Была у меня еще одна "нагрузка" — держа на руках младшую внучку, читать книги старшей, которой исполнилось четыре года. И надо сказать, когда я читала, слушала меня не только Полиночка, но и Машенька. Никогда во время таких "уроков" не плакала, пожирала меня синенькими глазками, обрамленными пушистыми ресничками, и улыбалась мне, как бы давая понять, что и она улавливает что-то.
Конечно, все эти хлопоты были мне не в тягость. Держать на руках маленького, родного тебе человечка, ласкать его — это же одно удовольствие. Но за эти приятные ощущения и мне, и Майе приходилось по большому счету расплачиваться. Полиночка очень ревновала свою маму, да и меня заодно, к младшей сестренке. Когда Майя кормила Машу грудью, гладя при этом девочку по головке, Полина могла ущипнуть ту или другую. Могла стукнуть кулачком, обозвать как-нибудь. Однажды, когда я держала младенца на руках, на левой руке, Полинка, подойдя справа, вцепилась мне в волосы. Я не могу действовать левой, боюсь уронить ребенка, а правой никак не получается отпихнуть "агрессоршу". Да и нельзя ее отталкивать: она же вырвет у меня пучок волос, сделает на голове лысину. Кое-как изловчившись, сумела я схватить ее за ручонку, сдавила в запястье. Она разжала наконец пальцы. И давай орать благим матом. Я тогда на нее очень рассердилась. Чуть не отшлепала. Но Майя, которой доставалось от старшей дочки гораздо больше, чем мне, заниматься рукоприкладством не велела, так как "наказанием подобной проблемы не разрешить. Набьешь — она обидится. И еще сильнее будет сомневаться в любви к ней взрослых, и еще больше вредничать. Ожесточится против сестры".
Пыталась я уговаривать Полиночку. И так и сяк. Но никакие мои убеждения до детского умишка не доходили.
Манечка пока ничего не понимала, на Полинкины проказы не реагировала, а Полина не понимала, что на второй план отодвинули ее лишь на какое-то время, и по-детски страдала, потому и безобразничала. Больше всех в этой ситуации мучилась, само собой разумеется, моя дочь, не находя средств воздействия на Полину. А я расплачивалась, как мне кажется, за то, что не с большой охотой в этом году ехала к своим детям. И не было у меня уже со старшей внучкой такого же, как прежде, взаимопонимания. Словно черная кошка пробежала между мною и ею.
Точно так же, наверное, Галина ревновала родителей ко мне, когда мы были с нею в возрасте Маши и Полинки, и от этого мучительного чувства частенько меня обижала. Начав с детства, всю жизнь дергала, а колотила — тайком от родителей — до тех пор, пока я, занявшись спортом, не научилась давать ей сдачу.
Там, где должна быть только любовь и дружба, в семье, из-за этой дикой ревности, из-за стремления побольше захватить в ущерб другим получаются одни раздоры и вражда. И, видимо, много нужно взрослым иметь ума и такта, чувства справедливости, чтобы регулировать отношения между младшими членами одного семейства. И детей, считаю я, не надо иметь в большом количестве, так как на всех не хватает ласки, и времени, чтобы о каждом ребенке подумать, и материальных средств, чтобы всех обеспечить в равной мере…
Я пришла как-то к мысли: чтобы успокоить старшую внучку, надо стать с нею исключительно приветливой. И принялась ей во всем угождать, как будтои она была такой же маленькой, как младшая. Но таким способом разрешить конфликт Майи с Полинкой не удалось. Девочке материнского внимания не хватало, а не моего. А я при всем желании не могла ей заменить мать, тем более, что та находилась рядом. Мой подхалимаж Поля не оценила. И Майя мне однажды сказала, видя, как я бьюсь, точно рыба об лед:
— Не надо с ней сюсюкать. Она от этого становится только злей. Есть одно средство ее утихомирить: дождаться папы. При нем она тише воды, ниже травы.
Очень хотелось мне посмотреть, как будет вести себя моя старшая внучка при отце. Но не удалось дождаться возвращения зятя из командировки.
Пришла из Летнего телеграмма.
Накануне Майе приснился сон. Как будто она отремонтировала квартиру, а потом взялась повторно белить стены. Я страшно испугалась, когда дочь рассказала этот сон. И велела ей сидеть с детьми дома, никуда не ходить, не разъясняя почему. И дочь моя, взяв с собой Полинку, отправилась к кому-то в гости. Пока они не вернулись, я просто места себе не находила. Боялась, что с ними случится самое плохое. А о маме даже не подумала. На следующий день, с утра пораньше, Полина вновь чем-то обидела свою маму. Рассерчав, Майя опять ушла куда-то, не взяв на сей раз с собой никого из детей. А когда воротилась и позвонила, я не сразу открыла ей. Решила старшую внучку немного "повоспитывать". Майя звонит. Я не отпираю. Полина орет:
— Почему ты маму не впускаешь?
Я говорю:
— А зачем ты вредничаешь с ней? Вот возьму и не впущу ее сюда совсем, чтобы ты ее не обижала.? Дочь моя с той стороны, ничего не понимая, барабанит в дверь. Полина с этой колотится. В общем — дурдом настоящий.
Наконец отворила я дверь. Полина бросилась к мамочке. А Машенька сидит себе на высоком стульчике, подвязанная ремнем, мусолит кожаную книжечку (зубки у малышки начали прорезаться), не принимает никакого участия в происходящем.
Препоручив ее матери, я пошла на кухню готовить обед. Стала чистить картошку. В это время позвонили в дверь. Я даже внимания не обратила на этот звонок. Кто-то вошел. Я услышала слово "телеграмма". И опять никакого волнения. Так я погрязла в делах дочери. Человек вышел. Майя сказала:
— Бабушка умерла. — Я опять ничего не почувствовала.
Вышла, прочитала поданную мне дочерью телеграмму. И как будто ничего не прочитала. Вернулась на кухню и снова принялась чистить картошку. Уже не помню, через какое время осознала я, что произошло. А когда поняла это, начала кричать. Побежала в комнату, забилась в угол, за шкаф, где стояла маленькая Полинина кроватка, кое-как уместилась на ней. Долго лежала плача. Потом на полу, на паласе, затем на диване. Майя принесла от кого-то валерьянки. Накапала в чашку. Ее, наверное, смущало, что я так громко кричу (она сама не плакала), но замечание мне не делала и не утешала.
Полина спросила:
— А почему бабушка так ревет?
— У нее мама умерла, — сказала Майя.
— Какая мама? — задала Полинка еще один вопрос.
Она не знала, что и у бабушек бывают мамы.
— Помнишь старенькую бабульку в Летнем, которой ты подавала батожок. Это и была бабушкина мама.
— Помню, — сказала Полинка. Она достала из шкафчика, где лежали ее игрушки, свой платочек в красный горошек и подала мне, чтобы я вытирала слезы.
— Жалей, Полиночка, свою маму и Машеньку тоже. Она же очень маленькая. Самых маленьких и самых стареньких надо очень жалеть. Они же такие слабенькие. Ты будешь меня жалеть, когда я состарюсь? — спросила я у внучки.
— Да, — ответила она, не раздумывая. — Мы купим тебе палочку.
В тот день Полинка никому больше не дерзила, не задиралась. Спохватившись, я перестала плакать и принялась собираться в дорогу.
Для того, чтобы я смогла сделать у себя в квартире ремонт, Майя купила мне обои (в Зимнем было трудно достать стройматериалы). Так вот, свои сборы я начала с упаковки этих обоев. Вытащила рулоны в прихожую и стала заталкивать в мешок. Получился огромный, тяжелый тюк, который поднимала я с большим трудом. Зачем мне брать с собой этот неподъемный груз, если я должна ехать не домой, а в Летний? — такого вопроса я себе не задавала. Наверное, была я тогда почти в невменяемом состоянии и, занявшись делом, пускай и ненужным, старалась хоть немного успокоиться.
Дочь долго смотрела на мою возню, потом заявила:
— Мама, оставь обои. Мы тебе их вышлем по почте. Или с нарочным. И сядь. В таком состоянии никуда не поедешь. Я не отпущу.
— То есть как "не отпущу"?
— Сегодня, сейчас не отпущу. Жаль, что Пети дома нет. Он полетел бы с тобой. Но пока до него дозвонишься, он ведь в поле, бабушку уже похоронят. Переночуешь эту ночь здесь, у нас. Куда на ночь глядя ехать в аэропорт? Все равно не улетишь. Рано утром поедешь. Доберешься сперва до Москвы. Оттуда обязательно будет рейс на Летний. В крайнем случае послезавтра будешь там. Раньше не похоронят. Пошлешь телеграмму — будут ждать.
Мне телеграмму прислала старшая сестра. Текст был такой: "Мама умерла восьмого. Немедленно прилетай". За этим ее "немедленно" скрывалось что-то тревожное, внушающее подозрения.
— Боюсь, — призналась я дочери, — Родион и тут сыграл какую-то, может быть, роковую роль.
— Что ты, мама, — одернула меня Майя. — Бабушка пожила. Ей ведь без одного года 80 лет…
Утром следующего дня меня провожали до автобуса Майя и две мои внучки. Майя катила коляску, в которой безмятежным сном спала Машенька, ничего еще не понимающая в земных делах. Полину я вела за ручку. Она, видимо, уже все осмыслила: и то, что случилось горе, и то, что коснулось оно ее бабушки, и вела себя молодцом. Не капризничала, не привередничала. Более того, изо всех своих детских силенок старалась меня подбодрить. Отвлекая от грустных мыслей, всю дорогу щебетала, обращаясь ко мне:
— Бабушка! Я собачка: тяв-тяв…
Я невольно улыбнулась ее шутке. Убедившись, что мне понравился номер, она продолжила:
— Я будильник: тик-так.
— Я колокольчик: динь-динь!
— Я петушок: ку-ка-ре-ку!
— Я лягушечка: ква-ква!
— Мама, а ты кто?
— Я кошечка, — отозвалась Майя, — которая увязла в Архангельской грязи: мяу-мяу…
То, что Полина посочувствовала мне в беде, было очень хорошо. А то, что она, пытаясь меня развеселить, предложила своей матери принять участие в затеянной ею игре, — просто замечательно. Я надеялась, что жизненный опыт, обретенный в последние дни моего пребывания на севере, пойдет этой умненькой девочке на пользу. Не зря же говорят: нет худа без добра…
Как только пришел автобус, я, простившись с дочерью и внучками, села в него и совершенно отключилась от реальной жизни, точно погрузилась в спячку: ничего, кроме боли в груди, не чувствовала, ничего не видела и не слышала, ни о чем не думала. Автобус один, потом второй, в который я все же как-то умудрилась пересесть. И вот я уже в аэропорту. Подошла к кассе, подала телеграмму, поставила на пол свой тяжелый портфель, не выпуская из рук сумку с документами и деньгами. Стоящие у окошечка мужчины молча посторонились. Кассиршастала читать мою телеграмму. Я мысленно — вместе с ней. Она ждет, что я скажу. А я не могу выговорить ни слова. Слезы градом катятся у меня из глаз. Какая-то женщина, стоящая позади меня, кричит на мужчин, чтобы они никого без очереди не пропускали. Что это за безобразие?! Мужчина машет рукой в ее сторону, чтобы она замолчала. Кассирша терпеливо ждет, когда же я скажу, куда мне выписать билет. Наконец, догадавшись, что до Москвы (прямого же рейса от Архангельска до Летнего, откуда пришла телеграмма, не было), подсказывает мне:
— До Москвы? Один?
Я киваю. Из Архангельска даю телеграмму в Летний, срочную, что вылетаю и когда, ориентировочно, вылечу из Москвы.