала в лучшем в заведении кресле. Это было забавно; я открыл зажмуренные глаза.
Но затем он вымыл ей голову — пока я наблюдал за рядом вертевшихся посетителей — и засунул голову Галлен под большую хромированную сушилку; он наклонил ее шею назад, в мою сторону, и теперь я мог обозревать блестящий купол.
«Я просил только побрить, — произнес кто-то. — И это можно назвать стрижкой?» Каким-то чудом немыслимый вырез Нитцы, размноженный повсюду, отразился в блестящем куполе сушилки Галлен.
— Вы не хотите проколоть себе уши? — спросила меня Нитца. — Хотя я знаю, что мужчины предпочитают прокалывать только одно ухо.
— Только не в этой стране, мама, — вмешался Орестик.
И маленький Хюгель Фуртвенглер, с флагом содружества парикмахеров, заглянул через головы в париках в окно.
«Да он просто сумасшедший! Он заставил меня сделать это!» — произнес он.
«О, с меня хватит!» — подумал я. И все из-за того, что от сушильного фена воздух в зале стал душным.
Нитца Зиртес поправила платье на туго сдавленной груди и глубоко вздохнула, колыхнув умопомрачительными холмами.
— Вы давно живете в этой стране? — спросил я Орестика. — Или только после войны?
— И до и после, — ответил за него Нитца. — Его отец, Золтан, возил нас туда и обратно, в Венгрию — жуткое место.
— Мой отец ушел, — напомнил мне Орестик.
— Он был грубый и волосатый тип, — заявила Нитца.
— Мама, пожалуйста, — взмолился Орестик.
— Мне не надо было оставлять Грецию, — объявила Нитца, в девичестве Пападату.
— О да, мы жили там какое-то время, — сказал мне Орестик и, подняв сушилку Галлен, извлек ее голову из-под блестящего купола. Откинув голову девушки назад, он принялся энергично расчесывать ей волосы. Под странным углом я смотрел на откинутое кресло Галлен — мне был виден лишь кончик ее острого носа. Если не считать отражения ее увеличенных ушей на поверхности сушильного фена.
Они покраснели, когда она услышала, как я спросил Орестика:
— Вы жили здесь, когда один тип попытался выпустить на волю зверей из зоопарка?
— Ха! Его съели! — воскликнула Нитца.
— Да, съели, — кивнул я.
— Но нас здесь тогда не было, мама, — возразил Орестик.
— Разве? — удивилась она.
— Мы были в Венгрии, — напомнил Орестик.
— Но вы, разумеется, слышали об этом, — не отставал я.
— Мы были в Венгрии, — повторил Орестик, — когда здесь происходили все эти события.
— Какие еще события? — спросил я.
— Откуда мне знать? — пожал он плечами. — Мы были в Венгрии.
— Тогда мы, должно быть, прозябали, — вмешалась мамаша Нитца, — с этим грубым волосатым типом.
— Волосы уложены, — заявил Орестик.
Галлен нервным жестом потрогала свою макушку.
— Итак, мы должны вам двести пятьдесят, — объявила мамаша Нитца.
— Триста, — возразил я.
— Триста, — подтвердил Орестик. — Будь честной, мама.
— Размазня! — накинулась на него дама. Точно такой же размазня, как тот грубый и волосатый тип. Бедный оскорбленный Золтан Зиртес, должно быть, перевернулся в своей могиле — если она у него была и если он все еще лежал в ней; и если только те, кто лежат в могилах, могут переворачиваться.
«Все возможно!» — воскликнул Зигги из-под сверкающего сушильного фена или из ящика Кеффа, стоящего рядом с гоночным мотоциклом «Гран-при 1939».
Я глянул на свои часы. Время снова стало частью моей жизни. Пора завтракать. Понедельник, 12 июня 1967 года. Что как нельзя лучше соответствует нашей программе: если мы уедем прямо сейчас и припаркуем мотоцикл на Максингштрассе, потом зайдем в кафе с официантом с Балкан, то сразу после этого отправимся в зоопарк.
Мы наверняка найдем все точно таким, каким это было неделю назад — в тот самый понедельник, я уверен.
— Мне нравится твоя прическа, Галлен, — сказал я ей.
Она слегка стеснялась, хотя и пыталась казаться гордой собой. Ее волосы теперь пышно лежали на голове, словно золотисто-рыжая шапочка.
Я старался говорить как можно более беззаботно; она, не думая о произнесенных ею словах, бодро откликнулась:
— Каков теперь наш план?
Это заставило мой смущенный разум признаться самому себе, что никакого плана у меня не было.
Я проехал по Максингштрассе до того места, где мог припарковаться напротив Максинг-парка.
— Это зоопарк? — спросила Галлен.
— Нет, — сказал я. — Он на пару кварталов дальше, за площадью.
— Тогда зачем мы припарковались так далеко? — удивилась она.
— О, мы совершим приятную прогулку, — пообещал я ей.
И пока она поправляла свою новую прическу в боковом зеркальце, прижимая руки к ушам, чтобы они поменьше оттопыривались, я снял с мотоцикла наши пожитки вместе со спальными мешками и связал все в один узел веревкой, пристроив наши шлемы сверху. Затем я прокрался вдоль живой изгороди в глубь Максинг-парка и засунул все это как можно дальше от глаз.
— Зачем ты это сделал? — удивилась Галлен.
— Ты же не хочешь, чтобы нас ограбили, — сказал я.
— Но ведь мы же ненадолго, Графф, да?
— В наше время ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя уже могут обчистить, — сказал я, стараясь, чтобы она не заметила, как я засунул записную книжку себе под рубашку и пиджак.
Это не лишено здравого смысла. Если у тебя в распоряжении имеется руководство по выполнению задания, то, само собой разумеется, лучше держать его под рукой.
— О, здесь так чудесно, — восхитилась Галлен.
Мы прошли через Тирольский сад, и я сказал:
— Там целая миля, покрытая мхами и папоротником, так что ты сможешь снять туфли.
— Но тут прямо как за городом, — обронила Галлен разочарованно. Гораздо большее впечатление на нее произвели трамвайные провода над головой, когда мы добрались до площади. — Это то самое кафе, что ты имел в виду?
Разумеется, это было оно, но мы находились на стороне зоопарка, поэтому через площадь я не мог различить балканского официанта среди других официантов в белых куртках.
Мы уже почти пересекли площадь, когда я услышал позади нас рев Больших Кошек, взбудораживших зоопарк.
— Что это такое? — испугалась Галлен.
— Лев, — сказал я. — А может, тигр, леопард, пума или кугуар… а также ягуар, гепард или пантера.
— Господи! — воскликнула Галлен. — Почему бы тебе не сказать просто — кошка. Большая кошка.
Но неожиданно я ощутил слишком большое нетерпение, чтобы тратить время на этого чертова официанта с Балкан. Зная, какой он хитрец, я также предположил, что он, пожалуй, потребует с меня чаевые. Поэтому я сказал:
— Внутри зоопарка есть местечко получше. Это Биргартен, там куда уютнее, чем в этом кафе.
Затем я, наверное, развернул ее слишком поспешно и резко подтолкнул вперед, потому что она спросила:
— Графф? С тобой действительно все в порядке? Ты уверен, что нам нужно возвращаться туда?
Не слушая, я потянул ее за собой; я не мог взглянуть на нее. Я подумал, что сделаю это позже, когда она ослабит свою бдительность и у меня будет более подходящий случай, чтобы раскрыть ей свой план.
— Ну да, — сказал я. — В Хитзингерский зоопарк.
Он по-прежнему был окружен каменной стеной. Входная плата по-прежнему взималась типом в зеленых наглазниках карточного игрока. И над его будкой по-прежнему маячила голова жирафа.
— О, Графф! — воскликнула Галлен. — О, ты только посмотри на него! Какой он красивый!
— Ага, посмотри на его подбородок, — сказал я. — Он весь ободран об ограду.
— О, посмотри, как он двигается! — воскликнула Галлен, не замечая ободранного подбородка бедного плененного жирафа. — О, а там кто? — спросила она, устремляясь к бассейну с моржом.
«Что там на самом деле?» — подумал я. Она слишком развеселилась, я не мог смотреть, как она дрожит от радости у липкого края грязного бассейна с этим рыгающим великаном.
— Он разговаривает? — спросила Галлен, повернув ко мне свое новое, заостренное личико. — Ты умеешь говорить? — спросила она моржа. — Гр-румп-п-п! — произнесла она.
И морж, опытный тип по части обхождения с рыбами, повернул свою громадную голову и изрыгнул:
— Броп!
— Он разговаривает! — обрадовалась Галлен.
«И нашелся сказать больше, чем я», — подумал я.
Я чувствовал, как записная книжка елозит по моему животу, — когда я поворачивался, она меня царапала. Посвященные зоопарку страницы давили на меня. Это было все равно как если бы я съел целый журнал и искромсанная бумага слиплась комком у меня в животе.
— О! — воскликнула Галлен, оглядываясь по сторонам в поисках новых впечатлений.
«Ганнес Графф, — сказал я сам себе, — будь добр, избавься от неполадок в твоем животе. Зоопарк — это то место, где положено радоваться. И только».
Неподалеку от меня стояла металлическая урна для мусора. Я постучал по животу костяшками пальцев и сделал маленький шаг вперед — мой первый. И тут с жирафом что-то произошло.
Он начал носиться галопом, он двигался бросками, его длинная шея дугой свесила голову через край раскачивающейся ограды, словно живая антенна, некий радар.
«Боже мой, — подумал я, — он меня узнал».
— Что случилось? — спросила Галлен.
Жираф возбужденно клацал копытами. Морж высунул голову над краем бассейна, на какое-то мгновение он поднялся всей своей тушей и уставился на меня. Я почти слышал, как по всему зоопарку задергались загородки и решетки клеток.
О моем присутствии и моем первом шаге в сторону урны было передано при помощи системы тайного оповещения между животными. Из глубины зоопарка до меня донесся дикий вой сотрясавшего клетку Черного Азиатского Медведя.
— Что случилось? — снова спросила Галлен.
— Должно быть, что-то напугало одного из них, — ответил я, защищаясь.
— Броп! — изрыгнул морж, снова высовываясь из воды.
«Да чтоб тебя!» — ругнулся я.
— Броп! — повторил он, его пульсирующая шея вытянулась как можно выше, чтобы видеть меня.
В это время галопирующий жираф наезжал на меня головой.
— Где Биргартен? — с нетерпением спросила Галлен.
И где-то у Биргартена, который так хотелось увидеть моей Галлен, Черный Азиатский Медведь оглушил ревом зоопарк.
— Господи, что это? — спросила Галлен.
— Броп! — изрек беспрестанно рыгающий морж. — Это наш наводящий ужас вожак. Вот что!
Теперь жираф пригвоздил меня своей шеей.
— Как ты посмел? — вопрошал его радар. — Как ты только посмел это сделать?
— Броп! — испустил неугомонный морж. — Ты ведь не забыл об О. Шратте, да?
Галлен потянула меня за руку.
— Пойдем, Графф, — позвала она.
И когда я, пошатываясь и почти ничего не видя, двинул в сторону Биргартена, снова увидел прежнего придурка из школьной футбольной команды. В глубине дорожки лежал мяч, и к нему на всех четырех приближался Большой Азиатский Медведь, который не мог позволить, чтобы О. Шратт был забыт: он явно желал обогнать меня на пару шагов и первым ударить по мячу.
Потом он миновал Обезьяний Комплекс; в глазах у меня помутилось от медвежьей скорости. И я медленно начал из самого нутра.
— Аи-и! Аи-и! — негромко выдавил я. — А-а-аи-и-и!
— Графф? — удивилась Галлен. — Что с тобой такое?
— Аи-и! Аи-и! — повторила за мной парочка обезьян, передразнивая.
И Галлен рассмеялась, явно забыв о своей бдительности, — она была более уязвимой, чем я себе это представлял, — к моему нескончаемому удивлению.
— Я не знала, Графф, — сказала она, беря меня за руку, — что ты умеешь говорить по-обезьяньи.
Но я подумал: «Скорее это они знают, как разговаривать со мной. И как сделать из меня одного из них».
Редкие Очковые Медведи уселись прямо и уставились не мигая на меня, скрывающегося в Биргартене с новой партнершей. Новая прическа Галлен отливала глубоким винным цветом, ее новая бледная шея — вероятно, ее еще пощипывало от бритья — была подставлена лучам солнца. Она сидела в стороне от зонтика с рекламой чинзано, откинувшись назад от столика, чтобы созерцать меня на расстоянии, с благоговейным страхом.
— Ты хочешь сказать, что думал о том, что сделаешь это? — спросила она. — Когда хитростью заманил меня сюда, да?
— Не совсем так, — возразил я. — Да нет, на самом деле нет. Я не знаю, когда я решил, что сделаю это.
— Ты хочешь сказать, Графф, — начала она, — что ты собираешься залезть куда-нибудь и просидеть здесь всю ночь? Ты собираешься выпустить их на волю? Но разве не ты говорил мне, что это бредовая идея? Ведь ты же так говорил, Графф, говорил! Ты говорил, что он, должно быть, сошел с ума, раз думал о подобных вещах.
— Нет, не совсем так, — сказал я, чувствуя, как эта чертова записная книжка выпирает над моим животом, словно огромная радость, которую я не в силах подавить. — Нет, это не так, — твердил я. — Я хочу сказать: да, это бредовая идея! Я думаю, он здорово тронулся из-за этого. Но я хочу сказать, что существует разумный способ сделать это. И, кроме того, я считаю, что эта идея вполне благородная.
— Графф, ты тоже сошел с ума, — попросила Галлен.
— Да нет же, нет, — возразил я. — Нет, правда нет. Я только считаю, что есть более разумный способ осуществить все это. Я считаю, что его ошибка состояла в том, что он воображал, будто должен выпустить на свободу всех животных! Нет — в этом вся суть! В разумном отборе животных, Галлен. Естественно, я согласен, нужно быть сумасшедшим, чтобы выпустить всех сразу. Это даже невозможно представить.
— Графф, — сказала она. — Ты даже говоришь как он. Нет, правда. Все больше и больше как он, я заметила. Точно как он.
— Послушай, ничего такого я не заметил, — возразил я. — А если и так, то что с того? Я хочу сказать, он зашел слишком далеко. Я первым это признаю. Но есть более разумный способ… как я считаю. Понимаешь, Галлен, я хочу сказать, что все это можно представить в ином свете. Было бы просто смешно сделать так, как он задумал.
— О, смешно, разумеется! — воскликнула Галлен. — О да, смешно… как он задумал. Когда все эти чудесные звери примутся грызть людей и друг друга. Это очень смешно, тут я согласна.
— Разумный отбор, Галлен, — продолжал настаивать я; я не хотел позволять Галлен втягивать меня в ссору.
— О да, ты потерял голову, Графф, — сказала она. — Это точно! — И поднялась со стула. — Я не останусь здесь больше ни на минуту.
— Очень хорошо. И куда ты пойдешь? — спросил я.
— О, Графф, — сказала Галлен. — Вот мы и ссоримся! — Она прикоснулась руками к ушам, вспомнив, что это из-за меня они теперь выставлены напоказ.
Я обошел столик и присел на корточки рядом с ней; она сжалась, хлюпая носом в ладони.
— Галлен, — взмолился я. — Подумай об этом хотя бы минуту.
— Я хотела прогуляться с тобой по магазинам или где-нибудь еще, — сказала она. — Я никогда этого не делала.
— Галлен, — повторил я. — На самом деле только некоторых животных. Только самых безобидных. Чтобы немного напугать этого старого О. Шратта.
Но Галлен покачала головой.
— Ты совсем не думаешь обо мне, — всхлипнула она. — Ты просто взял меня! — прошептала она с театральным надрывом. — Ты меня просто взял! Просто так, мимоходом, — продолжала обвинять она, смешно подергивая своими острыми локотками.
— О, черт! — выдохнул я.
— Ты сумасшедший и злой, — надулась она.
— Хорошо, — кивнул я. — Черт со мной! — И потом прошептал с таким же театральным надрывом, как у нее: — Зигги мертв, Галлен. А я никогда не воспринимал его всерьез… мы даже ни о чем таком никогда не говорили! — Но это было не то, что я действительно хотел сказать, поэтому я добавил: — Я едва знал его. Я хочу сказать, что на самом деле я не знал его совсем. — Но это тоже ни к чему не вело, поэтому я произнес: — Все начиналось легко и весело — веселая прогулка без особой цели. Мы никогда не были действительно близки… или серьезны. Мы только начали нашу дружбу! — Но я не видел, к какому заключению я мог прийти, поэтому запнулся.
— Но кто мог принимать Зигги всерьез! — воскликнула Галлен.
— Я любил его, ты, сука! — Я осекся. — Это была его идея, и, возможно, она сумасшедшая. И может быть, я тоже сумасшедший!
Но она схватила меня за руку и сунула к себе под фуфайку, прижимая к своему горячему, твердому животу. Она снова села на стул, не отпуская моей руки.
— О нет, нет, ты не сумасшедший, правда! — возразила она. — Я так не думаю, Графф. Прости меня. Но я ведь не сука, да?
— Нет, — сказал я. — Конечно нет. Прости!
Она долго не отнимала мою руку от своего живота, словно пыталась предсказать животом мое будущее.
Все возможно.
— Но что мы будем делать потом? — спросила она.
— Сначала я хочу покончить с этим, — ответил я.
— А потом?
— Что захочешь, — сказал я, искренне на это надеясь. — Мы поедем в Италию. Ты когда-нибудь видела море?
— Нет, никогда, — сказала она. — Нет, правда — что захочу?
— Все, что захочешь, — подтвердил я. — Но сначала я должен покончить с этим делом.
Она сидела, глубоко утонув в этом чертовом стуле и уютно примостив мою руку на животе.
Редкие Очковые Медведи тоже расслабились. Они по-медвежьи осели у решетки, как если бы не были слишком заинтересованы в исходе, как и во всем остальном, даже в прекращении нашей ссоры.
«О, перестаньте ссориться, — как бы говорили они. — Никогда не ссорьтесь друг с другом. Мы знаем. В стесненных условиях это глупо. Вы обнаружите, что никого другого рядом нет». И они вяло обняли друг друга.
А я подумал: «Это странно. Это не совсем правильно. Это не то настроение, я хочу воплотить идею по-другому. Но я вижу множество способов быть честным по отношению как к Зигги, так и к Галлен».
Отношение к освобождению в зоопарке у нее пока неправильное. Это то, с чем я должен справиться, — я бы сказал, что Зигги не одобрил бы безрадостного отношения к этому. Это, конечно, компромисс…
Большие Кошки издали рычание. Но я подумал: «Нет, простите, Большие Кошки, но я пришел сюда не за вами. Только за безобидными, мелкими.» Записная книжка предупреждает: «Большинство решений влечет за собой разочарование».
Может, со стороны это кажется малостоящим, по крайней мере, мне следует пересмотреть принцип разумного отбора по Ганнесу Граффу. Только это меня занимало, когда я глянул через стол на Галлен. Что ж, в конце концов, она могла проявить некоторое благоразумие.
Апатично-печальные Редкие Очковые Медведи, принимая все на свете, повторили свое высказывание: «На худой конец, мы должны ладить друг с другом».
Но нашелся тот, кто опроверг их. Это был Знаменитый Азиатский Черный Медведь, которому компромиссы были неведомы.
Я подумал с удивлением: «Почему они такие разные — эти животные? Прямо как люди, чья печальная история показывает, что они тоже до невозможного разные. И не равны между собой. И даже не рождены для этого».
Насчет этого записная книжка гласит:
«Как несовершенно. Как забавно. Как просто. И при этом — как ужасно жаль!»
Я встал из-за стола; лицом к стойке обслуживающий персонал Биргартена повесил старое, преломляющее все на части зеркало, доставшееся, видимо, от какого-то аттракциона; если вы устали от животных, вы могли рассматривать неопределенные фрагменты растений и стволов деревьев. Примечательно. Я поймал в зеркале свое отражение — или это была часть меня, сегментированного, и части других людей и предметов. Ножки разрозненных стульев, неподходящих ботинок. Для этого странного зеркала я был изначально непригоден — мои части никак не подходили другу к другу.
В то время как вспотевшая записная книжка на моем животе была очень цельной — плотный комок совершеннейшего умопомешательства.
— О, посмотри, — сказал я Галлен или кому-то еще. — Как ничего не складывается друг с другом.
А она стояла в зеркале рядом со мной, ее части были не менее разрозненны, чем мои, но их было проще отличить — от стульев и от частей других людей. Потому что все они по-настоящему красивые: фрагмент большого, тонкого рта и длинной, тонкой шеи, вырез фуфайки между ее грудей. Она засмеялась. А я нет.
— С чего мы начнем? — с нетерпением прошептала она, неожиданно загораясь верой в меня. — Выпустим в темноте? А что будем делать со сторожами? — И поскольку я продолжал смотреть на свои разрозненные части в зеркале, она с усмешкой сказала: — Не стоит так привлекать к себе внимание, Графф. Может, нам лучше куда-нибудь ускользнуть и обдумать хорошенько наш план?
Я смотрел в зеркале на ее рот, говорящий сам по себе. Я не мог даже понять, смеется она надо мной или говорит серьезно. Я скосил глаза. Где-то в этом чертовом зеркале я потерял голову и никак не мог ее найти.
Это было просто. Мы проболтались до самого вечера и разведали место за зеленой изгородью у длинного загона для Животных Смешанной Классификации; эта изгородь оказалась точно такой, какой ее описывал Зигги. Перед тем как мы нырнули за нее и стали прислушиваться, как уборщики клеток метут своими метлами и кричат тем, кто случайно мог остаться в зоопарке, я показал Галлен Жилище Мелких Млекопитающих и отметил для себя закрытую дверь помещения, которое должно было быть логовом сторожа. На самом деле нам хватило времени понаблюдать за всем — до того как мы спрятались за зеленой изгородью.
Я был разочарован лишь тем, что сернобык оставался у себя в сарае. Размышляя — возможно, строя планы, — и Галлен не видела его самого и его потрясающих семенников.
Но прокрасться и спрятаться оказалось проще простого, и мы воодушевились — лежа у самой загородки, выглядывая через просветы на шаркающих Смешанных Антилоп и их разномастных родственников. Должен признать, что окончательно я не расслабился, пока не спустились сумерки.
Где-то к восьми тридцати стало темно, и животные попадали на землю, дыша глубже и посапывая, успокаиваясь. Кто-то шлепнул лапой по воде, и кто-то коротко пожаловался в ответ. Зоопарк впал в дремоту.
Но я знал, что без четверти девять сторож совершает очередной раунд, и мне хотелось сделать все так, как это задумал Зигги, — мы проберемся за водоем для Смешанных Водоплавающих Птиц, когда сторож начнет свой обход.
Туда очень легко было попасть. Я опустил пальцы за бордюр водоема; сонные утки покачивались на воде — головы опущены, перепончатые лапы слегка колыхаются. Время от времени чья-то лапа шлепала по воде. Ничего не подозревающая утка поворачивала во сне, словно управляемая веслом лодка, и натыкалась на край водоема; проснувшись, она ворчала на цемент и отталкивалась от него, погружаясь в дремоту. Она гребла лапами и снова засыпала. О, ритмы этой первой смены были просто чудесными.
Биение сердца Галлен казалось не громче трепетания моей ладони, словно внутри ее какой-то эльф осторожно дул на ее бледную кожу под грудью.
— Так тихо, — прошептала Галлен. — Когда придет этот О. Шрапп?
— Шратт, — поправил я ее и разбудил утку. Она квакнула, как лягушка.
— Ну да. Когда он придет сюда? — повторила Галлен.
— Уже скоро, — ответил я, наблюдая, как первый сторож потягивается и зевает в уютном, белом свете, падавшем из дверей Жилища Мелких Млекопитающих.
— А это добрый сторож? — спросила она.
— Да, — кивнул я и сразу же проникся к нему теплым чувством — наблюдая, как он обходит зоопарк, мягко пощелкивая языком своим любимчикам: боксирующему австралийскому кенгуру и обожаемому им стаду зебр. — Инфракрасный свет! — прошипел я. — Да, этот вполне нормальный.
После того как он осторожно, чтобы не потревожить чей-либо сон, проверил Жилище Толстокожих, сторож вернулся обратно к нашей зеленой изгороди и прошелся вдоль линии ограды, лениво цепляясь ногой за ногу.
— Послушай, — сказала Галлен, — этот сторож совершает очередной обход в одиннадцать?
— Без четверти одиннадцать, — уточнил я.
— Ладно, — сказала она и легонько потрепала меня по щеке. — В одиннадцать или без четверти, какая разница?
— Это детали, — возразил я. — Вся разница в деталях. — Я хорошо сознавал, что детали являются важнейшей частью любого дельного плана. И сознавал также важность наличия собственного плана.
Я претворял план в жизнь; и, как в любом хорошем плане, в моем главным была очередность. В первую очередь нужно было схватить на месте преступления и запрятать подальше О. Шратта. После чего, должен признаться, мои действия представлялись мне лишь в общих чертах. Но за зеленой изгородью я снова успокоился, к тому же Галлен, как мне казалось, совершенно перестала нервничать насчет меня, так что я наконец смог с облегчением вздохнуть.
На самом деле, когда сторож закончил свой обход без четверти двенадцать и зоопарк вокруг нас погрузился в глубокий сон, я зарылся носом в густые волосы Галлен, поглаживая ее сзади, шаловливо дотрагиваясь и заигрывая с ней. Признаюсь, я считал, что наша зеленая изгородь была слишком уютной для того, чтобы воспользоваться ею неправильно — или не воспользоваться совсем.
Но она отвернулась от меня и ткнула пальцем в шестиугольные просветы ограды, показывая на спящих Животных Смешанной Классификации, которые сгрудились в середине загона.
— Как можно при них, Графф, — прошептала она.
А я подумал: «И вправду, этим животным и без того достается».
Мне хотелось подурачиться, но я справился с собой; неожиданно Галлен сама принялась робко ласкать меня, и я решил, что она передумала. Но она прошептала нежно:
— Графф, разве ты не видишь? Как здесь чудесно? Что тебе еще надо? — И она противно укусила меня за подбородок, но меня не так-то просто было провести.
Признаюсь, я перешел на оборонительную позицию, отодвинулся от нее подальше. А она прошептала:
— Графф?
Но я продолжал удаляться от нее вдоль линии загородки, на четвереньках, царапаясь о кусты. Так что она потеряла меня из виду и громко позвала:
— Графф!
Из Обезьяньего Комплекса раздался неистовый стук, словно кто-то ударил дубинкой, и какое-то тяжелое животное затопало копытами, туда и обратно. Пара Больших Кошек прочистила рыком горло. А Галлен сказала:
— Ну ладно. Иди сюда. Я пошутила.
— Ты все время шутишь, да? — откликнулся я, выглядывая из глубины загородки. — Ты постоянно пытаешься отвлечь мое внимание от этого.
— О, Графф! — воскликнула она, и остатки потревоженного стада сгрудились и застучали копытами по другую сторону загородки.
— Заткнись, Галлен! — хрипло ответил я.
— О, Графф, — снова прошептала она, и я слышал, как она сдерживает дыхание, чтобы не зарыдать. — Я даже не понимаю, что ты хочешь делать. Правда, я даже не могу себе представить, не знаю почему.
«На самом деле я тоже», — подумал я. Трудно принимать решение, когда ты настроен таким образом, как я. Но для того чтобы принять решение, есть кое-что, что может помочь, например болото, которое появляется там, где ты его меньше всего ожидаешь.
До меня вдруг дошло, что зоопарк пробудился — и не из-за негромких всхлипываний Галлен. Я хочу сказать, и в самом деле пробудился. Животные вокруг нас застыли в напряжении, стараясь не шевелиться; трапеции в Обезьяньем Комплексе неожиданно прекратили свое беспокойное поскрипывание. Я сверился с часами и понял, что вел себя слишком беспечно для наступившего момента. Было уже за полночь. Я не слышал, как зазвенел колокольчик, извещавший о смене сторожей. Зоопарк словно замер. Я прислушивался к шагам вдоль нашей изгороди. Я увидел его военные ботинки с заправленными внутрь штанами. И дубинку в ножнах, аккуратно вставленную в правый ботинок.
Времени предупредить Галлен не оставалось, но я видел, как ее силуэт с прижатыми к ушам руками застыл у ограды; я видел очертания ее открытых губ. Слава богу, она его тоже заметила.
Затем он пару раз прошелся в нашем направлении вращающимися кругами света, он покачивал корпусом и едва не терял равновесие, так что кольцо с ключами съехало к его подмышке. Я отважился выглянуть на дорожку между корнями и увидел, как он вышагивает, словно робот, — его голова и эполеты над линией живой изгороди четко вырисовывались в ночи. Он по-военному повернул за угол; я ждал, слушая, как в пустынном Биргартене бряцают его ключи.
— Графф? — позвала Галлен, снова взяв себя в руки. — Это был Шрапп?
— Его зовут Шратт, — поправил я ее, а сам подумал: «Так этот неожиданный фантом и был стариной О. Шраттом».
Это его приветствовал Большой Азиатский Медведь, ночной рев которого пронесся по зоопарку и эхом отскочил от пруда. Галлен припала ко мне за изгородью, и я сжимал ее в объятиях все то время, пока О. Шратт совершал вторую фазу обхода, отмечавшего ровно неделю со времени безрассудных приключений Зигги; в Хитзингерском театре, где каждый играет собственную, отдельную роль, где в норме не слишком приятельские отношения друг с другом и где я принимал теперь решения, существовало только три альтернативы конца спектакля: пораженческий — я ухожу ни с чем; спокойный — все откладывается до лучших времен и пафосный, требующий участия Знаменитого Азиатского Черного Медведя.
Когда О. Шратт закончил свой первый раунд обхода, он вернулся в Жилище Мелких Млекопитающих и включил инфракрасный свет.
— Графф, — прошептала Галлен. — Давай уйдем отсюда!
Но я продолжал обнимать ее за изгородью. Проникая через ветви кустов, далеко за линию загородки, фиолетовый цвет отражался от проволочных шестиугольников. Когда до нас донеслись первые сдавленные жалобные вопли из Жилища Мелких Млекопитающих, Галлен взмолилась:
— Пожалуйста, Графф, давай вызовем полицию!
И на какое-то мгновение я подумал: «А почему бы и нет? Как все было бы просто».
— Но как мы объясним им свое присутствие здесь? — спросил я.
— Они поймут, Графф, — сказала она.
И хотя я склонен был согласиться, что они поймут, я отставил эту мысль в сторону. Мои собственные вариации на эту тему и без того выглядели достаточно сумбурными.
Кроме того, вспомнил я, если верить Зигги, то идея выпустить на волю зверей из зоопарка существовала задолго до О. Шратта.
О. Шратт просто добавлял еще одну характерную деталь, выходящую на первое место в любом плане.
— О. Шратт в первую очередь, — сказал я Галлен и, приступая к плану, послал ее к Обезьяньему Комплексу, в то время как сам пробрался мимо Комплекса и занял позицию за детским фонтаном с питьевой водой.
Гелада-бабуин меня не видел. В отличие от той ночи с Зигги сегодня бабуин не был настороже. Поэтому, когда я махнул из-за угла Комплекса, Галлен зашевелилась за кустом перед террасой с трапецией. Я слышал, как она трясла кусты и издавала низкое бормотание, подмешивая к нему не слишком уместные эротические ноты. Хотя, возможно, не совсем неуместные для старины самца бабуина и его пламенно-красной груди, неожиданно сверкнувшей между прутьями решетки, отражавшей лучи инфракрасного света, падавшие из открытых дверей Жилища Мелких Млекопитающих.
Потом я потерял примата из виду; я слышал, как он пыхтел и рывками перепрыгивал с одной трапеции на другую — по своему обыкновению, он перебирался из одного конца длинной террасы в другой. Там Галлен могла испугаться его, решив, что он сможет пролезть сквозь прутья и достать ее.
Трапеции прогибались и бряцали по стене. Гелада-бабуин яростно застонал, он разразился непонятной тирадой — звуки всех животных словно спрессовались и вылились в один исходящий из глотки проклятого бабуина стон.
И, само собой, весь зоопарк присоединился к нему. И тогда Галлен бросилась прочь из этих кустов; я видел ее — только часть ее стройной ноги, мелькнувшей в кроваво-фиолетовом свете, который лился из исследовательского центра О. Шратта.
Затем старина О. Шратт появился собственной персоной, его шрам растянулся на его лице, словно на надутом шарике. И когда он, что-то промычав, пробежал мимо меня, направляя фонарик на угол клетки гелады-бабуина, я проскользнул мимо него и бросился в обратном направлении в Жилище Мелких Млекопитающих.
И затаился в засаде за дверью его служебного помещения.
Я обозрел все вокруг себя: багор с крючком на конце, электрический штырь и открытый дневник наблюдений на столе.
Бинтуронг по-прежнему болен неизлечимой болезнью; оцелотиха все еще не разрешилась от бремени; а большой лесной кабан по-прежнему мучится с больным клыком. Но никаких замечаний, касающихся умирающего бандикута, я не обнаружил — он либо сдох, либо поправился.
«Скорее всего, сдох», — подумал я, когда услышал, как О. Шратт осыпает геладу-бабуина бранью, не менее пронзительной, чем обезьянья, и бряцает кольцом с ключами, словно гонгом.
Я взял электрический штырь и стал ждать, когда зазвучат по проходу лабиринта угрюмые шаги О. Шратта.
Когда О. Шратт вошел в комнату, я встал позади него и выдернул револьвер из его предусмотрительно расстегнутой кобуры, а когда он повернулся ко мне, выхватив из ножен дубинку, я ткнул его электрическим штырем в переносицу. Он отлетел назад, на мгновение ослепленный. Он направил на меня фонарик, свет фонарика полоснул мне по груди. Но прежде чем он снова ухватился за дубинку, я ткнул его по влажным губам горячим электрическим штырем. На этот раз он поймал настоящий кайф: он завертелся на месте и отключился, потом осел на пол, обхватив руками голову, сплевывая, словно пытаясь избавиться от электрического мусора в деснах.
— О. Шратт, — произнес я. — Если ты откроешь глаза, я проткну тебе глазные впадины насквозь. И отстрелю локти твоей собственной пушкой! — И я для убедительности пощелкал затвором, дабы просто продемонстрировать ему, что не шучу.
— Кто ты? — воскликнул он в бешенстве.
— О. Шратт, — произнес я голосом более глубоким и зрелым, чем мой собственный, — древним голосом, как мне казалось. — Наконец-то я нашел тебя, старина О. Шратт, — монотонно говорил я.
— Кто ты? — спросил он и попытался убрать с глаз руки.
Я ткнул штырем поверх его пальцев. Он взвыл, затем он затаил дыхание, а я задержал свое. В комнате повисла гробовая тишина; в глубине лабиринта стихли даже мелкие млекопитающие.
— Это было давно, О. Шратт, — хриплым голосом произнес я.
— Кто ты? — повторил он, тяжело дыша. — Зейкер? — спросил он и так сильно нажал на глазницы, что костяшки его пальцев побелели.
Я засмеялся низким, раскатистым смехом.
— Нет? Бейнберг? — сказал он, и я снова перестал дышать. — Кто ты? — закричал он.
— Твоя расплата, — торжественно произнес я. — Твой окончательный приговор.
— Окончательный? — простонал О. Шратт.
— Встань, — велел я, и он послушался. Я выдернул дубинку из его ботинка и ею поднял ему подбородок. — Глаза закрыты, О. Шратт, — скомандовал я. — Я поведу тебя с помощью этой дубинки, и только дернись, я тебе вмажу, не хуже, чем прежде, — добавил я, не зная, что бы это могло значить, но надеясь, что ему это покажется убедительным, заставит вспомнить то, как он сам прежде мог вмазать.
— Зейкер? — сказал он. — Это Зейкер, да?
Но я вытолкнул его за дверь в проход.
— Это Зейкер? — воскликнул он, и я легонько стукнул его по голове.
— Потише, пожалуйста, — попросил я, дотрагиваясь до его ушей дубинкой.
— Зейкер, но ведь прошло столько лет, — сказал он.
Но я ничего не ответил; я вел его по проходу в поисках подходящей клетки.
Пустым оказался самый большой вольер — жилище гигантского муравьеда, отсутствующего, выполняющего террористическую миссию О. Шратта. Я зашел за желоб позади ряда клеток, открыл нужную и затолкнул О. Шратта внутрь.
— Что ты делаешь? — сказал он, ощупывая руками все вокруг. — Некоторые из этих животных очень злые.
Но я протолкнул его как можно глубже, пока табличка на дверце желоба не известила: «ГИГАНТСКИЙ МУРАВЬЕД. ПАРА». Затем возникла проблема запихивания О. Шратта в напоминающую яму клетку, где он скорчился на опилках, прикрывая руками лицо и горло. А когда никто на него не набросился, он выпрямился, так что я мог связать его по рукам и ногам — его толстым военным ремнем со множеством пряжек. Я скрестил ему руки и ноги сзади и ткнул лицом в опилки.
— Держи глаза закрытыми! — велел я ему.
— Мне очень жаль, Зейкер, — простонал он. — Честное слово, для нас всех тогда были ужасные времена! — И когда я не ответил, он добавил: — Пожалуйста, Зейкер, это ты?
Он продолжал спрашивать меня, в то время как я выбрался из желоба и запер за собой дверь. Он мог кричать здесь всю ночь, — до тех пор, пока не отодвинут стеклянную задвижку, никто его не услышит. Его крики будут такими же приглушенными, как и у его истерзанных соседей.
Когда я выбрался в проход, я остановился и подождал, наблюдая за ним в инфракрасном свете. Он уставился на пустое стекло — должно быть, знал, что я стою там и смотрю на него. Его шрам пульсировал гораздо сильнее, и, возможно, на этот раз я почувствовал к нему жалость, но через проход я заметил еще одну печальную картину. Изможденная беременная оцелотиха, едва не лишившаяся чувств из-за навязанного ей общества ужасного вомбата, Vombatus hircurus, — маленького, напоминающего медведя создания с носом грызуна или огромного хомяка, похожего на зубастого медвежьего детеныша.
«Главное — в первую очередь», — напомнил я себе. И побежал по проходу Жилища Мелких Млекопитающих.
— Галлен! — позвал я, и весь зоопарк откликнулся, гулко топая и надрываясь криком громче меня. — Все сработано чисто! — крикнул я, и обезьяны скорчили рожи. Я почти видел, как урчали Большие Кошки. Затем я произнес: — Самка оцелота ждет детенышей!
И Галлен помогала мне без устали разделять несчастных подопечных О. Шратта. Она даже задержалась у клетки с О. Шраттом, в упор глядя на него — ее глаза сузились от отвращения, словно пытались пробить одностороннее стекло застывшим от ужаса взглядом. А старина О. беспокойно елозил на опилках, со страхом ожидая жильцов.
Но потом она очнулась, поскольку будущая мать оцелотиха наконец улеглась спать одна, вздохнув с облегчением на соломенной подстилке.
— Графф? — позвала Галлен. — Ты не думаешь, что было бы логично отделить этих животных сейчас, потому что они напуганы или даже обижены друг другом, так что, если отпустить их всех скопом, они наверняка покусают друг друга?
— Я же сказал, что я не собираюсь выпускать их всех, — ответил я ей, ощущая легкое разочарование при напоминании об этом.
Кажется, вдобавок ко всему, — после того как Галлен покинула Жилище Мелких Млекопитающих, чтобы разведать путь для меня, посмотреть, не вызвало ли учиненное нами беспокойство чью-либо слежку за нами, — я подумал, что я не должен оставлять О. Шратта в клетке одного. К тому же у меня не было места, куда можно было бы поместить двух гигантских муравьедов, удаленных из клеток рателя и циветту. До того как дверь в желоб откроется, я дам О. Шратту понять, кто возвращается к себе домой.
Гигантский муравьед имеет семь футов от носа до кончика хвоста; можно сказать, у него две пятых длины — это хвост и две пятых нос, а одна пятая — щетина. И, собственно говоря, никакого тела.
Наверняка О. Шратт узнает их по особому хрюканью — и по тому, как они принюхиваются длинными носами, прежде чем позволить мне переместить их в собственный законный дом, занятый теперь О. Шраттом, которого муравьеды с отвращением рассматривают с наружной стороны клетки. И, видя его без багра и электрического штыря, к тому же связанным по рукам и ногам, они ни капли не боятся. Они царапают когтями опилки и ворчат на него, начинают ходить вокруг него кругами — хотя муравьеды не плотоядные и не замечены в пожирании людей, предпочитая им жучков. Но О. Шратт вскрикивает: «Нет! Я не хотел приходить сюда. Я оставлю вас одних. О, пожалуйста, не пугайтесь меня, господа!» А потом шепчет совсем по-другому: «Ну разве здесь не уютное местечко, а? Разве вы так не считаете? О, а я да». Но они продолжают ходить вокруг него кругами, принюхиваясь, время от времени высовывая длинные языки и пробуя на вкус его щеку, проверяя, насколько он напуган.
Когда я уйду, он, возможно, будет говорить: «Вам понравилось гостить у рателя и циветты? Все это только ради забавы, я надеюсь, вы понимаете — просто экзерсисы, в которых вы нуждаетесь. Ведь это никому не причиняет вреда, верно?»
Но я заверил себя, что муравьеды не станут есть О. Шратта, или избивать жестоко своими свинцовыми хвостами, или протыкать когтями наподобие того, как они проделывают это со стволами деревьев или, на худой конец, толстыми корнями.
«Мне бы следовало оставить его с индокитайским котом-рыболовом, — подумал я. — И если ты не будешь паинькой, О. Шратт, я так и сделаю».
Затем я покинул Жилище Мелких Млекопитающих, продолжая размышлять, каких животных отобрать в качестве безопасных. Но тут я увидел у дверей испуганную Галлен. А когда снова ступил за порог, попадая в настоящую ночь, то услышал поднятый зоопарком гвалт.
Большие Кошки плевались, словно баржи на Дунае, обезьяны верещали, громко колотя по прутьям клеток, все птицы превозносили меня; но всех их перекрывал низкий монотонный рев Знаменитого Азиатского Медведя.
Они словно приветствовали меня, когда я вышел в зоопарк, который теперь был полностью вверен моим заботам. Весь без исключения. Каждый из этих не похожих друг на друга чертовых зверей ожидал решения Ганнеса Граффа.
— Графф, — заметила Галлен, — кто-то наверняка должен слышать этот гвалт.
И я задался вопросом, бывали ли в зоопарке беспокойные ночи; не вскакивало ли по ночам и не жаловалось ли ко всему привычное население пригородного Хитзингера на громкий шум: встревоженные животные не спят ночью. Но я не мог даже представить, чтобы здесь могло произойти что-то подобное. Животные топали, сотрясали решетки и неистово ревели. А мой чертов приятель-примат бесился громче всех.
Я оставил инфракрасный свет включенным, поскольку не хотел, чтобы кто-то сейчас спал, — им следует быть готовыми; и я хотел, чтобы О. Шратт ничего не видел. Поэтому я постоял пару секунд на дорожке, залитой фиолетовым светом из Жилища Мелких Млекопитающих, пытаясь прочесть бирки на висевших на кольце ключах. Отыскав ключ от Обезьяньего Комплекса, я обогнул наружную террасу, где сквозь прутья решетки на меня пялились корчащиеся, злобные рожи. Сопровождаемый их завыванием, я не осмелился включить верхний свет, опасаясь, как бы кто из случайно проходивших мимо зоопарка не заметил, что тут что-то не так, и не доложил куда следует. Я переходил от клетки к клетке с фонариком О. Шратта, освещая бесконечные ряды черных кожаных лап, вцепившихся в прутья. Я вел себя осторожно; я прочитывал названия животных.
Сначала обезьяны: ревуны, львинохвостые, носатые, резусы, паукообразные, волосатые — все мелкие, так что я выпустил их на свободу.
Затем перемешанные бабуины: улыбающиеся, с белоснежным мехом гамадрилы и гелады с собачьими мордами; мой красногрудый самец позабыл о прежней обиде. И часма-бабуины, самые большие; но, пожалуй, мне не следовало выпускать на волю этого двухсотдвадцатифунтового самца.
Потом шли гиббоны, целой ордой. И шимпанзе, всего шесть особей, — один пузатый, пихавший остальных и дергавший за хвост паукообразную обезьяну. Но я прошел, пристыженный, мимо самцов: двухсотфунтового орангутанга и не менее громадной равнинной гориллы с побережья Гвинейского залива. Они не могли поверить в это, они дали мне дойти почти до двери, прежде чем разразились громкими воплями, яростными и завистливыми. Орангутанг оторвал болтающееся кольцо с веревки и пропихнул его сквозь прутья, сплющив, словно сдутую велосипедную камеру.
Самец равнинной гориллы превратил в лепешку свое жестяное корыто с водой.
Отпущенные мною приматы и не думали вести себя прилично, чертовы обманщики. Я слышал, как они крушили пепельницы на столиках в Биргартене.
— Графф, — сказала Галлен, — ты должен успокоить их, или бежим отсюда.
— Эти антилопы вполне безобидны… к тому же они могут отвлечь внимание обезьян. — И я принялся отпирать загоны, тянувшиеся от Обезьяньего Комплекса до Небольшой Колонии Австралийцев, — я выпустил аудада, аноа и аддакса, дал свободу генеруку, гемсбоку и гауру. Мне следовало бы хорошенько подумать, прежде чем выпустить этого проклятого гаура — самого высоченного из диких быков в мире, — но не успел я прочесть его имя, как он уже скрылся в темноте. Этот бык был шесть на четыре в плечах, а я почему-то думал, что гаур — это что-то вроде мелкого козла. Когда он тяжело протопал мимо меня в калитку, Галлен вскрикнула:
— Кто это?
А он рванул мимо нее, ломая ограду, полуслепой от страха.
— Кто это был, Графф? — воскликнула Галлен, прижатая к зебрам. — Ты же обещал, Графф!
— Я ошибся, — откликнулся я. — Выпусти зебр! — А сам тем временем выпускал лоснящуюся импалу и сибирского шишковатого каменного козла; потом всех австралийцев, продолжая размышлять о разумном отборе.
Но зоопарк и не думал затихать. Слоны протрубили свою грубую мелодию, подхваченную пререкающимися птицами на прудах.
Какой вред может причинить слон? Разумеется, только один. Я должен выбрать из них самого ручного.
Поэтому я ушел, рассеивая в стороны гиббонов, в страхе затаившихся перед Жилищем Больших Громких Кошек и загадочно молчащим Жилищем Гиппопотама, где гиппопотам, как я предположил, ушел под воду и ни на что не обращал внимания, — бог с ним и с его вонючей глоткой.
Внутри Жилища Толстокожих раскачивались слоны, приподнимая ножные цепи и забрасывая друг на друга хоботы. Я выбрал одного старого, большого, с изжеванными ушами африканца и вставил ключ в его кандалы. Он казался таким симпатичным; мне пришлось вывести его за хобот из дверей Жилища Толстокожих, где он с трудом проходил и где его появление заставило броситься врассыпную этих коварных гиббонов. Но слон явно был глуховат и привык находиться внутри, потому что не слышал суматохи снаружи. Оказавшись на улице, он судорожно выдернул хобот из моей руки и ровно затрусил прочь, набирая скорость, сокрушая на пути кустарники и сметая железные поручни вдоль дорожки.
А я подумал: «Господи, сделай так, чтобы Галлен его не видела». И снова услышал, как злокозненные обезьяны, затеявшие что-то вроде игры, продолжают бить пепельницы в Биргартене.
Затем я прошел мимо высоких развалин, на которых расселись, как на шестах, огромные хищные птицы, и подумал: «Только не вас. Вы сожрете мелких обезьян». А потом подумал: «Хотя это, по крайней мере, заставит их замолчать».
Но я вернулся обратно в Жилище Мелких Млекопитающих, чтобы собраться с мыслями и посмотреть, как там старина О. Шратт ладит с муравьедами. На ступенях я встретил Галлен, она вся сжалась в фиолетовом свете.
— Я видела слона, — сказала она. — Я хочу уйти отсюда немедленно.
— Он только один, — бросил я, проскальзывая внутрь, чтобы поглядеть на забившегося в угол клетки О. Шратта.
Гигантские муравьеды безмятежно восседали в середине клетки, вертя языками вокруг своих длинных носов и невозмутимо взирая на О. Шратта. «Из этого ничего не получится, — подумал я. — О. Шратта следует держать вытянутым по струнке». И я снова забрался в желоб, выманив из клетки муравьедов и пообещав О. Шратту привести индокитайского кота-рыболова, если он надумает открыть глаза.
Разумеется, я этого не сделал. Я обменял муравьедов на рателя — угрюмого, напоминающего барсука ворчуна — яйцевидный комок из шерсти и когтей, который, я уверен, ничего не забыл насчет О. Шратта. Но ратель был слишком мал, чтобы напасть на О. Шратта, пусть даже связанного по рукам и ногам и совершенно беспомощного.
Я открыл дверцу в желоб и крикнул О. Шратту:
— А вот и наш маленький ратель! — И подтолкнул толстого ворчуна внутрь. Я наблюдал за ними, застыв перед стеклом; они держались противоположных углов, пока ратель не сообразил, в каком положении находится О. Шратт, и не начал делать сложные телодвижения, потихоньку продвигаясь к середине.
Но когда я принялся отодвигать стеклянную задвижку в лабиринте, выпуская мелкое и безобидное, по моему мнению, животное, мне пришлось снова вступить в дискуссию с Галлен.
— Надеюсь, ты не тронешь самку оцелота? — спросила она.
— Конечно нет, — отозвался я, демонстрируя ей свой здравый смысл — выпуская легкомысленного ленивца и сурового вомбата, но минуя тощего, низенького темно-каштанового ягуарунди. Потом я отпустил также энергичного коути-мунди.
Ну конечно, муравьеды были просто невыносимы — сели себе и загородили движение в проходе, наблюдая за рателем и стариной О. Шраттом.
— Пожалуйста, Графф. Разве мы не можем уйти сейчас? — взмолилась Галлен.
— Мы должны направить их через какие-нибудь ворота, — возразил я.
Затем я принялся выпускать сопротивляющегося мангуста, к большому неодобрению Галлен, и медлительного лори и хвостатого лемура; с каждой минутой я чувствовал себя все более разумным.
Только затем, чтобы продемонстрировать, насколько я благоразумен, я не стал выпускать бедного бинтуронга — кошачьего медведя с Борнео, — не желая, чтобы другие животные заразились его редкой болезнью.
И я молча отдал поклон пустому стеклянному вольеру бандикута, уже ушедшего из этого мира.
Но когда я стряхнул вцепившуюся в меня Галлен и поспешил по ступеням обратно на улицу, я был встречен животными, которых я вовсе не намеревался отпускать. И теперь они не собирались оказывать мне радушный прием. Они вели себя откровенно нахально, впав в бешенство от зависти. Навечно усевшись у подножия лестницы, гиббоны пожимали плечами и плевались. Когда я приблизился, они набросились на меня с обвинениями. Они швыряли в меня камнями; я тоже кинул в них пару раз. Я замахнулся на одного из них ключами, но он увернулся и, перемахнув через железные поручни, скрылся в кустах. Затем на меня посыпались сорняки, палки и даже комья земли.
— Вы можете убираться на все четыре стороны! — прокричал я. — Почему вы не идете? Не требуйте слишком многого!
Но в ответ мне послышался шум, означавший, как мне показалось, полное уничтожение Биргартена. Я бросился туда по разбитым осколкам пепельниц. Разгром был полнейший, воистину обезьяний — вандализм, поразительно походивший на свершенный людьми. Они разнесли вдребезги некогда служившее для забавы зеркало, его осколки ковром усыпали террасу Биргартена. Я не мог не глянуть на свое разорванное, словно в головоломке, изображение, размытое, как мое настоящее «я».
— Еще немного — и получусь я, — пробормотал я. И направился к вонючей клетке с Редкими Очковыми Медведями, спрятавшимися позади бассейна с водой, когда я открыл их клетку. Мне пришлось прикрикнуть на них, чтобы заставить выйти наружу. Они вышли, плечо к плечу, опустив головы, словно побитые собаки. Они побрели по разгромленному Биргартену, держась слишком близко друг к другу, то и дело натыкаясь на зонтики и фыркающих обезьян.
«С меня хватит, — подумал я. — Это точно». Я огибал клетки с другими ревущими медведями, когда услышал громкий крик Галлен. «О. Шратт вышел наружу!» — мелькнуло у меня в голове. Но когда я выглянул из-за угла клетки, всматриваясь в глубь темной дорожки по направлению к Жилищу Мелких Млекопитающих, увидел смахивающую на человечью фигуру, бежавшую вроде как на четвереньках, которая завернула за угол Обезьяньего Комплекса, преследуемая второй, точно такой же фигурой, хотя и не столь массивной. Орангутанг и равнинная горилла удирали вместе.
Я подумал: «Как, черт побери, они могли выйти наружу?» Но потом увидел приударившего за ними галопом громадного африканского слона, который нес в хоботе стену клетки — огромный кусок решетки болтался во все стороны.
Когда он швырнул решетку на дорожку и она грохнулась о цемент, словно колокол церкви Святого Стефана оторвался и свалился вниз прямо с колокольни, пробив насквозь орган за центральным алтарем.
Затем все бегущие силуэты замерли; я остановился, стараясь не дышать. В зоопарке повисла могильная тишина; они явно замолкли, затаившись. И тогда я начал медленно продвигаться вперед, мимо полярных медведей, бурых медведей и американского гризли; я обошел по дорожке Знаменитого Азиатского Медведя, который притих в своей клетке, словно убийца. Но мне пришлось перепрыгнуть через заграждающий канат и с грохотом налететь на толстенные прутья решетки, когда передо мной на дорожке замаячила фигура слона; он протопал мимо меня, после чего я с шумом рухнул на дверцу, выломанную этим чудовищем; слон шел через Биргартен, вырывая по пути зонтики и превращая своими мамонтовыми ножищами в порошок осколки зеркала. Я почти успел подняться на ноги, когда Знаменитый Азиатский Медведь схватил меня за шиворот и притянул обратно к решетке. Я затаился; я находился к нему спиной и чувствовал, как медвежье дыхание вздыбило волосы на моей голове. Я подумал спокойно: «Когда он сообразит, что не сможет просунуть сквозь прутья свою громадную башку, чтобы слопать меня, тогда он выпустит мне кишки и с превеликим удовольствием сожрет для начала мои внутренние органы». Но вместо этого он развернул меня лицом к себе; его голова казалась необъятных размеров. А когда я осмелился глянуть ему в глаза, я увидел, что он косится на связку ключей.
— О нет! — воскликнул я.
Он облапил меня, теперь я оказался прижатым грудью к его груди, прутья решетки больно вдавились мне в ребра. Я чувствовал, как его когти рвали мой позвоночник.
— Ну давай, расплющи меня, — прохрипел я ему. — И можешь не коситься, я ни за что на свете не выпущу тебя из клетки!
Он заревел мне прямо в лицо; он дохнул мне в ноздри с такой силой, что я едва не потерял сознание.
— Никогда! — взвизгнул я. — Всегда нужно где-то провести черту!
Но тут Галлен снова закричала. Я подумал: «Этот чертов слон выпустил О. Шратта! Или этот самец орангутанг достал мою Галлен — самой собой, самую лучшую самочку из тех, что он когда-либо поимел».
Я взял в руку связку ключей; Азиатский Черный Медведь позволил мне пошевелить позвоночником. Я на ощупь искал ключ, пытаясь обнаружить бирку «НИКОГДА НЕ ИСПОЛЬЗОВАТЬ!». Но на нем значилось лишь: «АЗИАТСКИЙ МЕДВЕДЬ». Какое злонамеренное умалчивание! Но я вставил ключ в скважину; медведь продолжал держать меня, не веря собственным глазам. Дверца клетки распахнулась внезапно, и мы с медведем оба на секунду повисли на раскрывшейся наружу решетке. И на какое-то мгновение он стиснул меня, все еще не веря, что свободен. Потом выпустил, и мы оба шмякнулись на четвереньки.
«Сейчас он выбежит и слопает меня целиком», — подумал я. Но тут мы оба услышали Больших Кошек, рычавших еще громче, чем прежде, как если бы — в самый последний момент — главные двери их жилища оказались открытыми. Затем я услышал, как Большие Кошки заурчали где-то совсем рядом. Большие Кошки бродили на свободе! Я выполз задом из дверного проема. Однако азиатский монстр не обращал на меня никакого внимания; странно, но он замер, припав к земле, принюхиваясь, пуская слюну, вздрагивая покрытыми грубой, косматой шерстью боками.
Знаменитый Азиатский Медведь думает! Или что-то замышляет!
Но я не желал больше ждать — мало ли, к чему он придет своим ужасным умом. Я бросился мимо открытой клетки и побежал обратно по дорожке к Жилищу Мелких Млекопитающих. Там я нашел мою бедную Галлен, сжавшуюся в дверном проходе лабиринта, всматривающуюся в глубь залитой кровью дорожки, на которой тигр, с малиновыми и черными в инфракрасном свете полосами, припал к большой рыжевато-коричневой антилопе со спиралевидными рогами; бесформенная масса белых кишок несчастного животного вывалилась наружу. Задние копыта торчали вверх над крестцом, поверх которого в разные стороны расползлись несомненно знакомые мне вздутые семенники размером с волейбольный мяч.
— О, Зигги, это же сернобык! — выдохнул я.
— Это тигр, — ледяным тоном произнесла Галлен. — И я не Зигги.
— Это ты кричала? — не менее ледяным тоном спросил я.
— О, наконец-то ты услышал! — В ее голосе прозвучали саркастические ноты. — Как видишь, я справилась со всем без тебя.
— Куда девался этот чертов обезьяний самец? — спросил я ее. Но она лишь плотно сжала губы, так что я не стал настаивать.
Где-то в глубине лабиринта приглушенный голос выкрикивал имена. Я пошел посмотреть: старина О. Шратт стоял прямо у стекла, ратель — едва ли не игриво ворчащий — торжествующе устроился посередине клетки. А О. Шратт то ли вспоминал, то ли перебирал имена.
— Зейкер? — спросил он. — Бейнберг? Муффел? Брандейс? Шмерлинг? Фриден? — Имя за именем — О. Шратт все сильней и сильней терял рассудок.
Затем я вернулся к Галлен, как раз вовремя, чтобы услышать финальный раскат грома: рев Знаменитого Азиатского Медведя, принявшего окончательное решение. Наконец-то, привыкнув к ошеломившей его свободе, медведь сделал выбор. Напряжение других животных зоопарка достило апогея, как если бы этот медведь был грифоном, миф о котором казался страшнее его самого, — им всем было известно, как долго он думал о Хинли Гоуче и что теперь кипело в его сердце.
— И ты выпустил этого медведя! — возмутилась Галлен.
— Нет! — воскликнул я. — Понимаешь, я был вынужден. Он схватил меня. Он не давал мне уйти. Мне пришлось заключить с ним сделку.
Но она пристально смотрела на меня, как если бы я был для нее совершенно незнакомым, точно таким же, как и поверженный сернобык, которого она никогда прежде не видела во всей его былой красе.
— О, Графф! — прошептала Галлен. Ее глаза остекленели от ужаса.
Я выглянул за дверь Жилища Млекопитающих и увидел Азиатского Черного Медведя, всеми четырьмя лапами взбиравшегося по ступеням. Галлен просто оцепенела на месте: она даже не пошевельнулась, когда он протиснулся мимо нас и потопал дальше, в глубь лабиринта. Но он застыл на месте, когда увидел О. Шратта, продолжавшего выкрикивать:
— Вейнстюрм? Воттвеллер? Шнуллер? Штейнгартен? Франк? Маленький Фриш?
А я подумал: «Почему не Ват? Явотник? Мартер? Ватцек-Траммер? Или не собранный по частям Ганнес Графф?»
Обнаружив то, зачем он явился, Азиатский Черный Медведь уселся перед стеклом, сбитый с толку, и с надеждой стукнул громадной лапой по прозрачной преграде, удивляясь скрипу когтей. О. Штатт прекратил перечислять имена.
— Кто здесь? — спросил он. — Я знаю, это Зейкер.
Но Азиатский Черный Медведь не желал и в дальнейшем сносить окрики О. Шратта. Он попятился и встал на дыбы перед стеклом; отступив немного назад, он снова ударил лапой по стеклу и сел, озадаченный.
— Ну, кто ты там? — не унимался О. Шратт. — Я знаю, что ты там!
И тут Азиатский Черный Медведь заревел в полную мощь. Рев умножался эхом, отозвавшимся по всему лабиринту. О. Шратт отпрянул назад и шлепнулся на опилки, перекатившись через рателя, который цапнул его и тут же ретировался назад через дверцу желоба; они оба затрепетали, услышав так хорошо знакомый всем обитателям зоопарка свирепый рев.
О. Шратт пронзительно выкрикнул:
— О нет! Только не ты! Не дайте ему войти! Только не он! Никогда! Нет! Пожалуйста! Зейкер? Бейнберг? Франк? Шнуллер? Шмерлинг? Маленький Фриш? Пожалуйста!
Тогда я толкнул Галлен к двери — казалось, медвежий рев выбросил нас наружу, в зоопарк, который ударился в панику, заслышав яростный гнев животного, которому никто не отважился бы бросить вызов. Ни Большие Кошки, ни слоны, ни бегущие куда-то обезьяны — все они мчались к центральным воротам, как мне показалось. Вместе с кем-то еще. Они бежали слаженно — зоопарк все отлично усвоил. Азиатский Черный Медведь вырвался на волю, и никто не желал оказаться в его безумной компании.
Но когда я и Галлен завернули за билетную будку, направляясь к центральным воротам, за пределами зоопарка я увидел размытые огни фар припаркованных в ряд машин и услышал неясный гул людской толпы. А еще я увидел поток животных, топающих копытами, стучащих когтями, шлепающих через пруд со Смешанными Водоплавающими Птицами — все как один стремились к задним воротам, открытым в Тирольский сад. Туда, где целая миля мха и папоротника простирается вдоль всего чудесного пути до Максинг-парка.
В воротах образовалась пробка, но слон сделал одолжение, оставив сбоку узкий проход. Ему удалось сорвать ворота с верхней петли, однако нижняя петля продолжала удерживать их, и они, болтаясь, перегородили выход.
Галлен и я прошмыгнули мимо застрявшего слона и еще кого-то неловкого, устремившись вперед сквозь команду сбившихся в кучу мелких обезьян.
Но в Тирольском саду тоже образовалась толпа из жителей пригорода, которых было больше, чем полиции, — в ночных рубашках и пижамах, с мерцающими фонариками. Мы остались незамеченными в этой давке; мы пробрались мимо домашних хозяек, кричавших пронзительнее обезьян.
И только когда мы оказались в более высоких и густых кустарниках Максинг-парка, мой разум вырвался из хаоса и прояснился. Я видел, как они прятались по всему пригороду. Безымянные люди с древним оружием — с каминными щипцами, мотыгами, с поблескивающими пилами, вилами, кувалдами и лунообразными серпами. Теперь гул людских голосов перекрывал рев Азиатского Черного Медведя, оставшегося позади нас.
Я тащил за собой Галлен, пока она могла бежать, после чего повалил ее на каменную садовую скамейку, всхлипывая, и представил, как эти прятавшиеся люди выглядят в форме, будучи немолодыми и голодающими, — армия непоколебимых пожирателей мяса, все эти годы таившихся в парках вокруг Хитзингерского зоопарка. С тех самых пор, когда Зан Гланц или кто бы там ни было еще оказался съеден.
Я слышал пару выстрелов; деревья тряслись от птиц и обезьян. Рядом с нами на садовой скамейке удобно расположился гиббон, поедающий завернутую в фольгу конфету.
— Обещай, что останешься на скамейке рядом с этим гиббоном, — попросил я Галлен. Ее лицо выглядело невозмутимым или оцепеневшим, как у примата-гиббона.
Я пробрался до Максингштрассе, отыскав то место, где был оставлен мотоцикл, затем нашел кусты, в которых были запрятаны наши пожитки.
Было еще темно, но все окна домов были освещены, и улицы заливал свет машинных фар; освободив сараи, люди тащили различные предметы — палки, метлы, швабры. Мужчины вступали в громкую битву. Такого оглушительного гула они не слышали очень давно.
Я пристроил наш багаж обратно на мотоцикл и проехал по Максингштрассе, подзывая Галлен. Я не знал, услышит ли она меня сквозь весь этот шум, — вой полицейских «фольксвагенов» следовал за мной с Максингплац. А над деревьями в Тирольском саду мигали голубые огни фар. Людской поток хлынул на Максинг-парк, в то время как поток животных из него вытекал.
У обочины я увидел Галлен, которая стояла так, как если бы она приходила сюда всегда, чтобы остановить автобус, следующий обычным рейсом в этом потоке транспорта. Она машинально взобралась в седло позади меня, столкнувшись с каменным сибирским козлом, оступившимся о бордюр дороги, — лоскут вырванной шкуры болтался у него над плечом, видимо от удара мотыгой.
А я все продолжал прислушиваться к нему — Знаменитому Азиатскому Медведю, — ожидая услышать последний рев отчаяния или удовлетворения. Но я не мог расслышать его сквозь гул людской толпы — даже его.
Галлен сидела позади меня словно кукла, и я помчался вперед, унося нас из потока машин на Максингштрассе. Теперь полиция принялась кружить по Максинг-парку; я видел огни фар и жемчужно-белоснежные обтекатели их «БМВ», огибающих кусты, пытающихся разбить толпу. Внутри стремительно сужающегося круга мотоциклетных фар огромный серый самец кенгуру колотил человека, выронившего из рук свои садовые ножницы; они блестели в траве, прижатые лапой кенгуру.
Толпа сопровождала нас на протяжении пяти пригородных кварталов. При выезде с Ваттман-штрассе я увидел снежного леопарда, тяжело дышащего и лижущего свою лапу. А на Сараевоплац я увидел команду из пяти удачливых охотников, старавшихся избежать света моей фары, — видно, они приняли меня за полицейского; спинами они пытались закрыть окровавленное тело безжизненного гаура, который в полный рост был распростерт на земле.
Приземистое стадо неутомимых зебр бесшумной волной пересекло лужайки, они огибали кусты, ловко уворачиваясь от ловушки троих охотников, вооруженных сетями и зубастой пилой. Зебры перескочили через бордюр дороги прямо передо мной, их копыта застучали по мостовой. Стук собственных копыт испугал зебр, они бросились врассыпную от стоящей рядом машины, пересекая тротуар и устремляясь по узкой Вольтергассе, где слепящие огни фар заставили животных повернуть назад — снова через Максингштрассе, обратно в Максинг-парк.
Затем Галлен и я оказались в пригороде Лейнц, в мрачном удаленном районе с больницами. Мы миновали все учреждения — дом престарелых, дом инвалидов и городскую больницу; залитые светом лужайки и застывшие, отделанные бежевой штукатуркой дома. На балконах поблескивали ряды инвалидных кресел; на лужайках и в окнах мерцали огоньки сигарет. Престарелые, больные и увечные прислушивались к галдящему зоопарку, словно деревенские жители, взирающие на озаренный светом город, который оказался под бомбежкой.
И на мгновение я нагнул голову, прислушиваясь вместе с ними, ожидая появления невероятно сообразительного животного, преодолевшего все преграды и добравшегося сюда. Возможно, гиббона, скачущего на всех четырех по больничной земле, окруженного сестрами, погоняемого криками с инвалидных кресел, с балконов и, наконец, пойманного при помощи дыхательных резиновых трубок и стянутого стетоскопом. Улов, которым мог бы гордиться весь больничный персонал вместе с пациентами. Но никто не сумел добежать так далеко. Галлен тяжело навалилась мне на спину; я слышал, как она начала дрожать у меня на плече. Поэтому я повернул за больницы, в сторону сельской местности, к западу от пригорода, чувствуя, как мокрая щека Галлен прижалась к моей, как ее руки вцепились мне в рубашку, а зубы отчаянно вонзились в мое плечо.
Но я не возражал, я хотел, чтобы она кусалась сильней и сделала мне еще больней. Пока я продолжал ехать достаточно быстро, чтобы гул толпы за нами становился тише, и достаточно медленно, чтобы те, кому удалось спастись, могли бы обогнать меня и бежать вприпрыжку в свете моей фары — служа мне проводниками, которым я был бы сейчас крайне рад.
Но никто меня не обогнал; в моем направлении не было никакого движения. Все движение, что мы заметили нам на пути, было направлено в противоположную сторону. Семейные автомобили, фермерские грузовички, гремящие инструментами и оружием, — в предрассветном сумраке люди стремились успеть к месту бедствия.
И всякий раз, когда мне попадался свет встречных фар, я видел прежнюю картину борьбы на футбольном поле. И всякий раз мне снова не давали ударить по мячу.
Рассвет застал нас за пределами города, в сельской местности над Дунаем, к югу от Клостернейбурга. Там до сих пор живут монахи.
Я не знаю, сколько времени я провел, сидя в канаве у дороги, прежде чем заметил, как сельские жители устало возвращались после невиданного городского волнения в Хитзингерском зоопарке. В основном в грузовиках и автофургонах; некоторые из нескладных фермеров помоложе свистели Галлен, сидевшей у обочины через дорогу от меня. Мы не разговаривали. Я подумал: «Не очень разумно с моей стороны позволять ей слишком долго размышлять в одиночку». Но мне нечего было сказать, поэтому я не нарушал дорожного покоя между нами. Пока эти фермеры не стали возвращаться обратно.
Затем я подумал: «Мы выглядим подозрительно». Несмотря на то что О. Шратт нас ни разу не видел и, вероятно, никогда не сможет мыслить последовательно, был еще официант с Балкан и маленький Хюгель Фуртвёнглер, которой мог бы кое-что порассказать о большом, видавшем виды мотоцикле и ненормальном, который выспрашивал о зоопарке.
«О. Шратт, — подумал я, — по крайней мере, был найден со своей нашивкой и эполетами. Это уже кое-что».
Но этого, разумеется, было недостаточно. Потому что последний из автофургонов, проехавший мимо нас, оказался груженым — там были тела под брезентом, свисавшим над задним бортом. Я разглядел высунувшуюся часть ноги с копытом; я узнал рыжевато-коричневые и беловато-кремовые полоски, идущие от коленных сухожилий до голени. Бог не уберег самой прекрасной из антилоп — чье мясо будет съедено, а рога повешены поверх ковра в непритязательном крестьянском жилище. Чтобы следующее поколение охотников спрашивало:
— А что, они когда-то водились в Австрии?
— О да. Невольничья лодка привезла в Австрию первую из них.
— А теперь они вымерли?
— О да. Но нанесли большой вред садам. А собак едва не забодали рогами.
И когда последний караван миновал нас, я подумал, что должен уберечь Галлен от них. Она сидела через дорогу от меня, смотрела куда-то мимо моего плеча. Но я не мог взглянуть ей в лицо: я смотрел на свои брюки и обнаружил прилипшие к моим носкам маленькие клочки шерсти.
«О, мне очень жаль, Зигги, — подумал я. — Но ты был не просто нелогичен. Ты был совершенно не прав».
Затем Галлен перешла через дорогу и немного постояла перед неуклюжим рюкзаком, прежде чем принялась вынимать из него свои вещи.
Она наверняка слишком много думала одна.
И поскольку мне нечего было сказать, я спросил:
— Послушай, что ты хочешь делать теперь?
Она ничего не ответила.
— Хорошо, делай что хочешь, — сказал я.
Но она лишь еще поспешней стала вынимать свои вещи. Из кожаного дамского пиджака она сделала куль; через один рукав я увидел, как торчит ее белье и голубые шелковые трусики. И это причинило мне боль.
Я подумал: «Она захочет вернуть мне мою фуфайку». Но она не выказывала признаков того, что собирается снять ее. Видимо, сделала мне маленькую уступку.
— Куда ты пойдешь? — спросил я.
— В Вену, — ответила она. — Ты не мог бы мне вернуть деньги за волосы?
— В Вену? — удивился я.
— Разве ты не собираешься вернуться назад и почитать обо всем этом? — спросила она. — Разве ты не хочешь узнать, что именно произошло? Разве тебе не интересно знать все детали, Графф?
Но она не могла вызвать во мне гнев — ему было неоткуда подняться. Статистика убитых и раненых не интересовала меня, это точно. После сернобыка не было необходимости считать число бедствий.
— Нет, правда, почему в Вену? — спросил я.
— Потому что, — ответила Галлен, — это единственное место, куда ты не поедешь со мной.
И я неожиданно обрел опору.
— Ты не будешь чихать снова. Надеюсь, ты понимаешь, — сказал я.
Но она лишь посмотрела на меня.
— Не будешь, — повторил я. — Кто бы ни взял тебя.
— Это были мои волосы, — сказала она. — Отдай мне за них деньги, пожалуйста.
Так что я вернул ей деньги. Она взяла их с опаской, как если бы боялась, что я коснусь ее.
— Куда ты поедешь, Графф? — спросила она звонким голосом, в котором прозвучала холодная ирония. Но я не мог позволить, чтобы надо мной насмехались.
— В Капрун, — ответил я, и Галлен отвернулась. — Когда я вернусь, — сказал я, — где я смогу найти тебя?
— Если вернешься, — произнесла она, по-прежнему отворачиваясь от меня.
— Я вернусь, — пообещал я. — Где ты будешь?
— О, я очень люблю зоопарки, — сказала она все тем же звонким, ироничным голосом. — Полагаю, я часто буду ходить в зоопарк. Ты сможешь найти меня там, когда задумаешь начать все снова — с новым планом.
Но я не хотел, чтобы мы разговаривали в таком тоне. Я сказал:
— Я ненадолго съезжу в Капрун. Но я знаю, что захочу увидеть тебя снова.
— Ты хочешь сказать, когда у тебя все получится? — с легкой насмешкой спросила она. — Когда ты с этим покончишь?
Но я знал, что так ничего не получится и что со мной так расстаться нельзя. Нельзя спешить, если преодолеваешь что-то. Даже записная книжка ясно говорила насчет этого:
«Цифры дают некую сумму, не важно, как ты их складываешь».
Спорно, наивно. Еще одна полуправда, как всегда…
— Галлен, прости, но я не забуду о тебе, — сказал я.
— Тогда поехали со мной в Вену, Графф, — попросила она, и теперь я затруднялся определить, что выражал ее голос.
— Я должен поехать в Капрун, — возразил я.
— Тогда как ты меня найдешь? — задала она мой вопрос. На этот раз своим привычным, не язвительным голосом.
— Каленберг, — сказал я, — это то место, о котором ты услышишь, когда будешь жить в городе. Сядь на любой трамвай из Гринзинга и поднимись вверх автобусом через Венский лес. Поезжай туда в среду вечером, — сказал я. — Оттуда открывается прекрасный вид на Дунай и всю Вену.
— И ты хочешь сказать, что приедешь в одну из сред? — спросила она.
— Будь там каждую среду, — сказал я. Но я слишком нажал на нее, возвращая нас на прежнее место, с которого мы начали.
— Может быть, — снова холодно ответила она.
— Я довезу тебя до автобусной остановки в Клостернейбурге, — предложил я. — Ближайшая пригородная остановка трамвая в Йозефдорфе.
— Я не хочу ехать с тобой, — отказалась Галлен. — Я лучше пройдусь пешком.
И поскольку я чувствовал, что снова проигрываю, я сказал:
— Ну конечно же. Я знаю, ты девушка крепкая. Тебе прогулка не повредит.
— Так ты сказал, по четвергам? — спросила она.
— По средам, — быстро поправил я. — В любую среду вечером.
— И ты приедешь?
— Обязательно, — ответил я, и она зашагала по дороге. — В среду! — крикнул я вслед.
— Может быть, — ответила она, не оборачиваясь и продолжая уходить от меня.
— Я буду любоваться на твою прелестную спинку, пока ты не скроешься из вида! — пытаясь разрядить напряжение, заорал я.
Но я бы не сказал, что она улыбалась, когда обернулась и ответила:
— Надеюсь, не последним долгим взглядом, а? Или да?
— Нет, — замотал я головой так поспешно, что ее рот едва не растянулся в улыбке.
Она продолжала удаляться от меня; я смотрел ей вслед почти до самого поворота дороги.
— В среду! — крикнул я.
— Может быть, — непонятно каким голосом отозвалась она и не обернулась.
— Обязательно! — прокричал я, и Галлен скрылась за поворотом.
Я сел в придорожную канаву, давая ей возможность дойти до Клостернейбурга, — мне не хотелось проезжать мимо нее по дороге.
Утро вокруг меня занималось все сильнее и сильнее. Начиналась домашняя жизнь стриженых изгородей и огороженных полей. Преград, отделяющих коров от полей; надлежащим образом проведенных линий, аккуратных и четких на солнце. Все коровы с колокольчиками; все овцы с метками на ушах.
У всех мужчин — имена, и все они направлялись в определенные места. Ветер подхватил дорожную пыль и бросил мне в лицо. Я видел, как мотоцикл немного напрягся от легкого ветра и качнулся на подставке. Я посмотрел в зеркальце на руле, отражавшее безымянные куски закапанной гудроном гравиевой дороги — и лепестки цветка, который рос слишком близко к ней. Но когда я посмотрел мимо мотоцикла, я не смог точно определить, какой цветок одолжил зеркальцу свое отражение. Или какой участок гравиевой дороги это был?
Они не складывались вместе, как и прежде.
Но это не могло удивить меня. Я знал: все цифры в чертовом столбце дают сумму. Но цифры не связаны между собой, чтобы как-то влиять на нее. Это все вещи, за которые ты когда-нибудь расплачиваешься. Такие же не подходящие друг к другу, как зубная паста и первое прикосновение к теплой, упругой груди.
Галлен добралась до Клостернейбурга. Там по-прежнему были монастыри. И монахи делали вино.
И с Галлен, которая, возможно, встретит меня в Каленберге, произошло ровно то, что и с кремом Тодора Сливницы, — куда ни глянь, повсюду была она.
Ганнес Графф, подумал я, слишком разрознен и не собран по частям, чтобы когда-либо выбраться из канавы и умчаться на своем лихом мотоцикле из этой обманчиво организованной местности.
Я пронесусь через города, такие же организованные. Если только заставлю себя завести мотор.
Очень простой план. Через Клостернейбург, Конгштеттен, Юденау и Миттерндорф, потом через Ханкенфелд или Аспернхофен, Першлинг, Поттенбрунн и крохотный Санкт-Хайн, к большому городу Амштеттен, там три часа на запад по автомагистрали, по которой можно нестись быстрее этого проклятого ветра. Потом еще час на юг от Зальцбурга, через маленький Лофер-Ранже. Я знаю местечко в Фюрте, где можно перекусить. А затем послеобеденный кофе в Капруне за знаменитым кухонным столом — опершись на две пары локтей, беседуя. На этот раз, наконец, я найду что сказать. Что-нибудь бесполезное и достаточно сумасшедшее, чтобы привлечь внимание доблестного Ватцека-Траммера. Ватцек-Траммер, подумал я, наверняка имеет немалый опыт по части бессмысленных планов, чтобы посочувствовать.
Но я также подумал, что не стану выбираться из дорожной канавы прямо сейчас. Или если все же выберусь, то мне не обязательно торопиться в Капрун.
Пусть могилка немного зарастет травой, как я говорю всегда. Трава — это красиво, и она не причинит тебе вреда, Зигги.
Так что я буду придерживаться главного направления, Капруна, — это точно. Но буду двигаться медленно, можно сказать ползти; я должен получше познакомиться с этими чертовыми воспоминаниями, чтобы обмениваться ими с Ватцеком-Траммером.
Но что удерживало меня в дорожной канаве, так это то, что ни одна из моих идей не вдохновляла меня и, как мне казалось, вряд ли могла стать основой какого-либо плана — для подобного путешествия.
Что-нибудь новое, к чему можно привязать план, подумал я. Как Ганнес Графф преодолевает инертность. Но что может быть хуже, чем сознание того, что результат мог быть значительно лучшим, если бы ты ничего не предпринимал совсем? Что мелким млекопитающим было бы гораздо лучше, если бы ты никогда не вмешивался в привычный, пусть и не справедливый порядок вещей.
И я еще раз окинул взглядом неизменную сельскую местность вокруг себя — здесь все имеет название и подчинено порядку.
Пастбище впереди — с тремя белыми и одной коричневой изгородью, с девятью овечками, одним бараном и одной сторожевой собакой. Пастбище позади — с каменной стеной, живой изгородью из колючего кустарника, проволочным ограждением и лесом на заднем плане; с одной лошадью, и шестью пятнистыми коровами, и старым быком у леса. Но, само собой, не с сернобыком.
Через дорогу простирался лес, сквозь который дул ветер, возмущавший сосновые иглы.
Неожиданно пес залаял на лес. «Видимо, кто-то идет», — подумал я и сел на мотоцикл, решив, что мне лучше уехать — готов я или нет, — поскольку я выглядел настоящим идиотом, сидя здесь.
Но пес не унимался. Кто-то шел хорошо знакомой тропинкой через опрятный лес; возможно, это тот, кто ходит здесь в это время с давних времен, — и с давних времен этот пес всегда лает и лает. Так сказать, рутинная служба, заканчивающаяся вилянием хвоста. Именно так этот пес и поступит в следующий момент, подумал я, — в тот момент, когда фермерская жена или дочь выйдет из леса на дорогу. Но она не должна видеть меня здесь, подозрительно неподвижного.
Но когда я попытался нажать на стартер, мои ноги отказали мне, каблук ботинка не смог ударить по рычагу. И я забыл подкачать бензин. Я наклонился и понюхал карбюратор, наполняя свой разум дурманящим запахом горючего, заливая им всю мою черепную коробку. Я изо всех постарался удержать мотоцикл, но меня зашатало.
Так что, кто бы это ни был, подумал я, он меня тут точно увидит; на фоне этого ландшафта я буду казаться инородным существом. Кто-нибудь напустит на меня пса. А может, этот пес на самом деле лает на меня, только, возможно, он взял дурацкую привычку — подхватил у этих безмозглых овец — смотреть совсем в другом направлении, не на того, на кого он лает?
Но теперь пес словно взбесился. И я подумал: «На кого бы он там ни лаял, почему до этого он не лаял на меня? Если он такой нервный, что тревожится по каждому пустяку».
Пес бесновался: он обежал стадо, сбивая овец в тесную кучу. Он сошел с ума, подумал я, а ведь я знаком с симптомами. Волкодав собирается съесть собственных овец!
Это был самый неразумный пес, каких я когда-либо видел.
Я продолжал наблюдать за ним, дергая мотоцикл, когда пара Редких Очковых Медведей выскочила из леса и, тяжело дыша, бросилась через дорогу, не более чем в двадцати ярдах впереди меня. Пес припал к земле, вытянув лапы и плотно прижав уши к голове.
Но Редкие Очковые Медведи не искали ни овец, ни пса, не нужна им была и корова на соседнем поле и даже бык у леса. Они упорно бежали рядом; они спустились в мою придорожную канаву и перепрыгнули через изгородь на овечье поле с собакой. Пес завыл рядом со сбившимся в кучу стадом, а медведи продолжали бежать вперед — на разумной скорости, я бы даже сказал, не особо спеша. Они направлялись к лесу в дальнем конце поля — оттуда они наверняка побегут дальше. Неутомимые, поразительные, очень Редкие Очковые Медведи, направляющиеся обратно в Анды, в свой родной Эквадор. Или на худой конец — в Альпы!
Но, достигнув края поля, они остановились и повернули ко мне свои головы. Я хотел помахать им, но не осмелился. Я хотел, чтобы они продолжали бежать. Если бы они помахали мне в ответ или крикнули: «Привет!» или «Да пошел ты!» — я бы не смог поверить, что они в самом деле были здесь. Но они лишь передохнули и побежали дальше, плечом к плечу — в леса.
Я был так рад, что они уцелели и что их не постигла участь других, очень многих.
И я неожиданно решил не задерживаться здесь больше ни на минуту. Что, если за ними, подумал я, появится Знаменитый Азиатский Медведь? Или хотя бы гиббоны? Или Зигги верхом на сернобыке — останки духа и плоти Хитзин герского зоопарка? Это нарушило бы знак, поданный мне Редкими Очковыми Медведями. Кроме того, это не позволило бы мне поверить в них.
Так что на этот раз я сумел надавить на стартер. Мотоцикл подо мной издал усталый, измученный стон. Я все еще дрожал. Но я все равно не мог оставаться здесь, дожидаясь, пока Редкие Очковые Медведи пробегут мимо меня, на этот раз сопровождаемые теми, кто временно уцелел. Вратно Явотником на «Гран-при 39», за которым сидел бы Готтлиб Ват. И другие отобранные млекопитающие.
Я беспокойно смотрел через поле в сторону леса и был рад, когда увидел, что Редкие Очковые Медведи исчезли из вида, оставив после себя пастбища немного другими, по крайней мере на какое-то время. Коровы были взволнованы; овцы по-прежнему повиновались тяжело дышащему псу. И все же что-то неуловимо изменилось, хотя я ни в коей мере не хочу сказать, что запахло розами. Только так я могу представить, как однажды вернусь тем же путем в среду. И встречу кого-нибудь из местных, кто скажет мне:
— В Клостернейбурге водятся медведи.
— Правда?
— О да! Медведи.
— Но они не причиняют вреда?
— Только не эти медведи. Это очень странные медведи.
— Редкие Очковые Медведи?
— Ну, это мне не известно.
— Но они размножаются?
— И об этом мне тоже ничего не известно. Но они очень ласковы друг с другом, знаете ли.
— О да. Я знаю.
И это уже кое-что. Этого достаточно, чтобы заставить мотоцикл подо мной завестись. Я прислушивался к урчанию мотора, оно все еще не стало ровным. Но я обхватил своего старого зверя ногами с обеих сторон, и он заработал спокойней; теперь он был готов. Затем я собрал в голове все его части — всегда чувствуешь себя гораздо уверенней, когда знаешь, как какую вещь называть. Я назвал правую руку «ключ» и повернул его. Я назвал мою левую руку «сцепление» и выжал его. Даже моя правая нога отвечала за рычаг переключения скоростей и отыскала первую — это моя не особо послушная нога.
Самое главное — все заработало. О, я уверен, какое-то время мне следует быть осторожным и приглядывать за взаимодействием всех частей. Но, по крайней мере на данный момент, все функционировало. И мои глаза тоже — я больше не видел медведей, зато я видел траву, которую они примяли, пересекая поле. К завтрашнему дню трава распрямится снова, и, может, только бдительный пес будет помнить о них вместе со мной. Но он наверняка забудет об этом прежде меня.
А что касается трагических событий в Хитзингерском зоопарке — даже разума старины О. Шратта, оставленного повторять имя за именем и рев за ревом, — я признаю себя ответственным за все случившееся. Я уверен, что расскажу обо всем Ватцеку-Траммеру. Историку, которому нет равных, хранителю всех деталей. Из него, я уверен, выйдет прекрасный исповедник.
Поэтому я доверил сцепление моей левой руке, управляя рычагом переключения скоростей и передним тормозом моей правой рукой. Я нажал на передачу скоростей и, удерживая мотоцикл в устойчивом положении, выехал с гравия на дорогу. Я выпрямился, преодолевая ожесточенный порыв ветра и устремляясь вперед. Но я не паниковал, — я привык изгибаться, я держался середины дороги и мчался все быстрей и быстрей. Я на полном серьезе соревновался с ветром. Порывистому ветру не смести меня прочь с земного шара; по крайней мере, на данный момент — это наверняка.
Наверняка, Зигги, я дам твоей могиле немного зарасти травой.
Наверняка, Галлен, я встречу тебя однажды в среду.
Наверняка я услышу великую весть о Редких Очковых Медведях.
Бопер — поклонник би-бопа.
Xаггис — детские подгузники (англ.), в смысле — одноразовые трусы.