— И всего-то мы с нею потратили, — сказала я в свое оправдание, — 6 рублей. Какие это деньги?
— Как это какие? — якобы возмутилась Галина и давай хвалиться своей практичностью, чваниться собой. — Даже для меня, такой зажиточной, это огромные деньги. Неужели же для тебя, такой… — она, как мне показалось, хотела добавить "нищей", но сдержалась, не произнесла вслух это обидное для меня слово. Мне тоже захотелось сказать ей что-нибудь неприятное, типа: "Лучше уж быть такой бедной, как я, чем такой богатой, как ты". Но и я вовремя прикусила язык, потому что никогда не начинаю ссору первой, тем более при маме, да еще в такой момент, когда она себя неважно чувствует. Ответила я "наставнице" своей весьма дружелюбно:
— Именно потому, что не имею я больших денег, и аппетита особого у меня к ним нет. Ты же знаешь, приходит он во время еды….
К пятидесяти годам я очень хорошо изучила старшую свою сестру и убедилась, что она и Юдины, как уже было сказано выше, солдаты одной роты и различие у них только одно. Стремясь к своей цели, Юдины действуют сообща, причиняя вред только чужим людям. Галина же — в одиночку, и жертвами ее становятся ближайшие родственники. Приходит к нам как бы для того, чтобы маму проведать, а на самом деле, чтобы что-то выменять с выгодой для себя или выманить. Являясь, никогда не начинает с того, ради чего явилась. Сперва пудрит нам мозги какой-нибудь ерундой, чтобы проще было нас облапошить. В основном берет в оборот меня, так как другие в нашей семье, мама и Лида, чаще всего сдаются ей без боя. Зная все это о ней, чувствовала я сейчас: ее разглагольствования о необходимости экономить — сплошной туман, присказка. А сказку, которую сочинила эта лгунья у себя дома, расскажет она нам немного погодя. Так оно и было.
Потратив на меня определенное количество минут, оставшись довольной тем, как я веду себя по отношению к ней, она поведала нам вот что:
— Вчера была на кладбище и ужаснулась, какой на могиле Милы плохонький памятник.
— Придет время — заменим, — сказала мама. Она унаследовала сбережения покойной дочери, которые хранились в банке, но снять их со счета, согласно действующему закону, могла лишь по истечении шести месяцев со дня смерти вкладчицы. У нас была договоренность, что хороший памятник на Милочкиной могилке мы обязательно поставим, когда мама сможет воспользоваться ее накоплениями, на что она сейчас и намекнула Галине.
— Как долго ей придется, бедненькой, ждать!.. — Галина имела в виду не кого-то из живых, а умершую Милу.
— Недолго ведь осталось, всего два месяца, — вмешалась в разговор Лида. — Мила скончалась в апреле, а сейчас уже август.
— Все равно долго! — чуть ли не со слезами на глазах продолжала Галка разыгрывать нас, строить из себя чувствительную, заботливую сестру.
— Что же ты предлагаешь? — разозлившись, решила я прекратить этот затянувшийся спектакль.
— Сброситься нам надо по полсотни, — продолжая вдохновенно врать, выложила наконец Галина то, что держала за пазухой. — Вы даете мне эти деньги, я добавляю свои и вмиг все организую по высшему разряду….
"Ничего себе загнула! — подумала я. — 50 рублей! Это же половина зарплаты рядового инженера и учителя" (Напоминаю: происходило это еще до перестройки, и деньги были совсем другие). 50 рублей — это больше, чем мамино пенсионное пособие и почти столько, сколько платили мне за выслугу лет. Что же получится, если я отдам Галине столько, сколько она просит, на памятник умершей, который ее все равно ведь не оживит? Что я буду делать? Голодать? Нет уж, увольте. "Я возьму эти деньги, и все организую по высшему разряду". Можно себе представить, что она "организует". Соберет с нас в общей сложности 150 рублей, израсходует по назначению ничтожную часть этой суммы, а остальное — положит в свой карман. Аферистка!
С каким наслаждением высказала бы я в глаза старшей сестре то, что о ней думаю. Но делать этого, по известной уже причине, было нельзя, и я и на этот раз сдержалась. И стала, подбирая выражения, растолковывать обманщице, почему мы с мамой не можем принять то, что она предлагает. Мама слушала меня молча, стало быть, согласилась со мной. А когда я закончила, младшая сестра у старшей испуганно спросила:
— Пятьдесят рублей? Зачем такой дорогой памятник? — и добавила уже уверенно. — Родя мне не разрешит.
Мама, наверное, догадалась, что старшая дочь собиралась просто-напросто ее обжулить. А Лида, как мне кажется, приняла предложение Галины за чистую монету, но вспомнив наказ Родиона не вступать ни в какие финансовые сделки со старшей сестрой, с самой старшей сестрой, не пошла у нее на поводу. Галка отправилась восвояси несолоно хлебавши. Но на этом не успокоилась. О том, что она позднее придумала, еще какую свинью подложила маме, будет сказано позднее.
Доставалось маме в последние годы ее жизни. С одной стороны — напирали на нее Юдины, с другой — Галина. И мне время от времени приходилось на нее давить, чтобы не очутиться в конце концов у разбитого корыта.
* * *
Думая о предстоящем отъезде, время от времени заводила я с мамой разговор о саде, чтобы выяснить, какие у нее планы на будущее, настроена ли она вдальнейшем, в мое отсутствие, защищать мои интересы или сдаться на милость победителей, которые, обманом завладев ее квартирой, ждут не дождутся, когда перейдет в их собственность принадлежащий пока что ей сад. Очень не хотелось маме обидеть меня, потратившую столько сил и времени, чтобы навести порядок на ее шестисотке. Это было бы несправедливо по отношению ко мне, а она, мамочка моя, была честнейшим человеком, не привыкшим платить злом за добро. Но она очень боялась, что это может плохо для нее кончиться, если она начнет оказывать сопротивление тем, с кем съехалась, от которых теперь полностью зависело — жить ей или не жить. А жить ей очень хотелось. Болезней было у нее много, притом мучительных. Но ни одной такой, которые приковывают к постели. А пока человек передвигается самостоятельно, на своих собственных ногах, умирать ему совсем не хочется. И это естественно.
Выход мама видела только в том, чтобы я, будучи бессребреницей, вошла в ее положение и добровольно отказалась от обещанного ею мне наследства. Случись все это раньше, до того, как я вышла на так называемую "ленивую" пенсию, я бы, наверное, так и поступила. Но после того, как пожила уже в течение трех лет на нищенское пособие, ограничивая себя в еде изо дня в день, я стала, конечно, уже другим человеком, не способным на подобные жертвы. Кроме того, за это время у меня появилась внучка, которую я очень полюбила. И в голове моей созрело такое мнение. Отрекаясь от материальных благ в чью-то пользу, я не только себе причиняю вред, но и тем, к кому, через меня, впоследствии должны будут эти ценности перейти. А за что я их наказываю? Чем они, моя дочь, моя внучка, хуже моих сестер и их детей? И разве богаче их? Среди моих родичей нет никого, кто был бы беднее меня. Так почему же я должна уступить им то, что по праву может принадлежать мне?
Вкрадчиво, потихоньку, какими-то недомолвками, намеками стала мама склонять меня к тому, чтобы я отступилась от сада. Но я дала себе слово, что не поддамся ни на какие уговоры, не стану проявлять свойственную интеллигенции мягкотелость….
Чтобы держаться за сад, была у меня еще одна причина, причем очень веская. Пока я не работала на этой земле, она казалась мне чужой. Но как только начала на этом клочке трудиться, поливать его не только водой, но и потом, а порою даже и собственной кровью, он стал мне родным. Я так привыкла к этому саду за три сезона, что и представить себе не могла, что у меня его отберут и передадут тому, кто не считает нужным там "ломаться" и является туда лишь для того, чтобы снимать урожай. Душа моя бунтовала против такой несправедливости. Это чувство при всем желании не могла я в себе перебороть. И если родная мать вздумает ни за что ни про что лишить меня того, что мне обещала, на что я имею полное право, то… кто же меня в этом случае поддержит? И как я буду после этого к ней относиться? Трудно мне было самой на этот вопрос ответить.
— Ты пойми, — сказала я однажды маме, когда мы, оставшись в квартире вдвоем, мирно беседовали на тему, что уже в зубах навязла, о саде, — тут уж дело не только в нем, но и в чем-то другом. Ведь я так и осерчать на тебя могу. Что же ты хочешь? Похоронить одну дочь, отречься от другой, в пользу третьей, не самой лучшей? Пожалуйста, дело твое.
— Да что ты мелешь! — заволновалась мама.
— Ничего не мелю, у меня такое ощущение.
— Никаких ощущений! Сад твой.
Эти ее слова меня не успокоили. Я продолжила:
— Ты не забывай еще и отца. Вы ведь вдвоем этот сад растили. Для Юдиных, что ли?
— Да не нужен он им. Они его сразу же продадут. Видишь, Родька все куда-то мотается, один, без Лидки. Что, он станет потом на этой делянке работать? Дождешься от него, как же! Дома ни за холодную воду и там не будет в земле ковыряться, все на Лиду взвалит. А куда ей? Она же и на производстве физически работает, на ногах. И дома все время на ногах. Видишь, какие у нее вены? Зайдет в свою спальню, сядет на богатую постель, ноги вытянет и плачет.
— Зато муж у нее есть, заступник, как она говорит.
Мама на мои последние слова никак не отреагировала, а я, продолжая доказывать свое, добавила:
— Ну вот, Лиде, выходит, участок твой совершенно ни к чему. Кому же он достанется тогда, если я от него откажусь? Бродьке? А кто он такой, чтобы ты о нем заботилась? И по всему выходит, что я должна за это твое "золотое дно", за твой сад, держаться обеими руками. И повторяю тебе: не будет его у меня — к тебе приезжать не стану. А мне здесь очень хочется бывать. Пойми, этот город — моя родина. И меня всегда будет сюда тянуть. Уж такая я уродилась, постоянная.
— Вот и перебралась бы сюда и здесь все время жила, раз ты верная такая.
— Рада была бы, но здесь, в этом городе, ведь совсем нечем дышать. Не потому ли Мила, ударившись, заболела? Потому и дочка моя отказалась поселиться здесь. Она беспокоится о будущем Полины и других детей, которые у нее, должно быть, еще родятся. И не переедет она сюда. А мне еще дальше, чем сейчас, от нее забираться не хочется. Сейчас от Зимнего до Архангельска лечу я одним самолетом. А отсюда до Архангельска надо добираться двумя. И на пересадке сутками сидеть. Два билета, вместо одного, покупать. Это будет мне не по карману. Да и жить здесь, в этом промышленном, чересчур загазованном городе не только детям, но и взрослым нельзя. На время приезжать и в саду находиться — можно. А в городе и летом, и зимой — ни в коем случае. Замечала, наверное, что зимой здесь снег почти никогда не бывает белым. Только выпадет и сразу становится серым. Видела, когда нас с тобой из сада в машине своей сосед подвозил, я твое внимание на это обратила: весь город в чаду. Как будто пожар его охватил непрекращающийся. Труб-то сколько заводских торчит! Целый лес. И каждая день и ночь дымит. В саду летом, конечно, чудесно.
— Еще бы не чудесно, — вздохнула мама.
— Поэтому я его Юдиным и не уступлю, — решила я подвести итог нашей с мамой беседе. — И давай прекратим разговоры на эту тему. Тебя же они больше всего и травмируют. Запомни: эту твою жертву они не оценят. Как не оценили то, что ты дала им квартиру. И за сад спасибо не скажут, и мучить не перестанут. Это же нелюди, монстры. И сколько им не давай, им все будет мало. Ошиблись мы с тобой один раз, когда подарили им квартиру. Зачем же делать еще одну ошибку, дарить им сад? Если они станут приставать к тебе с разговором на эту тему, скажи: "Вопрос решен, не будем больше воду в ступе толочь". Помалкивай, чтобы скандалов больше не было. А когда я уеду, говори, что хочешь. Только не подписывай больше никаких бумаг. Хватит, наподписывались уже мы с тобой…
Когда я перекладывала в целлофановые пакеты из стеклянных банок (чтобы легче была ноша) протертую с сахаром черную смородину, ту, которую собиралась, уезжая, взять с собой, мама полушутя-полусерьезно сказала мне:
— А ты не варенье увозишь, а выпивку.
— Как? — не поняла я ее.
— Очень просто. Из варенья они (то есть Юдины) делают брагу, а из браги — самогон. А за него они горло кому хочешь перегрызут. То-то же ходят такие угрюмые. Ты бы лучше в саду этим занималась, а не здесь, — посоветовала мне родительница моя.
— Ты права,? согласилась я с ней. — Но сколько я могу поднять и унести? Самое большее — десять килограммов. Чистых ягод — всего три. Остальное — сахар. А его покупаю я на свои деньги. Так что не расстраивайся. Перебьются как-нибудь.
— Нет, долго будут страдать и на меня коситься. Им, как и всем пьяницам, нет ничего дороже отравы этой. Сама же рассказывала мне, как мужики за водкой лезут в магазины (которую тогда продавали по талонам).
Да, рассказывала я маме, видела такие картины, когда приезжала в Летний ухаживать за Милой.
Зима. Сугробы возле магазина чуть ли не в рост человека. Между магазином и сугробами — толпа, как на вещевом рынке в областном городе в базарный день, притом очень плотная. Между людьми к дверям не протолкнешься. И дверь открыть, чтобы выпустить или впустить покупателя, почти невозможно. Такая давка. И что же делают смельчаки? Самые отъявленные пьяницы? Сбрасывают с себя шубы из натурального меха, которые стоят тысячи, оставляют на снегу, где попало, и, вскарабкавшись, лезут прямо по головам толпы…. Простому смертному такое не организовать. Это было под силу только стоящим у власти дельцам, придумавшим "сухой закон". И летом видела я в этом городе подобную картину. Ехала как-то в автобусе мимо одного магазина, в котором продавали по талонам какое-то красное вино в литровых бутылках из толстого непрозрачного стекла. Одна женщина, уже побывавшая в недрах гастронома, расталкивая людей, кое-как вылезла на простор, растрепанная до ужаса. Бутылку, которую она, как гранату, держала в руке, тут же сунула себе в рот; содрав зубами пробку, выплюнула ее и стала, ни от кого не прячась, пить из горлышка.
Весь автобус, все, кто был в автобусе, припав к окнам, смотрели на это действо, как на кошмар.
Вот почему Юдины так бьются за мамин сад, не щадя старушку, хотя он им совсем не нужен. Если его продать даже за тысячу рублей, сколько же бутылок можно будет купить на "черном рынке"? Много, наверное….
— Чтобы эти лентяи продали сад, выращенный моими родителями, пропили его? Этого не будет! — заявила я маме.
— Опять ты про сад! — фыркнула вдруг она. Очень не понравилось мне, что она, говоря о своем любимом детище, уже начала на меня покрикивать. Тем более не понравилось то, что последовало (несколько дней спустя) за этим нашим разговором.
Сидим мы с нею в ее комнате, о чем-то вполголоса беседуем. Вдруг входит Родион. Опустив голову, ни слова не сказав, становится сбоку от нас, бледный, серьезный. Точно так же выглядел он в тот момент, как тогда, в бюро обмена, когда обсуждалось, быть или не быть ему владельцем тещиной квартиры. Очень насторожила меня эта его молчаливая "сдержанность".