— А ты будешь с мамой. Ее же нельзя одну оставлять.
— Но я сюда приехала ведь не для того, чтобы дома сидеть, а для того, чтобы в саду работать! — резко возразила я, давая сестре понять, что ничем она не удержит меня, что в сад они без меня не поедут. Слишком большая это была бы для них роскошь. Я могла бы вдобавок к сказанному напомнить Лиде, с какой целью она с мамой соединилась и какое за это согласие ухаживать за старушкой получила вознаграждение. Но не стала ничего этого говорить, тем более при маме. Заметила лишь, сдержав гнев:
— Командуешь здесь — пожалуйста. А там — уже не твои владения.
Родион отсутствовал. Мама, которая после укола еще не успела уснуть, не проронила ни слова. Ее молчание поняла Лида как согласие со мной и, как теперь говорят, "отвяла" от меня.
Родион вернулся домой поздно. Как выяснилось на следующий день, он обошел всю свою родню, приглашая в тещин сад. Одну меня не позвал. Я сама приехала. Он вслед за мной. Не спросив у меня, чем следует заняться, он уселся под кустом красной смородины на перевернутое вверх дном десятилитровое ведро и стал ее обрывать.
А надо сразу сказать, что красная смородина — любимая мамина ягода. Она долго висит на веточках, не осыпается и не портится, почему с ее сбором можно не торопиться и лакомится ею до самых холодов. Такого задания — собирать ягоды — мама нам с Родькой не давала, когда мы уходили из дома. Но я не стала ему это напоминать. Кроме того куста, к которому он пристроился, был еще один, совершенно не тронутый, и я сказала зятю, что тот, с которого уже собирали ягоды, можно весь оборвать: Галина же не претендует на красную смородину. А другого куста можно пока еще не касаться. Только вымолвить успела, глядь: за моей спиной стоят Светлана, ее муж Михаил, сын Максим и собака Белка. У Светланы в руке пятилитровое капроновое ведро (чтобы такое ведерко наполнить смородиной, оборвать нужно не один, а два таких куста, как у нас), у Михаила — большущий мешок. Как я и предполагала, приехали они, воспользовавшись приглашением Родиона, урожай снимать. Было бы тут дело, мелькнула у меня в голове мысль, если бы я послушалась Лиду и осталась дома. Все до последней ягодки и до последнего яблочка содрали бы и утащили к себе домой Светлана и Мишка…
Михаил подошел к яблоне, поэтично называемой "Башкирская красавица", и, недолго думая, так тряхнул ее, что на землю с дерева упали сразу чуть не все плоды. Вот тут я уже не стала сдерживаться, закричала громко:
— Что ты делаешь?! Посмотри, сколько валится с веток яблок и без всякой тряски!
Увидев меня на участке, на что он никак не рассчитывал (ведь Родион, сзывая сюда всю свою родню, уверял, должно быть, что меня в воскресенье здесь не будет), Мухаел, конечно, сильно рассердился, но, не имея возможности предъявить претензию ни тестю, которого, надо полагать, боялся, как огня, ни мне, поскольку я же ему ничего не обещала, он выместил злость на ничем не провинившейся перед ним яблоньке. Немного погодя, подумав, чем бы еще мне досадить, подошел к баку, заполненному водой (этой водой я не только посадки поливаю, мою также перед тем как съесть все, что срываю с веток или снимаю с грядок), и стал об его края чистить подошвы своих ботинок, облепленные грязью. (Пролили наконец дожди, и дороги превратились в месиво). Тут уже замечание молодому мужчине сделали его жена и сын.
В последнее время "Крандышев" этот стал очень агрессивным. Что-то у них со Светланой не ладилось. Позднее все это всплыло наверх, но пока мы, родственники Светы, ничего не знали. Хвалясь передо мною, принялась Светка щелкать замочком своей новой лаковой сумочки, купленной мужем ей в подарок за 20 рублей. Двадцать рублей в том году были еще большие деньги. За червонец можно было тогда долететь в самолете от Зимнего до Летнего, а за два — туда и обратно слетать.
"У нее дамская сумочка за 20 рублей, а у меня всего за два"? подумала я, и вдруг стало мне так обидно! Хорошо жить под крылышком у мужчины! Она его в грош не ставит, а подарком, полученным от него, хвастается. Такая хвастунья! Приятно преподносить жене безделушки, а на какие деньги, интересно, он их покупает? Как-то я спросила у младшей сестры, какая у ее зятя зарплата. Она ответила:
— Получает он немного, но ведь как шофер калымит… И зарплата, и калым… Сумочки за 20 рублей. А к бабушке в сад пришли, чтобы его ободрать, ничего не оставив хозяйке, у которой пенсия была (за нашего отца) всего 46 рублей в месяц!
Эти мысли свои, безусловно, оставила я при себе. Беру лопату, чтобы приступить к работе. Никто же ее вместо меня не сделает. Двое мужиков на участке, кроме них, еще тридцатилетняя "телка", как теперь говорят, которая чуть ли не на голову меня выше, а землю долбить, которая сделалась твердой, как целина, так как уже, наверное, лет десять ее никто не перекапывал, придется мне, пятидесятилетней женщине. Это же форменное безобразие! — так рассуждая, по-прежнему безмолвствую. Знаю же: только рот открой, такой "базар" начнется, себе дороже выйдет. И все же на сей раз бездельники эти, крохоборы, "достали" меня. Вгрызаюсь железным орудием своим в окаменевшую почву, отвешиваю поклоны кормилице-земле, в сторону вновь прибывших стараюсь не смотреть, чтобы не заметить в их поведении чего-нибудь такого, что может вывести из равновесия. Расстраиваться так не хочется! И вдруг боковым зрением улавливаю: по узенькой тропке между грядками к кусту смородины, с которого не сорвана пока ни одна ягодка, подбирается наша Афродита и не с кружкой в руке, даже не с трехлитровой бутылью, как ее отец, а со своим пятилитровым ведерком. Выбрала посуду, чтобы весь куст очистить. Не выдержала я, крикнула племяннице:
— А ты спросила у бабушки разрешения, прежде чем смородину с этого куста рвать?!
Ожидала, наверное, Светлана, что я ее сейчас одерну, поэтому отреагировала на мое замечание очень бурно — отшвырнув ведерко в сторону, заорала во весь голос:
— Нас из сада выгоняют! Мишка! Макс! Пошли отсюда!
Они ушли. Мы с Родионом остались и продолжили каждый свое дело: Родька ягодки рвет и в банку складывает, я корни срезанных им вишневых кустов из земли вытаскиваю, обливаясь потом, и молчу.
* * *
Мне своего недовольства тем, что я запретила Светлане творить на мамином участке, что ей заблагорассудится, ни Лида, ни Родион не высказывали. Только стали более сухо со мной дома разговаривать. Лида перестала называть меня по имени. Приглашая обедать, обращалась только к маме. Ей о том, что у нас приключилось в саду в тот день, когда Юдины хотели меня туда не пустить, я, безусловно, поведала. И вот что старушка мне заявила, очень изумив меня своей оценкой моего поведения:
— Зря ты со Светкой связалась.
— Нет, не зря, — возразила я ей упрямо.
— Ну ты не разрешила девке рвать ягоды, а Лида ведь может отдать ей то, что вы с Родионом домой принесли.
— Пусть отдает. Это их с Родионом дело. Все не отдадут, не посмеют. И тебе что-то достанется. Я не против того, что ей дают. Я против того, что она в саду хозяйничает. Если она при мне будет вытворять, что ей вздумается, она повадится туда ходить одна и будет делать, что не следует, не боясь наказания. Я и Галина будем работать, а она, палец о палец не ударив, урожай снимать, ничего другим не оставляя. И даже спасибо не скажет. Пусть родители ей дают. Ты будешь знать, что и сколько. Здесь ей придется их и тебя благодарить за то, что она будет получать, что ей, как мне кажется, больше всего не нравится — говорить спасибо дающим. Сюда она не станет каждый день являться за подачками. Самолюбие не позволит. А в саду без спроса брать, что захочется, самолюбие не запрещает ей. И гордость молчит. Вот это очень интересно. Есть у нее и самолюбие, и гордость, а совести нисколько нет. Стыда нет. И если она повадится ходить в сад без нас, ты первая этому не обрадуешься…
— Но ведь и Майя тоже там летом рвала, что хотела и сколько хотела, и не работала… — уперлась и мама на своем.
— Сравнила! — поразила мама меня опять.? В кои-то веки один раз моя дочка, худющая, в чем душа держится, — приехала здоровье поправить…. И, наверное, больше уже не приедет сюда никогда.
Услышав эти мои слова, мама пригорюнилась, низко опустив голову, и не стала мне больше выговаривать.
* * *
С тех пор, как мы с мамой поселились у Юдиных, прошел уже почти целый месяц, и я стала волноваться, что питаюсь у них, а денег на еду не даю. Я заплатила бы обязательно, да не знала сколько. Ждала, когда Лида сама мне это скажет. Но она молчала. Стеснялась, должно быть, говорить со мной на эту деликатную тему, помня о том, что когда их с Родионом сын Олег гостил в Зимнем, я с него денег не брала, хотя кормила хорошо. Чтобы прикинуть, сколько с меня причитается, спросила я как-то раз у мамы, что с нее берут за кормежку. И вот что ответила она сердитым голосом:
— Зимой, когда они у нас с Милой жили, давали мы им по 60 рублей с человека, а сверх этого они брали нашу картошку, муку, крупу, лапшу, сахар. Для себя готовили и для нас. За два месяца все наши запасы слопали, целый сундук продуктов. А сколько мы с Милой тогда ели, сама знаешь.
Я знала, что на меня, если даже мясо покупать на рынке, идет один рубль в день (такие были тогда цены). Я бы не прожила на свою пенсию по выслуге лет, если бы мне требовалось больше. Но я укладывалась в эти рамки и даже что-то умудрялась выделить своим бедствующим северянам. А сколько на старушку тратят в день Юдины? Наверняка меньше моей нормы. А они сдирают с нее этот рубль, да еще и упрекают: "Даешь копейки, а ешь все"…. И не учитывают, чего и сколько, кроме этого рубля, перепадает им из маминого сада. И того не принимают в расчет, сколько стоит жилплощадь, которую она им и сыну их подарила. А должны были бы, как мне казалось, все это брать во внимание….
Эти мысли свои вслух я не высказывала, но с каждым днем все больше беспокоилась, что остаюсь у Юдиных в долгу и чем это может обернуться для меня. Рассорившись с Лидой во второй раз (когда нас с нею Галина столкнула лбами), я подумала: а вдруг сестра дуется на меня из-за того, что я денег им не даю? Вечером, вернувшись из сада, быстренько достала я из своего кожаного портфеля три новеньких, хрустящих десятки и побежала в гостиную, где сидели хозяева. Лида от червонцев моих отказалась, а Родион прямо-таки выхватил их у меня и не швырнул небрежно, как я ожидала, на полку великолепной своей стенки, а хлопнув с размаху пятерней, точно прилепил к полированной поверхности доски, показывая мне, что красненьким бумажкам этим место именно здесь, в его шкафу, а не в моем кошельке….
Наблюдая за его решительными действиями, подумала я: "Да уж, человеку этому палец в рот не клади, вмиг откусит". И вдруг сделала открытие: перепиши мама на них с Лидой свой сад, они, чего доброго, и за ту провизию, которую будут оттуда приносить и ей давать, заставят ее деньгами расплачиваться. У этих иродов наглости хватит…. А что она сможет им добавить к тому, что теперь дает, из своей смехотворно мизерной пенсии? Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы она переоформила эту свою недвижимость на Юдиных. Не только мне, но и ей самой от этого будет очень плохо. Я чувствовала: ее так и тянет хапугам этим еще что-нибудь подарить, еще какой-нибудь документ подписать, чтобы им угодить — подлизаться к ним получше. И рассчитывала, что от этого ей хуже не станет. Думала моя бедная старушка: совсем не важно, что на бумаге написано. Она ведь уже и вслух эту свою мысль высказывала. Но Родька так не считал. Что значит в наше время бумага, он, проработав на производстве 36 лет, с четырнадцати до пятидесяти, прекрасно знал. И частенько повторял: "без бумажки ты букашка"….
Чтобы маму, а заодно и меня в букашек превратить и делать с нами, что ему вздумается, он и затеял этот обмен, который правильнее было бы назвать обманом. Ведь можно было без особых хлопот им с Лидой перейти жить к старушке, а сыну Олегу оставить свою квартиру. Но в этом случае, на старом месте, мама чувствовала бы себя хозяйкой. И им пришлось бы с этим считаться и отдавать ей дань уважения. А вот этого как раз они и не хотели — уважать кого-то, кроме себя и родни Родиона. Дать выход накопившейся за долгие годы страсти повелевать, которая, если верить Достоевскому, в зародыше есть в каждом человеке, — вот к чему они стремились. И очень многого в этом отношении уже добились. С каким упоением орала на меня, не разобравшись в ситуации, моя "тихонькая" сестренка Лида, выгоняя из квартиры, которой завладела исключительно благодаря моей поддержке. Не спорю, ею руководила ревность. Но не каждый, ревнуя, набрасывается на того, в ком видит соперника, с такой остервенелостью. И она не набрасывалась, пока не вошла в роль хозяйки и не почувствовала, что обрела надо мною, имеющей высшее образование, которое, как уже выяснилось, покоя ей не давало, какую-то власть….
Однажды мама мне сказала, что коли, уж, я стала хозяйкой ее участка, мне придется поработать на товарищество. Сад-то ведь коллективный. За все это лето одну рабочую смену. А иначе, когда придешь в правление платить целевые взносы, сдерут, и не мало, еще и за то, что не отработала эти часы. Я спросила у нее:
— А что нужно будет делать?
— Или в теплице, что прикажут, или на защитке. Но это будет трудно для тебя. Лучше всего отдежурить на проходной. Можно днем. А можно ночью. Придешь к воротам в 10 часов вечера. Тебя в журнале запишут. Постоишь, пока в сад пускают и выпускают оттуда, до одиннадцати часов, у ворот. Потом их закроешь. И придешь в свой дом спать. Ночь проспишь, а утром пойдешь у сторожа отметишься. Вот и все. И десятка в кармане. Может быть, решат пройтись по территории взад-вперед. И ты шагай с ними. А потом все равно все идут спать.? Естественно, я согласилась взять это дело на себя. И не стала откладывать его в долгий ящик….
День, который выбрала я, чтобы выполнять данное мне мамой поручение, был теплый, безветренный. И под вечер погода не испортилась. Приехали мы с мамой часов в 7. Она настояла на том, чтобы я взяла ее с собой и в этот раз. Очень хотелось ей, вероятно, встретить рассвет в саду, вспомнить, как в былые времена они с отцом в садовом домике ночевали. Тогда, 20 лет назад, она не была еще старой и больной, как теперь. И отдыхать ей было здесь хорошо, и трудиться приятно.
Прошлась она с клюшечкой своей по участку, похвалила меня за проделанную мною в последние дни работу. Посмотрела, как Галина выполнила то, что ей было поручено (ей доверено было рассадить на новых грядках усики виктории, которые я накопала). Потом велела мне взять грабли и сгрести сор — мелкие веточки, валявшиеся вдоль защитной полосы и дороги, прилегающей к нашей шестисотке. Сделав все это, я постелила маме на диване и уложила ее. Она всегда спала одетая и в чулках, потому что мерзла в последнее время. Сейчас на ногах у нее, кроме чулок, были еще и толстые шерстяные носки. Затем я разложила на полу дорожки, связанные крючком из разноцветных полосок материи. Прикрыла их полиэтиленовой пленкой, а возле двери, с наружной стороны, поставила ведро — на случай, если маме ночью захочется в туалет. И ушла. А поскольку я человек, по-видимому, действительно чересчур добросовестный, пройдясь с другими дежурными по улицам, спать, как они, в свой домик не пошла. Осталась на воротах и просидела на скамейке до зари. "Дежурить, так дежурить, и нечего халтурить", — так рассудила я, а что надо бы сбегать и посмотреть, чем занимается старушка моя, оставшись одна, не сообразила. Да и уверена была, что она, приняв свои таблетки, спокойно спит. На свежем воздухе ведь так хорошо спится! Ну, а когда прибежала назад, часов в пять, вероятно, чуть в обморок не упала: лежа на диване, мама еле дышала. С нею случился сердечный приступ. Вчера, когда я удалилась, она решила, как прежде, поработать немножко. Вытащила из сарайчика, в котором хранился садовый инвентарь, грабли и принялась разравнивать свежевскопанную землю, чего ни в коем случае делать ей было нельзя. И, конечно, ей стало от этого плохо. Соседей по участку, как назло, никого не было. Идти на ворота ко мне она не рискнула.
Как ошпаренная, выскочила я из домика и понеслась к проходной. Машину поймать, чтобы довезти больную до медсанчасти, мне удалось сразу же. Минут за десять домчались мы до больницы. Но когда, еле-еле шагая, вошли в распахнутую дверь приемного покоя, медсестра и врач, дежурившие в ночную смену, не обращая внимания на то, как выглядит старушка (а вид у нее был просто ужасный), заявили мне, что мы не туда попали, что это хирургический корпус, а нам, мол, надо в терапевтический. Посоветовали выйти на улицу, немного пройти вперед, затем повернуть сперва налево, а после этого — направо. "Как же она пойдет?! Она же на ногах не держится!" — хотела я закричать, но ругаться было некогда. Мы выбрались из помещения на улицу, и я повела маму, как нам было сказано. Минут десять, наверное, плелись мы с нею по территории больничного городка, переходя с одной дорожки на другую. Во всяком случае шли мы дольше, чем ехали в машине. Наконец вошли в дверь с табличкой "Приемный покой терапевтического отделения". Но оказалось, что от этой двери до кабинета, в котором сидели две женщины в белых халатах, еще метров 50. Веду маму дальше. Сама дрожу от страха, а о маме уже и говорить нечего. Она трепещет вся. Подходим, наконец, к раскрытой двери. Не успела я слова вымолвить — оттуда гундосый крик:
— Почему сразу в приемный покой? "Скорую" почему не вызвали?
— Да мы в саду были! Там нет телефона! — крикнула я.
— У вас всегда найдется оправдание! Врываются вечно!
В кабинете никого, кроме двух этих женщин. Очень интересная, видимо, была у медичек беседа, а теперь, из-за нас с мамой, ее пришлось прервать. Вот и злятся они, особенно вон та, что помоложе, медсестра, должно быть, с вульгарным выражением лица и такими же манерами. Как у базарной бабы. Дальше она нам приказывает, выскочив в коридор:
— Идите вон туда! Сядьте на скамейку!
Двигаться нужно было назад, к входной двери. Я взяла маму под руку и повела, но тут же, вернувшись к раскрытой двери кабинета, заявила, на повышенных, естественно, тонах:
— Я сейчас за такую встречу вас отблагодарю, мало не покажется! Долго помнить будете! — и выскочила на улицу.
"Сколько ее продержат в коридоре? Вынесет ли она эти издевательства?" И куда мне следовало бежать, к кому обратиться? Ведь было еще очень рано. Рабочий день у администрации больницы еще не начался. Дверь, ведущая в поликлинику, была вообще заперта. Воротившись в приемный покой терапии, я опустилась на лавку, на которой только что сидела моя бедная мама. Ее уже увели куда-то. Я своего добилась. Не знаю, какое было у меня в этот момент лицо. Свирепое, очевидно. Не предвещающее ничего веселого тем двум болтушкам, называющим себя медиками, но позабывшим данную ими в свое время клятву Гиппократа. Очень не нравятся таким пассивным, безответственным людям, как эти две дамы, такие требовательные и активные, как я. И идет в нашем обществе борьба между теми и этими, и не знаю, кто одержит победу. Они или мы. Таких, как они, хоть пруд пруди. Таких, как я, единицы, к сожалению. Но в данном случае взять верх удалось мне. Сдрейфили тетки, наверное, не на шутку, когда я, вырвавшись из приемного покоя, помчалась неведомо куда.
Моющая в коридоре пол женщина принялась меня успокаивать и уговаривать, чтобы я никуда не пожаловалась на этих базарных баб. Ведь у всех же бывает такое. Срываются люди, пожалеть их надо. Долго она мне зубы заговаривала, уборщица эта. А, может, она была и не техничка вовсе, а какая-нибудь медсестра, которую послали, нарядив по-простому и сунув ей в руки "лентяйку", "обработать и обезвредить" меня в угоду этим хамкам в белых халатах. Я упорно молчала.
Через некоторое время меня провели в палату, где находилась мама. Я села на стул возле кровати, на которую ее положили. Она спала, как ребенок, поджав ножки. Я дремала, рискуя свалиться со своего сиденья. Прошло еще несколько часов. Маме как будто стало немного лучше. Надо было ехать домой. В приемном покое сидели уже другие дежурные….