Частенько, когда мы сидели с нею возле песочницы, в которой возились дети, Галина, собираясь на базар, приводила внука своего и уходила, поручив нам присматривать за ним. И мы присматривали, кормили всем, что у нас было. Но этот мальчик был очень непоседливый, так и старался удрать от нас подальше. И бегал страшно быстро. Он бежит, я за ним мчусь. Он нырнет в кусты, со стороны его совсем не видно (наверное, он так играл со мной). Я кручусь на месте, не зная, где его искать, как быть и что делать. Другие дети, что постарше, помогали мне его находить.
Умеет моя старшая сестра использовать родственников в своих интересах. Но я не сетовала сейчас на нее. Мама была рядом. А когда она около меня, любые трудности казались мне пустяком….
Однажды, когда я пришла к ней (а было, наверное, уже чеса три) и стала кликать ее, она, выйдя на балкон, сказала мне заговорщицким тоном:
— Айда скорей сюда! Дома никого нет. Посидим, чайком побалуемся.? Она открыла мне дверь. Я вошла в квартиру. Но не успела даже обувь снять — влетел в прихожую Бродька. Где он шлялся, неизвестно. Обнаружив в своем доме меня, взъярился. Начал выталкивать. Он толкает, а мама меня за руку держит, не отпускает. Я сперва пыталась ему сопротивляться и доказать, что так поступать нельзя, что он нарушает права человека, мои и мамины права. Но он меня не слушал, орал:
— Убирайся!
И что тут сделалось вдруг с мамой, всегда такой тихой и покорной. Она тоже стала кричать, обзывать зятя:
— Бандит! Углан! Обманщик! — и проклинать его, желая ему всяческих напастей. И палочкой своей ударять об пол. — Ты к матери-то своей ходишь! — пыталась она "достучаться" до его совести. — И она сюда тоже приходит. А дочь мою ко мне не пускаешь! Прав таких не имеешь, негодяй!
Не только я, даже мучитель наш опешил от таких ее слов. Топчется на месте и озирается, как зверь в клетке. Но вдруг я пришла в себя и ужасно перепугалась — за маму. Ей же нельзя было так волноваться!
— Мама! — закричала я. — Успокойся! Ложись в постель! Прими лекарство.
— А ты отстань от меня, Казанова! Донжуан! — это я сказала уже Родьке. — Сейчас уйду. Дай ей лекарство и воды. И запомни: если с нею случиться что-то сегодня, угодишь в тюрьму, я об этом позабочусь!
— Я сам знаю, что должен делать. А ты улепетывай отсюда, пока без синяков.
— Попробуй поставить…
Я вышла во двор, опустилась на скамейку, не в силах перевести дух, сердце колотилось, как сумасшедшее. Когда так сердце бьется, оставаться на месте просто невозможно. Я вскочила, спросила у женщины, которая в этот момент проходила мимо меня:
— Где тут милиция?
Она ответила на мой вопрос. Я поспешила в указанном направлении. Нашла, что искала. Но дверь с табличкой "Опорный пункт милиции" была заперта. Наверное, открывалась она по вечерам. А дело ведь было днем. Бежать еще куда-то, в районное отделение, которое находилось неизвестно где (я все же в этом городе была гостьей и понятия не имела, где такие учреждения расположены), мне не захотелось. Меня волновало сейчас другое: как там мама? Может, ей необходим врач? Вдруг ей стало плохо, а Родька и "скорую" не вызовет? — рассудив так, пустилась я в обратный путь. Села на скамейку возле маминого подъезда и сидела молча, тяжело дыша, пока мама не вышла на балкон. Когда она появилась наконец, в белом платочке, маленькая, сгорбленная, очень грустная, но не плачущая, я спросила у нее:
— Будем обращаться?
Она поняла, разумеется, что я имела в виду, и ответила в своем духе:
— Сор из избы выносить не станем…
Я сердито махнула рукой и ушла… Однако сдаваться я не собиралась. Если не в милицию, то все равно куда-то надо обратиться, чтобы помогли этого разбушевавшегося дикаря обуздать.
Следующий день пришлось потратить на то, чтобы выяснить, коммунист или нет Родион Юдин. Это ведь было еще до перестройки, до того, как упразднили КПСС. И я надеялась, что если мамин зять — член партии, мне удастся найти на него управу. Сначала отправилась в собес, где я уже бывала прежде. Попросила показать карточку своего родственника. Пока не объяснила, почему меня вдруг заинтересовало, партийный этот тип или беспартийный, никто не стал выполнять мою просьбу. И я вынуждена была пояснить, в чем дело. Мой рассказ был кратким, но произвел сильное впечатление. Инспектор, молодая женщина, даже в лице переменилась, выслушав меня. Стало оно еще более строгим, чем в тот момент, когда я вошла в кабинет. Она поджала губы, ни единым словом не выразила своего возмущения, но было очень заметно, каких усилий ей это стоило. На мой вопрос ответить она не смогла. В документации собеса не имелось интересующих меня данных. Инспектор посоветовала мне обратиться со своей проблемой в райком партии, рассказала, на какой улице, в каком здании он находится. Это был двухэтажный дом с белыми колоннами и голубыми елями у главного входа. В этом учреждении мне тоже пришлось объяснять, почему так волнует меня, коммунист или нет муж моей родной сестры. Ответ на свой вопрос я здесь получила. Отрицательный. Для партии это было хорошо. Для меня — плохо. Для меня и для моей бедной мамочки.
Заходила я также в домоуправление, разговаривала с управляющей. Она сказала, что за "этой квартирой будут присматривать, но помочь едва ли смогут, ибо такие вопросы находятся в ведении правоохранительных органов". А в милицию обратиться без маминого на то согласия я не посмела. Ну что я должна была делать?!
Через некоторое время мама сказала мне, что с Юдиными придется разъехаться. Наконец-то созрело у нее это решение. Но поздновато. Текущим летом заняться этим делом у меня уже нет возможности. Чтобы такие вопросы решать, нужно иметь большой запас времени. А у меня его оставалось чуть-чуть. Меньше месяца — до наступления холодов. Не могла же я в не отапливаемом помещении (в своем садовом домике) жить, когда морозы ударят. А другого жилья у меня не было.
— Будущей весной этот наш план осуществим, — пообещала я маме и поставила свое условие: если до моего приезда не отдашь ты этим бандитам свой сад. Если они у тебя его не отберут.
— Не отберут! — жизнерадостным тоном заявила мне мама. И добавила уверенно: — Теперь его им я ни за что не отдам. Лучше топором все порублю, что вот этими руками сажала. Найму кого-нибудь, и порубят. Но им ничего не достанется. Вот увидишь.
Все думала я, в кого такой бунтаркой уродилась. Наверное, все же в маму. Оказалось, она не такая уж покладистая и уступчивая. Или, может быть, это я, со своим поперечным характером, так повлияла не нее. Или Бродька достукался, перегнув палку. Он посягнул на святая святых женщины — на ее материнские чувства.
После этого, описанного мною скандала ночевать в саду я стала бояться, вернее, побаиваться. Мало ли что взбредет в башку врагу моему. В дом ко мне забраться было не так-то просто. Когда его строили, отец задался целью сделать невозможным вход через окно. Проемы в стенах отмерили такие узкие, что и ребенку не пролезть (из-за этого солнечные лучи почти не проникали в комнату и в ней даже в жаркие дни летом было прохладно). Двери, а их было две: одна — со стороны веранды, другая — со стороны прихожей, запирались на прочные засовы, но, тем не менее, я не была убеждена, что мне никакая опасность не угрожала. Утешало меня лишь то, что во многих соседних с моим домиках, как на даче, жили садоводы в течение всего лета. Надеялась я, что эти люди "в случае чего" придут мне на помощь. Уповала я также на то, что, если понадобится, защитит меня от нападающих собака сторожа, кавказская овчарка по кличке Бой.
Надо признаться: собак я с детства обожаю. Особенно крупных. Свою держать не имею возможности, поскольку веду кочевой образ жизни. Могу лишь подкармливать чужих. Когда живу у себя в Зимнем, ношу угощение собакам соседей. В саду — потчую Боя. Как-то выложила ему чуть ли не полкурицы, которая залежалась у меня в погребе и начала попахивать. Пес полученным подаянием остался очень доволен. И поздно вечером, когда его спустили с цепи, явился ко мне на участок, чтобы отблагодарить. Я, естественно, этого не ожидала. Пока еще не совсем стемнело, зачем-то выбежала из дома. Луку, что ли, нащипать зеленого. Наклонилась. И вдруг чувствую: что-то трется о мои голые ноги. Подняла голову — никого. Поводила рукой — нащупала жесткую шерсть. Догадалась — Бой. Я струхнула. Собака цепная все же. Представившись мне, овчарка повела меня к моему дому. Возле входной двери подождала, когда я ее открою. Я открыла. Она быстренько обошла веранду, остановилась перед другой дверью, ведущей в комнату. Я распахнула и эту. Бой вошел, обнюхал каждый предмет и удалился. Если бы собаки умели говорить, Бой перед тем, как уйти, сказал бы, наверное, что он меня "присвоил" и что в трудную минуту я могу рассчитывать на него. Теперь я вспомнила это маленькое происшествие и спокойнее стало у меня на душе. Если кто-то попытается ко мне в дом ворваться среди ночи — заору. Собака услышит и прибежит, чтобы спасти меня.
Слава Богу, это не понадобилось. Ничего страшного со мной в то лето не случилось. Произошло через некоторое время после нашей стычки с Родионом то, чего я вовсе не предвидела. Родька вдруг сменил гнев на милость. И снова разрешил мне жить у мамы. Но надо, наверное, рассказать о том, что побудило его сделать мне такую уступку.
Прихожу однажды к маме, вечерком. Вызываю ее. Садимся с нею на "свою" скамеечку. И мама, повернувшись ко мне лицом, говорит вдруг громким шепотом, значительно так:
— А ты знаешь, новость-то какая?!
— Что такое приключилось? — встревожилась я. Но сколько ни вглядывалась в мамины глаза, испуга в них не заметила. Наоборот, как мне показалось, было в них удовлетворение. И даже торжество.
— Бог наказал их! — после продолжительного молчания заявила она со злорадством. — Алешке, брату Родькиному, на работе руку чуть не оторвало. Вот так пальцы отхватило. Не знаю, пришьют ли.
— Мама! Что ты! Не может быть! Кошмар! Такой парень красивый и калекой станет! — вскрикнула я, от души пожалев пострадавшего. Я просто в ужас пришла, сообразив, что эта травма — результат всех семейных неурядиц. Бродькины дела заморочили голову всем его кровным родственникам. Неважно, кто на чьей стороне, переживают все. А у Алексея еще и другая беда. Как я уже говорила, он жил в доме у матери до женитьбы и после нее. Но когда, отслужив в армии два года, вернулся в родной город, баба Стюра не стала его прописывать к себе. Он прописался по другому адресу, чтобы он мог получить жилье по месту работы. С тех пор прошло 12 лет. У него уже дочка большенькая. Бабушка помогла вырастить. И вот наконец дают мужику ордер на двухкомнатную квартиру. А у него такой план: всем четверым переехать в нее, а дом с огромным приусадебным участком продать. На вырученные деньги приобрести приличную обстановку и зажить как господа. Но тут любимая жена, которая держит мужа под каблуком, пользуясь тем, что он, в отличие от своего старшего брата-злыдня, добрый малый, заявляет вдруг:
— Мать твою с собой в квартиру не берем. Вплоть до развода.
Как тут бедному парню под нож руку не сунуть?
— Это Божья кара, — продолжала твердить мама.
— Мама! — пытаюсь я ее образумить. — Чем же Лешка виноват?
— А ты чем виновата? — возражает она мне убежденно. — Ты им квартирой помогла завладеть, а они тебя оттуда изгнали. И не Лешку этого Бог наказал, а Родьку. И его мать. Это она, грешница, всех подзуживала. Конечно, старшего надо было бы, не младшего. Но я стану и ему просить у Бога кары.
— Мама! Что ты говоришь! Опомнись! Господь сам ведает, кого наказывать, кого миловать. Нельзя другим желать несчастья. Это же великий грех! Сама же мне это внушала! — я была просто в отчаянье, не зная, как заставить маму одуматься. Уверенная в том, что правильно рассуждает, она твердила свое:
— И все же я буду молиться, чтобы наказал Бог Родьку. Он негодяй, настоящий изверг!
То, что случилось с братом, и заставило, наверное, Родиона призадуматься, стоит ли ему так распускать себя. Не виноват ли он перед Богом и перед Алексеем? А от таких мыслей разболелось у Родьки сперва сердце. То и дело стал он забегать в мамину комнату и глотать сердечные лекарства. Затем сильно заболел зуб. Дело было в пятницу, вечером. Сдуру решив, что стоматологическая клиника в субботу и воскресенье не работает, терпел адскую боль до понедельника. Тогда и не выдержал, сдался. Сказал Лиде, что разрешает мне снова жить у них. Только пусть, мол, не показывается мне на глаза. Я опять перебралась к ним со своей периной и простынями. Но спала уже не в гостиной, а в маминой комнате…
Незадолго до моего отъезда мама напомнила мне, что нужно навестить Надю, сестру Сергея, которая, похоронив мать и отца, по-прежнему жила в Летнем. Я вняла совету родительницы.
Шла и думала о прошлом, о своей покойной свекрови. Поначалу Руфина Евгеньевна не жаловала меня. Я же старше бывшего своего супруга на 4 года, и ей, мнительной и деспотичной женщине, казалось, что прежде чем выйти за ее сына, я прошла огни и воды. Она внушала ему, что не люблю я его, а просто-напросто, вертихвостка этакая, окрутила такого молодого и неопытного парнишку (а было этому парнишке, когда мы с ним поженились, не 17 и даже не 18, а двадцать с половиной лет), одним словом, всячески старалась настроить Сергея против меня.
Когда же родилась Майя, ушастенькая, как ее отец, новоиспеченная бабушка, полюбив внучку, изменила свое отношение ко мне (и к моим родителям также, которых, до рождения девочки, даже знать не хотела), изо всех сил стала способствовать тому, чтобы мы с Сергеем жили дружно, хорошо. Но было уже поздно. Наш брак с Сережей, по вине его матери, бывшей в замужестве несчастной и завидующей по-черному тем, кто был удачлив, с самого начала дал трещину, должен был развалиться и развалился в конце концов.
Когда это случилось, Руфина Евгеньевна лежала в больнице. У нее был рак в последней стадии. Сын приехал в Летний повидаться с матерью, вернее проститься. И первое, что, войдя к ней в палату, сообщил он умирающей как очень приятную новость, было то, что наконец, после двадцатилетней совместной жизни мы с ним разошлись. Выслушав недоумка своего, Руфина Евгеньевна, не давая воли нахлынувшим на нее переживаниям, поинтересовалась:
— Другую нашел?
— Естественно.
— Сколько же ей лет? — был следующий вопрос.
— Как и мне, сорок (не беспокойся, мол, на сей раз не старше меня).