Меня очень беспокоило, как поведет себя Галина после того, что произошло, если мы с нею случайно столкнемся где-нибудь нос к носу. Не вцепится ли она мне в волосы и не поцарапает ли физиономию? Но где можем мы с нею встретиться? К ней домой я уже, наверное, никогда в жизни не пойду. К Юдиным, пока я у них обретаюсь, она не явиться. Разве что у Татьяны?
К племяннице, безусловно, придется мне как-нибудь зайти. Надо ей вернуть ключи от квартиры, поблагодарить за то, что приютила, а главное, за то, что вызвала меня. Если бы я не приехала до лета, все мамины сбережения перекочевали бы в карман моей старшей сестры. А уж оттуда нам с мамой едва ли удалось бы их добыть.
Не за тем ли, чтобы я защитила интересы ее бабушки, Таня вызвала меня, раньше нас с мамой проверив ее сберкнижки, которые держала у себя Галина, и обнаружив доверенность на получение вкладов старушки. Вполне возможно, что все было именно так. Хоть и болтала Танька иногда лишнего со злости, что не складывается у нее жизнь, и бабулю на словах не щадила, но на самом деле любила ее. А свою мать, как мне кажется, нет. И нашла способ отомстить ей за все обиды, которые та причинила в прошлом.
Татьяна не стала ждать, когда я забегу к ней. Сама примчалась к Юдиным и с таким встревоженным лицом, что я даже испугалась, уж не случилось ли еще что-нибудь?
— Нет, — сказала она, — ничего страшного не произошло. Просто я хочу, чтобы вы ко мне в гости еще раз пришли, пока не уехали. Не дождавшись меня, она ушла одна. Потеплее одевшись, я отправилась к ней. Иду вверх по лестнице и трясусь: вдруг мать, Галина то есть, сейчас у нее и набросится на меня, лишь только я открою дверь…
Отвоевав у нее деньги, призадумались мы с мамой: что же с ними дальше делать, куда девать? Оставить у Юдиных ни в коем случае нельзя было. От хозяев квартиры ничего ведь не спрячешь. Найдут и перетаскают все до рубля. Это такой народ. Я посоветовала маме положить наличность в какой-либо банк, в котором прежде она ничего не хранила. Счет выписать на свое имя. Мама не одобрила мое предложение, заявив:
— Я же туда одна ходить не смогу, чтобы деньги брать. А если позову кого, Лидку или Гальку, когда ты уедешь, будет то же, что и было. Уговорят все переписать на них, чтобы, скажут, мороки было меньше. Чтобы одним ходить, без меня. И опять мне ничего не достанется.
— Что же тогда делать? — растерялась я.
Ответ на этот мой вопрос был у мамы заготовлен заранее.
— Ты эти деньги, — распорядилась она, — запиши на себя. Часть оставь мне, засуну куда-нибудь. Приедешь летом — будешь брать и приносить мне понемногу. Ты же ведь меня не обманешь!
Так мы и поступили. Мама после этого прожила еще год. Стала на питание давать больше. И себе ни в чем не отказывала. В последние годы своей жизни любила она то же, что любят маленькие дети, — сладкое. Не только Лида, но и я, когда приехала весной, заботилась о том, чтобы в вазочках у старушки были конфетки, печенье, вафли, пирожное. Ей очень нравилось потчевать всех, кто приходил к ней и к Юдиным в гости. Татьянин сын, маленький Славик, регулярно являлся к ней за гостинцами с большущей сумкой. И уходил довольный.
В следующий раз приехала я в Летний опять с задержкой. В начале апреля, чуть ли не в день смерти Милы, родила Майя второго ребенка, девочку, которую назвали Машей и я, прежде чем отправиться в родной город, полетела на север, чтобы помочь дочери в трудное, после родов, время управляться с двумя детьми.
IV часть
Пока я нянчилась с новорожденной Машенькой, в мамином саду работала Галина, чему я вовсе не старалась воспрепятствовать. Конечно, она хитрая, обманщица. Мало что дает маме из того, что выращивает на ее земле. Но все же она своя. Чужого кого-то во владения родительницы пускать мне не хотелось. Да мама и не согласилась бы на это.
Когда я уехала осенью к себе, она помирилась со старшей дочерью. И, как мне кажется, дала ей денег из тех, что отбила у нее и оставила себе на расход. Так это или не так, выяснять я не стала. Собственной рукой пусть хоть все, что имеет, раздаст при условии, что будет сознавать, что делает. Но допустить, чтобы ее обманывали, пользуясь беспомощностью и незащищенностью старушки, мне очень не хотелось. Однако, находясь вдали от мамы, трудно было ее оберегать. Не только Галина, но и Юдины не гнушались воровством.
Уже было сказано, что осенью выдала я, по распоряжению мамы, Лиде и Родиону 360 рублей. И сказала, что это старушке "на смерть". А когда приехала весной и спросила у сестры, целы ли эти три сотни, она мне ответила невинным тоном, как ни в чем не бывало:
— А мы эти "смертные" мамины деньги отдали ей.
— Зачем?
— Чтобы на другое не потратить.
Но этих денег и у мамы не оказалось. Перетаскали их, должно быть, Юдины — по частям. Нашел Родион способ, как присвоить наличность тещи и не ответить за это. Кроме Лиды и Родиона никто в маминых шкафах не рылся (так бы хозяева квартиры и допустили это!). Но доказать, что провинились именно они, не было никакой возможности. Да и стоило ли что-то им доказывать?!
После кончины мамы из ее денег, записанных на мое имя, осталось 700 рублей. Этим семи сотням, когда началась перестройка, не страшна была никакая инфляция. У Галины же пропало много тысяч — точно в наказание за то, что маму обкрадывала…
На севере в этот раз я пробыла около месяца, пока муж Майи, в составе геологической экспедиции, занимающейся разведкой месторождений алмазов, находился в поле.
А чем занималась я, живя у дочери? В основном стиркой пеленок Маруси, которые то и дело приходилось менять. (Тогда же еще не было никаких памперсов, которые, использовав, просто выбрасывают.)
Это была настоящая карусель: только справлюсь с одним, доверху наполненным тазом, выставляю в коридор, Майя подает мне в ванную комнату другой. И так с утра до ночи, с перерывами лишь на обед и на ужин. Как-то выбралась на свет белый, а дочка, взглянув на меня, со страхом в голосе спрашивает:
— Мама, что у тебя с лицом?
— Как что? Разогрелась над корытом с горячей водой. Поры впитали испарения мочи и стирального порошка, вот оно и скукожилось. Не волнуйся, это же не в первый раз. Когда Полькины простыни полоскала, было точно так же. Но прошло. И теперь пройдет.
— Дай-то Бог!? вздохнула дочь, покачав головой. Майе очень не хотелось, чтобы я раньше времени выглядела старухой. Мне — тем более.
И не могла я себе разрешить в таком неприглядном виде заявиться в родной город, в котором у меня столько знакомых, поэтому билет до Летнего купила я с остановкой в Зимнем. Сначала в порядок свою внешность привела, а потом уже поехала дальше.
В этот раз меня никто не встречал. С вокзала я сразу отправилась в сад. Поздоровалась с распустившими листву деревьями, словно это были живые существа, наломала охапку сирени, которая уже расцвела и так благоухала, что у меня от этого запаха даже голова закружилась, оставила вещи в домике и поехала в автобусе, который уже вовсю курсировал между садом и городом, к маме. Она писала мне, когда я жила на севере, что Родька наконец устроился на работу. И я, помня это, специально подгадала прийти к Юдиным в такое время, когда глава семьи отсутствовал.
Увидев сквозь глазок в двери, что я стою с букетом (тут надо сказать, Лида очень любит цветы: они ведь так украшают жилище, а создавать в нем уют так же, как и кормить на убой благоверного, считает она своей главной обязанностью), сестра открыла мне, поблагодарила за сирень, предложила пройти, но предупредила, что удалиться должна буду я до прихода Родиона, который, как всегда, не в духе и не желает видеть никаких гостей.
Мама тут же вышла из своей комнаты, мы обнялись с ней, расцеловались. Она приготовилась было всплакнуть, но я, покачав головой, запретила ей это. Лида накрыла на стол, мы перекусили. Затем, вдвоем с мамой, вышли на улицу, чтобы посекретничать. Уселись на "нашу" скамейку, и я попросила свою подружку рассказать, как ей живется у Юдиных.
— Как будто ничего, — ответила она, — кормят неплохо, содержат в чистоте, компании собирают редко.
— Почему же ты, если все так хорошо, говоришь таким тоскливым голосом?
— Все равно жалею, что соединилась с ними.
— Почему?
— Да из-за тебя. Что они против тебя через сад. И за Галю тоже обидно, что дружбу водить с нею не желают.
Поведала мне мама, как отмечали Юдины 7 ноября (тогда это был еще праздничный день). Вся их компания собралась, за двумя сдвинутыми столами расселись и братья, и сватья, и зятья, и сестры, и свояченицы: всю Родькину родню поименно мама перечислила.
— А с Лидкиной стороны, — продолжала она уже со слезами на глазах, — одна я. И больше ни души… Даже Галину, сестру свою, Лида не позвала. Муж запретил. Сидят, пьют, закусывают, смеются. А как петь начали (а поют Юдины, подвыпив, чудесно, за душу берет), мама вылезла из-за стола, ушла в свою комнату, легла на диван и целый вечер проплакала. Милу вспомнила, как жили с нею душа в душу, как хоронили ее, бедненькую.
— Но больше всего через тебя, что не хотят к себе пускать. Грозился Родька, что выгонит, если перешагнешь через этот порог. Знаю, приехала бы и зимой, но не едешь: боишься. Да и где жить?
Выслушав мамины жалобы, я спросила у нее, надеясь получить положительный ответ:
— Так ты согласна разъехаться со своими мучителями по решению суда? По-другому, к сожалению, не получится.
Она долго молчала, нахмурившись и поджав губы. Затем изрекла непреклонно:
— На своих заявлять нельзя. Своим прощать надо.
Мне больше нечего было ей предложить… И она ничем не могла мне помочь…
Все лето я прожила в саду. Ночевала, пока было жарко, на веранде. Когда стало прохладно, перебралась в домик, в свое благоустроенное гнездышко. Время от времени, среди дня, чтобы в домике было потеплее, протапливала печь, не отходя от нее ни на шаг. Надо признаться: спала я неспокойно. Нагнал Бродька страху на меня. Когда стали падать, созревая, яблоки с деревьев, что стоят рядом с домиком, и ударяться о его крышу, просыпалась за ночь много раз.
С мамой, как и в прошлом году, встречались мы (на диво всем соседям Юдиных) во дворе. Даже тогда, когда ни Лиды, ни Бродьки дома не было, в квартиру я не входила, чтобы старушку не подводить. Остановлюсь под балконом, крикну. Она выглянет, помашет мне платочком. Я поднимусь по лестнице, возьму ее под руку, и мы спускаемся вниз, соблюдая осторожность.
Чаще всего, ожидая меня, сидела она на балконе, под березкой, которая была посажена прежними хозяевами квартиры и теперь разрослась и давала тень. Расположившись на "своей" лавочке, мы подолгу беседовали. Ни с кем из подруг не было мне так приятно поговорить, как с мамой. Теперь у меня от нее (не то, что в молодые годы) никаких секретов не было. Я ей рассказывала абсолютно обо всем, что со мною происходило. И тогда, когда я жила в Летнем, и тогда, когда гостила у Майи, и когда обитала у себя в Зимнем. Выслушав меня, старушка давала оценку моему поведению, отзывалась и о тех, с кем приходилось мне иметь дело, подсказывала, с кем стоит якшаться, а с кем нет. Образование у мамы было начальное, но в жизни разбиралась она (в "сортах людей") гораздо лучше, чем я.
Ей очень нравилось рассказывать мне о своем прошлом. Эти ее рассказы я продолжала записывать. Мне было немного жаль, что со временем речь ее изменилась: стала более грамотной, литературной. (Она же постоянно слушала радио, и это сказывалось). Еще Пушкин признавался: " Я русской речи не люблю без грамматической ошибки". Очень не хватало мне сейчас этих ее стилистических неточностей, которые она допускала в разговоре со мной двадцать лет назад. Но с этим уже ничего нельзя было поделать…
***