Светлой памяти
матери моей
Марии Петровны
посвящается.
Женщина — великое слово.
В нем — чистота девушки,
В нем — самоотверженность подруги,
В нем — подвиг матери.
Н.Некрасов
* * *
Полина называла Родиона, мужа моей младшей сестры, не дядей Родей, как мы ей подсказывали, а дядей Бродей, как ей больше нравилось. И радовалась всякий раз его приходу. Когда он стучал в дверь, она кричала:
— Открывайте! Не слышите, что ли, дядя Бродя пришел!
Он входил, брал ее на руки, прижимал к себе, тормошил и улыбался, улыбался… Высокий, статный, русоволосый, слегка кучерявый, симпатичный. Но я не реагирую не его красоту: слишком давно его знаю. Он мой бывший ученик. Учила я его с 8 по 10 класс в одной из школ рабочей молодежи в моем родном городе (назову этот город так: "Летний"), куда была направлена после окончания пединститута. В ту же самую ШРМ, когда я стала там работать, пошла доучиваться и Лида, бросившая незадолго до этого дневную школу. Ее внесли в список того же класса, в котором учился и Родион. Так они стали одноклассниками. Учились одинаково: перебивались с двойки на тройку. Когда начали, что называется, "дружить", я, перегруженная всевозможными обязанностями и как учитель, и как классный руководитель, даже не заметила. Домой к нам, к Лиде в гости, пока не окончил школу, Родион не приходил. А потому до меня не сразу даже дошло, что все это значит, когда, уже после выпускных экзаменов, ввалился он к нам в квартиру вместе со своими родителями: курносым отцом и длинноносой матерью, и она каким-то странным, игриво-вопрошающим и как будто немного виноватым тоном заявила, что у них есть "купец", а у нас? "товар".
… Во второй раз бывший мой ученик удивил меня лет через 10, когда, в присутствии своей жены и моего мужа, посватался уже… ко мне. Вот это был номер! Дело было так. Замуж я вышла в 24 года. В 28 родила дочь, назвав ее Майей. К этому времени супруг мой окончил столичный ВУЗ и получил назначение на работу в областной центр, куда мы и переехали всей своей маленькой семьей. На родину приезжали только во время отпуска, чтобы проведать родителей (мать и отец Сергея жили в том же городе, что и мои), повидаться с другими родственниками и многочисленными друзьями. Признаюсь: по натуре я очень общительный человек.
Однажды, воспользовавшись приглашением Лиды, заглянули мы к Юдиным-младшим "на огонек". Так же, как и у нас, была уже в том году у них двухкомнатная квартира, не ахти какая, "хрущоба", зато обставленная куда лучше, чем наша. Получил жилье Родион, отслужив три года в армии и проработав несколько лет в горячем цехе металлургического комбината. Работа у него была трудная и опасная, поэтому и оплачивалась хорошо, благодаря чему и смогли они с Лидой обзавестись шикарной импортной мебелью. Эта мебель была их гордостью. Наверное, сестра моя за тем нас и позвала к себе, чтобы похвалиться своим "мягким уголком". Кроме нас с Сергеем и самих хозяев, в квартире никого не было.
Сидим за низеньким столиком с гнутыми ножками. Что-то пьем, чем-то закусываем. О чем-то говорим. Но я почти не участвую в беседе. Когда приезжаю в родной город, где прошло мое детство и юность, меня одолевают воспоминания. Когда бываю у Юдиных, приходит на память, как работала в школе взрослых, какие мероприятия проводила с учениками, которые ведь были лишь чуточку моложе меня (институт я закончила в 21 год), а некоторые даже старше. Как всем классом по воскресеньям ходили то к одному, то к другому из ребят в гости и безо всякой выпивки веселились. Как один раз шумной гурьбой ввалились к Родиону, который жил тогда с родителями на поселке в частном доме с большим приусадебным участком, как его мать притащила (это было, наверное, в сентябре) с огорода и поставила на стол перед нами целый таз спелых помидоров. Какие они были крупные, мясистые, вкусные…
Мысленно вернувшись в прошлое, совсем отключилась я от настоящего и вдруг слышу:
— Сергей, давай поменяемся женами, — это говорил хозяин дома своему гостю.
Меня точно обухом по голове ударили. Я чуть с пуфа не свалилась, на котором сидела. Дара речи от неожиданности лишилась.
Сергей тоже ничего не сказал, лишь язвительно улыбнулся, покосившись на жену свояка, вдруг превратившегося в соперника. Скорее всего, подумала я, выходя из ступора, Родион глаз на меня положил уже давно, еще тогда, когда посещал мои уроки в ШРМ. Возможно, и жениться хотел бы на мне, а не на моей сестре, но признаться, что нравлюсь я ему, не посмел, потому что сам себе тогда не нравился. Как он выглядел в те послевоенные полуголодные годы? Ничуть не лучше, чем большинство его сверстников: был длинный, худой и бледный. Отъевшись постепенно, накачав мускулы, испытав свои чары на жене и других женщинах, осмелел и полез по головам. И надеется таким способом покорить меня. Наивный…
А мой муж… Что должна я сейчас о нем сказать? Был он в тридцатилетнем возрасте тоже хорош собой, правда в сравнении с Родионом, несколько мелковат и жидковат. Но я ему его физическую слабость в упрек не ставила. И героических поступков от него не ждала. Зная это, Сергей, хоть и возмутился в душе наглым поступком Родиона, брошенный им вызов не принял. Плачевный вид был в тот момент у супруга моего, как, должно быть, и у меня.
Однако в этот день больше всех досталось не мне и не Сереже, а Лиде. Она сидела, как оплеванная, но, вымуштрованная крутым своим "хозяином", приученная "не всплясывать", когда тебя не спрашивают, даже бровью не повела, даже взглядом не выразила недовольства поведением супруга, но сказанные им обидные для нее слова запомнила на всю жизнь, как я те красные помидоры, которыми некогда потчевала мой класс ее теперешняя свекровь, и стала с тех пор ревновать ко мне своего непутевого муженька, а меня недолюбливать. Настроил-таки баламут этот против меня если не мужа моего, так сестру, что было очень даже нежелательно мне. Вот такое это было необычное, поразительное и, можно даже сказать, агрессивное сватовство. Впоследствии этот чужой человек, затесавшийся в нашу семью, семью Русановых, только то и делал, что потрясал нас своими сногсшибательными, умопомрачительными поступками. Да и Лида, боясь его потерять и уподобившись ему, от него не отставала. Дорого обходилось нам ее сомнительное счастье…
Кроме Лиды, было у меня еще две сестры. Старшая Галина, окончившая, как и я, пединститут (в то время, о котором пойдет рассказ, она была уже пенсионеркой), и младшая — Мила. Моложе Галины она была на 18 лет, меня — на 15. Мама родила ее, чуть ли не в сорокалетнем возрасте. Как и все поздние дети, Милочка была очень слабенькой, болезненной. Окончив десятилетку, причем довольно успешно, поступила в технический ВУЗ, но учиться там не смогла. Пошла работать корректором в районную газету. Очень любила свою работу. Призналась как-то мне: "Знаешь, Юля, я так люблю читать полосы". Уходила она в типографию рано утром, возвращалась поздно вечером. Иногда замещала редактора своей газеты. Когда мы, три сестры Милы, повыходили замуж и разошлись кто куда, она осталась жить с родителями в двухкомнатной, но очень большой по занимаемой площади, прекрасной квартире. Квартиру эту придется мне хотя бы кратко описать, так как позднее пойдет о ней речь. Потолки высокие, комнаты просторные, светлые, отдельные, огромная кухня, ванная, не совмещенная с туалетом, вместительные кладовые, прихожая — целый зал, холл, как теперь говорят. Жилье это получил, работая на производстве, наш отец. Имея образование всего лишь 4 класса, занимал он, благодаря исключительным способностям и добросовестности, высокий пост. Отдав все свои силы и здоровье труду, умер он в 65 лет от инфаркта.
Кроме прекрасной квартиры, был у наших родителей еще и сад. Вырастили они его вдвоем, не привлекая к этому делу нас, своих дочерей. Когда отца не стало, вызвалась помогать маме на ее земельном участке Мила. Это ей понравилось и пошло на пользу. Замуж Мила, в отличие от нас, старших сестер, выйти не захотела. Боялась: вдруг родятся дети и будут такими же нежизнеспособными, как и она сама. А женихи находились. Она была у нас очень красивая, красивее всех из четырех сестер. Волосы черные, черты лица правильные, глаза открытые, большие, ресницы загнутые. Тело ее было белое, нежное, почти прозрачное, точно фарфор. Очень женственной была она девушкой. Отказывая последнему из тех, кто просил ее руки, она заявила: "У меня лучше есть". Так мы узнали, что Милочка наша тайком встречается с кем-то. С этим человеком она, по всей вероятности, согласилась бы вступить в брак и расписаться. Но он не взял ее в жены. Узнав о ее нездоровье, исчез. Уехал в другой город и там женился. Случилась трагедия. Не в состоянии пережить утрату, Мила попыталась покончить с собой. В это время отца уже не было в живых.
Спали мать и дочь в одной комнате. Мама на диване, Мила на кровати. Как-то ночью мама вышла по нужде. Возвращается: постель дочери пуста, балконная дверь распахнута. Мама выскочила на балкон. Зима, белым-бело. При свете луны все отлично видно. И что же открылось взору матери, когда она глянула вниз с пятого этажа? Дочь сидит в одной ночнушке на ветке дерева, засыпанного снегом, которое росло и них под окнами, и, задрав голову, кричит:
— Мама! Сними меня!
Вызвали "скорую". Осмотрев Милу, врач сказала: "Ничего страшного. Приземлилась удачно"…
Как мы, ее родные, радовались, что все обошлось, но успокоились мы рано. Через какое-то время на той груди, которой девушка ударилась, упав на дерево, появилась шишечка, сперва малюсенькая, еле ощутимая. Если бы Мила своевременно обратилась к онкологу или хотя бы к гинекологу, или кому-то из нас, своих сестер, показала ушибленную грудь, она была бы спасена. Но младшая наша сестра была очень стеснительной, а может быть, не хотелось ей убедиться, что заболела страшной, неизлечимой болезнью и обречена.
Я в это время жила по-прежнему в том городе, куда увез меня Сергей. Но уже одна: с ним пришлось мне развестись. Были для этого очень веские причины, о которых умолчу пока. Не совсем, правда, одна. Был у меня друг. К сожалению, виделись мы с ним редко, потому что он был женат. Дочь моя, которой исполнилось тогда 23 года, окончив университет, вышла замуж за выпускника того же ВУЗа и, как я когда-то от своих родителей, уехала с супругом от меня на север, куда ее муж-геолог получил назначение. Тяжело мне было в последние дни перед ее отъездом. Невыносимо больно, точно кусок от сердца отрезали. Ведь она у меня единственный ребенок.
Так мне было плохо в день отъезда молодых, что я даже провожать их не пошла, чтобы не разреветься на улице, на глазах у чужих людей. Смотрела с балкона, как они вышли из подъезда и уходят все дальше и дальше от меня. Я пожирала их глазами. И запомнила навсегда этот миг, как она, дочка моя любимая, машет мне рукой и улыбается, в голубом панбархатном платье, которое было ей к лицу и скрывало беременность, которое я подарила ей на прощание…
Это было такое трудное для меня время, что я начала подумывать: уж не вернуться ли мне в родные края насовсем, поменявшись с кем-нибудь из жителей Летнего квартирами? И когда приехала в Летний, задала этот вопрос маме в присутствии Милы. Та и слово не дала вымолвить родительнице, затараторила: "не меняйся, не меняйся, не меняйся"! Я просто опешила: ну чем помешала бы я сестре, если бы жила с нею в одном городе, но отдельно от них с мамой? Ответ мог быть только один: Мила ревновала свою мамочку ко мне, забывая о том, что ее мать и мне доводится матерью. Учитывая, что самая младшая моя сестра больной человек, спорить с нею, настаивать на своем я не решилась, отказалась от намерений переехать со всем своим имуществом в родной город. О том, что у Милы, кроме расстройства нервной системы, с которым до ста лет можно дожить, еще и рак и что очень скоро будет нуждаться она в уходе, никто тогда не знал: ни она сама, ни кто-либо из нас, ее родичей.
Приезжая в Летний, я по-прежнему общалась с Юдиными. И всякий раз при встрече Родион донимал меня своими навязчивыми ухаживаниями. Как теперь говорят, "кадрил". Комплименты из его уст сыпались, точно из рога изобилия. "Как ты в последнее время похорошела! Другие в твои годы начинают стареть, а ты все молодеешь". Говорит, а сам смотрит мне в лицо испытующе, ждет, когда я замечу, что и он с годами становится все привлекательнее, интереснее, когда взгляну я на него, хотя бы мельком, не глазами бывшей учительницы, теперешней родственницы, равнодушной к нему, а глазами женщины, очарованной им.
Помня о том, что не живу я уже с Сергеем, но, не зная того, что есть у меня другой мужчина, так и норовит смутить мою душу. Чтобы избавить себя от необходимости выслушивать его льстивые речи, стараюсь бывать у Лиды пореже, но она выговаривает мне: вот, мол, к подругам ходишь, а к родной сестре тебя не дозовешься. Мне тогда и в голову даже не приходило, что приглашает она меня к себе не от чистого сердца, не по своей инициативе, а по требованию своего мужа, этого донжуана.
Конечно, я могла бы дать ему настоящий отпор, отбить у него желание приставать ко мне. Но получилась бы ссора. И этот самодур, превративший свою жену в безгласное существо, запретил бы Лиде даже видеться со мной. А мне терять сестру не хотелось. И маме нашей не понравилось бы, если бы мы с Лидой отвернулись друг от друга. Всю жизнь мечтала наша мать о ладе-складе в семье, о том, чтобы дочери ее "промеж себя" были дружные.
Так или иначе, мы с Лидой продолжали родниться, виделись, когда я приезжала на родину, переписывались, когда уезжала к себе. Именно она, Лида, сообщила мне в письме эту ужасную новость, что у Милочки нашей рак, причем запущенный.
Как я плакала, прочитав это известие, как терзалась, сознавая невозможность что-либо изменить. Еле-еле дождавшись отпуска, помчалась в родные места, чтобы выручить маму и Милу: и домашнюю работу взять на себя, и садом заняться. Больной после облучения и операции нельзя было находиться на солнце, то есть работать на их участке. А из мамы, какой работник? Ей было уже около восьмидесяти лет. Знала я: она очень любит свой садочек и ни за что не откажется от него, что бы с нею самой не случилось. Конечно, от меня как от садовода первое время толку было мало. Но мама говорила, что она мной довольна. Мы приезжаем на ее участок вместе. Я работала, а она сидела в тенечке и давала мне указания, что и как нужно делать. Учила меня. Никогда прежде, занимаясь умственным трудом, не думала я, что придет время и стану копаться в земле, в навозе. Но ради мамы и больной сестры я готова была на любые жертвы, лишь бы они жили подольше. Летом я трудилась в саду, зимой — в школе. А надо признаться, что в школе, всю жизнь, трудно мне было работать. И не только потому, что эта работа сама по себе нелегкая. Еще и потому, что мои коллеги постоянно вставляли мне палки в колеса. Платили учителям тогда очень мало. За копейки никто не хотел хорошо работать, за редким исключением. Я как раз в это исключение и входила, потому что плохо работать ведь неинтересно. Старалась изо всех сил и добивалась высоких результатов — на деле, а не только на бумаге. Тот же Родион однажды сказал жене, а уж она передала его слова мне, что толк в грамматике русского языка понял он, когда у меня поучился. Правила и до этого знал, а вот применять их, выполняя письменные работы, не умел.
Свое нежелание напрягаться на уроках преподаватели русского языка в ШРМ прикрывали болтовней о том, что грамотно-де писать учащихся, совмещающих учебу с работой на производстве, нельзя. Что способные ребята посещают дневные школы и не работают пока. А работягам, мол, не столько знания нужны, сколько бумажка об окончании учебного заведения. Значит, надо, не мудрствуя лукаво, ставить им вместо "двойки" "международную", то есть "тройку". И, что называется, "Гуляй, Вася"!
Я же своим упорным трудом это мнение ленивых педагогов опровергала, за что мне и доставалось. В конце концов недоброжелатели мои, сплотившись, выжили меня из вечерней школы. Переехав в другой город, работать пошла я в дневную. 15 лет продержалась на одном месте. И все это время приходилось отбиваться от нападок со стороны администрации. И как мне было не воевать? Здесь меня уже не уговаривали "работать полегче". Действовали по-другому, стараясь избавиться от чересчур добросовестного, требовательного не только к себе, но и к своим коллегам педагога. Сознательно создавали для меня сверхтяжелые условия труда. Классы в этой десятилетке формировались с учетом сведений о ребятах, получаемых из дошкольных детских учреждений. Критерием при этом было вот что: есть у ребенка отец или нет, пьющие или непьющие родители. В одну группу параллели записывались дети из благополучных семей, в другую — из неблагополучных.
Мне в наказание за мою несговорчивость при распределении нагрузки между учителями давали самые что ни на есть неуправляемые. Но на это я как раз и не сетовала. Брала, что предлагали, делала свое дало, не жалея сил. Возмущало меня другое, из-за чего и приходилось конфликтовать с администрацией: только организуешь детей, научишь более-менее грамотно писать — начинают у тебя, как настоящие пираты, отнимать этот класс, чтобы передать кому-то из так называемых "блатных" педагогов. По доброй воле не отдашь — подстроят каверзу. Пожалуешься вышестоящему начальству — оно тебя поддержит, зато школьное, в отместку за то, что "сор вынесла из избы", натравит на тебя весь коллектив. Вот и сражайся потом одна со всеми. Я и сражалась, пока не устала…
Зарплату в том году учителям повысили, некоторые стали получать по 300 руб. А я теперь должна была жить на 64 рубля в месяц. Всегда были у меня и в ШРМ, и в детской школе хорошие отношения с учащимися. Только благодаря этому удалось мне продержаться на поприще просвещения 30 лет. Но пришло время, и в этом моем заслоне от наездов администрации была пробита брешь. Сумели те, кому это было выгодно, настроить учеников одного моего класса против меня. И они пожаловались директору, что я как классный руководитель слишком строга. Такую, мол, характеристику напишет, когда будем восьмой класс заканчивать, что ни в одно ПТУ не возьмут. И на экскурсию по стране в зимние каникулы поехать с нами отказывается. Очень хотелось ребятам в том году побывать в разных городах (кто-то сумел разжечь в них это желание). Спору нет, я оказала бы ребятишкам эту любезность — покатались бы вместе с ними в поездах. Но в том году у меня такой возможности не было. В ту зиму моя дочь должна была рожать, и я обещала, что во время январских каникул приеду к ней на север, чтобы помочь управиться с новорожденным. Я же знаю, что такое первые роды, какие после них могут быть осложнения. Всякое может случиться. А кто ее выручит, как не родная мать, если она, разрешившись, заболеет? На чужбине ведь живет. А муж-геолог часто уходит в поле не только в летнее, но и в зимнее время. Я просто уверена была, что директор даст мне в середине учебного года отпуск. Другим учительницам в подобных случаях подписывал заявление. А мою просьбу не удовлетворил.
Нужно было мне отказать ученикам под каким-нибудь иным предлогом, придумать такую причину, которая показалась бы им, неразумным семиклассникам, уважительной. Но я не умею хитрить. Говорю всегда все как есть. И на сей раз чистую правду выложила, надеясь, что мне и моей дочери ребята посочувствуют. И вот что они сморозили, выслушав меня:
— А… Вам личное дороже общественного… — А директору после объяснения со мной заявили:
— Пусть Юлия Тарасовна будет по-прежнему у нас учителем. А классным руководителем? другая, которая не отказывается ездить с нами по городам и пишет хорошие характеристики…
В том году увеличили педагогам плату не только за преподавание того или иного предмета, но и за классное руководство, причем в 3 раза. И сразу желающих вести его стало больше, чем классов в школе. Мой 7"в" передали учительнице, у которой не было высшего образования и она даже не имела права работать в средней школе, но как-то сумела с директором договориться. И в "часах" ей никогда не отказывали. А теперь вот еще и "классной" сделали…
Не сомневаюсь, и я смогла бы отстоять свое право на класс, который вела уже 3 года. Но не захотела этим заниматься. И поступила наоборот: написала еще одно заявление с просьбой уволить меня "по семейным обстоятельствам". Прочитав это мое "прошение", директор "офонарел": "Как так можно поступать! — всплеснул он тонкими руками с толстыми, точно сосиски, пальцами. — Бросать работу посреди учебного года. Кто возьмет ваши часы? У всех преподавателей нагрузка по макушку"…
Но его беспокоило, как я догадалась, совсем не это. А то, что по этому поводу ему придется отчитываться перед заведующим горОНО. Волновало его еще кое-что: сможет ли кто-то другой проводить занятия по русскому языку в классах, которые формировались специально для меня — неугодного учителя?
Разумеется, я не стала этого прохвоста ни запугивать, ни утешать. Просто поинтересовалась спокойно и вежливо:
— А делать пакости педагогам с высшим образованием и большим стажем работы в середине учебного года разве позволительно? — Ему нечего было ответить на мой вопрос, и он подписал поданный мною лист.
Так распрощалась я со школой. Детишки мои, брошенные мною "на произвол судьбы", получили возможность сравнить меня и как преподавателя русского языка, и как классного руководителя с другими педагогами, которые, не справляясь с трудным по составу классом, менялись у них чуть ли не каждый день. Поняли ребята, кто какой и какую допустили они ошибку, предъявив мне ультиматум. Но признаться в этом им было стыдно. Родители же этих девчонок и мальчишек, узнав о случившемся — не от меня, естественно, — пошумели, пошумели, да и смирились. Что им еще оставалось? Я же, получив расчет, сразу уехала. И не пожалела потом, что ушла. Теперь у меня появилась возможность к дочери ездить чаще, на мамином участке трудиться не по два месяца в году, а весь сезон, а главное: больше внимания уделять литературному творчеству, всерьез заняться которым мечтала я с давних пор.