Но она очень боялась одиночества. Не верила, что эти две дочери, Лида и Галина, если им обеим отказать, станут к ней приезжать, когда я уеду, поэтому решение "квартирного" вопроса не захотела отложить до весны. А так как у нее не было другого выхода из трудного положения, вторично дала Юдиным согласие с ними съехаться. А мне после этого сказала:
— Гальке деньги, Лидке квартира, тебе сад. Это мое последнее слово.
* * *
Следующий мой визит был в правление садоводческого товарищества. Занимало оно подвальный этаж жилого дома. В одной из комнат, за двумя столами, заставленными письменными принадлежностями, сидели две женщины, обе холеные, по-летнему одетые, аккуратно причесанные. Я обратилась к той, что была постарше, объяснила, что меня привело к ним в офис. Она, раскрыв какой-то журнал, нашла в нем номер маминой шестисотки и сделала отметку, что на этот участок имеется завещание. Записала также мои данные: фамилию, адрес, телефон. Потом, глядя на меня глазами, затуманенными какой-то, неведомой мне невеселой думой (у нее, естественно, был обширный опыт в подобных делах, она заранее знала, что мои родственники, проживающие в этом городе, будут недовольны, когда узнают, что глава семейства свою недвижимость отдает иногородней дочери), проговорила:
— Ни с кем из ваших родных, которые, возможно, захотят продать сад, чтобы поделить между собой вырученные деньги, вести разговор на эту тему мы не станем. Но если сюда явится ваша мама, хозяйка сада, и скажет, что решила его продать, мы не в праве будем возразить.
— Не явится, — заверила я женщину (это была главный бухгалтер правления), — свою маму я знаю.
Собеседница моя, как мне показалось, хотела добавить что-то к сказанному ею. Но я встала, попрощалась и вышла. Зачем вести ненужные разговоры, давать пищу для сплетен? Я была уверена, что мама, которая оказалась такой упрямой, что даже Юдиным данное слово отказалась нарушить, хотя и сердилась на них, меня-то уж не подведет: мы же с ней в последнее время живем душа в душу…. Тем более что я, прежде чем отправиться в это учреждение, сама родительнице предложила на случай, если она раздумает передать мне эту свою собственность, написать доверенность на продажу сада, потому что, если она мне его не подарит и я перестану приезжать в Летний, участок все равно придется продать: работать в нем, как положено, кроме меня, никто ведь не станет. Всем нужны только деньги, а не этот сад с полуразвалившимся домиком. Выслушав меня, мама отклонила это мое предложение, заявив: "Продавать сад, пока я жива, никто не будет. Не позволю".
* * *
Семнадцатого июля дочь Лиды и Родиона, Светлана, отмечала свое тридцатилетие. Галине о том, что такое мероприятие состоится, даже не сказали, ссылаясь на то, что между нею и Лидой в последнее время сложились неприязненные отношения. Отношения Юдиных со мной после того, как они попытались подстроить маме каверзу и я их разоблачила, тоже ухудшились. Но это мне в упрек не поставили, об этом командующий за столом Родион даже не заикнулся. Не за тем меня позвали на это празднество, чтобы свести со мной счеты, а для того, чтобы помириться и, угостив "по полной программе", подлизаться ко мне (перед тем, как состоится заседание бюро обмена с маминым "квартирным" вопросом на повестке дня), иначе, если они не постараются меня задобрить, может ведь получиться и "облом". Стоит мне как доверенному лицу мамы выступить на этом заседании и поведать собравшимся, какой номер отколол недавно наш зять, ему не разрешат съехаться со старушкой, даже если она подтвердит свое согласие жить с Юдиными. Конечно, я могла, злясь на Родиона за его проделки, не принять приглашение. Но ведь банкет устраивается не в его честь, а в честь их дочери, старшей внучки моей мамы, которая ни бабушке своей, ни мне, своей тетке, ничего плохого пока не сделала. Как я могла обидеть ее отказом? Хитрый Родька знал, что я так не поступлю. Он ведь мой бывший ученик и хорошо изучил меня в свое время, понял, что я отношусь к разряду наивных людей, которые не только речи правильные говорят, но и стараются, даже в ущерб себе, правильно поступать. Все он предусмотрел, рассчитал и не ошибся. Я пришла на торжество не с пустыми руками — с букетом ярко-красных гладиолусов. Эти цветы я купила на рынке, так как в мамином саду гладиолусы не росли. Значит, потратилась! Этим все сказано…
Меня встретили не просто как желанную гостью, а как почетную. Не знали, куда посадить, какого вина в бокал налить, какую закуску положить на сверкающее чистотой блюдечко. Приглашая меня, не оставили без внимания и дочь мою, и маму. Но мама сразу отказалась придти на этот вечер, потому что плохо себя чувствовала, а Майя сказала, что придет, но опоздает немного.
Кроме нас, трех женщин, гостей назвали "со всех волостей". Тут были и многочисленные родственники Родиона, кровные и некровные, и подруги Светы с мужьями. Так много набралось народа, что все не поместились бы в маленькой комнате, которую занимала семья Светланы в квартире с соседями. Поэтому собрались не у нее, а у ее родителей. У них была, как я уже говорила, хоть и "хрущоба", но все же двухкомнатная. В одной комнате — танцевали, в другой — пили и закусывали. Стол ломился от разнообразных яств и спиртного.
— Деньги должны давать людям радость! — то и дело повторял Родион (это был, наверное, его девиз) и, думая, должно быть, что находится она, эта радость, в вине, распечатывал одну за другой бутылки.
Я в этот вечер пила совсем мало. Хотя и явилась на праздник, но настроение было у меня будничное. В основном я наблюдала за тем, что происходило в поле моего зрения. Да размышляла о своем. Очень не понравилось мне, как вела себя виновница торжества. Она очень красивая, лицом и фигурой напоминает Афродиту. Но слишком крупная, в отца. Почему-то невеселой она была в свой день рождения. Сидит за столом обособленно, пьет наравне с мужчинами. Держит в руках два граненых стакана: в одном — водка, в другом — вода. Только собралась опрокинуть один за другим, подходит отец, отнимет первый. Она машет рукой, расплескивая воду, хмурится, возмущается, что с нею так грубо поступили, требует, чтобы вернули ей то, что отобрали. Раздаются голоса. Пожилые женщины: мать, бабушка (родительница Родиона), а также свекровь Светланы? увещевают ее, советуют ограничиться уже выпитым. Она не желает никого слушать, но отец на уступку не идет… Танцует Света только с мужчинами, со всеми по очереди, исключая собственного мужа. Виснет на каждом, как будто принимает их всех за него. И это на глазах у своих ближайших родственников. Тут же бегает ее сынишка, третьеклассник. И никто не одергивает молодую женщину, словно в том, что она себе позволяет, нет ничего ее позорящего. Как будто все так и должно быть. Это же праздник, а на празднике, мол, каждый ведет себя, как ему заблагорассудится. Тем более, это же ее торжество. Муж Светы старается не смотреть на свою благоверную. Тоже напился. Лицо перекошено, сорочка вылезла из брюк, галстук на плече. Не одергивает жену, вообще к ней не приближается, думая, наверное, что лучше не придавать значения ее заскокам, иначе как же с нею дальше жить? Глаза его бегают, точно ищут кого-то и не находят. Будто "половину" свою не узнает. Или боится, что она вдруг исчезнет, удерет с кем-нибудь из мужиков, чтобы покататься на белом пароходе по реке, как Лариса с Паратовым, и хочет удостовериться, что она еще здесь и страшного ничего не случилось. Он высокий, но щуплый, как подросток, напоминает мне Карандышева.
Лида говорила, что он очень любит Свету. Когда, десять лет назад, он попросил ее руки и она ответила согласием, он даже заплакал от счастья. Вот теперь и плачет на всех пирушках, но уже по другой причине, когда она, накачавшись, начинает куролесить. Однако порвать с нею силы воли у него не хватает…
Тут вдруг приходит моя дочка. В голубом, очень ярком костюмчике из ситца. На правой руке обручальное колечко, в ушах — серьги, подаренные ей бабушкой, моей мамой, на длинной, как у Нефертити, шее — кулончик, хорошенькая, очень хорошенькая, тоже, наверное, красивая, но мне, ее матери, трудно судить, так ли это. Губки чуть подкрашены, волосы слегка завиты, сзади хвостик. Очень худенькая, чуть-чуть лишь поправилась за две недели, что прожила у бабушки. Всего чуточку. Но загорела, окрепла. Смотрит приветливо, держит за руку Полиночку. А та нисколько не оробела, попав в общество незнакомых людей, в шумную компанию. Пришли немного развеяться, пообщаться со Светланой, тетей Лидой и гостеприимным дядей Бродей. То, что он, чуть было, не облапошил свою тещу, нашу с Лидой маму, стараемся не вспоминать. Все-таки обворожительная улыбка хлебосольного хозяина дома — великая сила. Хочешь? не хочешь, но поддаешься ее обаянию. Того и глади все ему простишь, этому подхалиму, и позволишь вить из себя веревки. А Полиночку и Майю, как мне кажется, любит он на самом деле — отцовской любовью. Пожили бы девочки мои здесь, в Летнем, еще хотя бы столько же времени, набрались бы сил, которых так не хватает им там, на севере. Но Майя не может отложить отъезд, муж требует, чтобы они скорее возвращались. Да Майя и сама не хочет задерживаться. Нельзя молодого супруга надолго оставлять одного, если ты им дорожишь, разумеется. Мужчины! Можно ли на кого-либо из них положиться? Поверить в их надежность?
Живут мои взрослые дети между собой дружно. Всякое, вероятно, случается, но Майя умеет не обострять с супругом отношения. И если возникают какие-то противоречия, старается их сгладить, договориться с Петром по-хорошему, "спустить это дело на тормозах", как она выражается. Ей уже надоело жить на севере. Вреден климат этого края и для нее, и для Полины. Но Пете там нравится. И работа (он, оказывается, не геолог, а геофизик), и то, что продвинуться по службе на севере гораздо легче, нежели на большой земле. Он у нас "парень с головой"; всю жизнь ходить в подчиненных, имея высшее образование, не желает. И план в жизни у него такой: сперва — сделать себе отличную трудовую книжку, а затем уже вернуться в тот город, где они с Майей учились, где зимой живу я….
А еще, уже обоим, нравится им жить подальше от старших, от родителей, от его и Майечкиных. Быть самостоятельными. Когда нуждаются в помощи, вызывают меня, но чтобы осталась я у них насовсем — этого им не надо. Майя, вероятно, была бы "за", но Петя категорически (это его любимое слово) "против". Я не обижаюсь на него за это. Так, наверное, лучше для всех. Приезжая к ним, помогаю не только трудом, но и деньгами. Уму непостижимо это, тем не менее удается мне кое-что выкраивать для них из своей, меньше чем минимальной, пенсии. Им пока что ведь очень мало платят. Архангельская область — это же не крайний север, где труженики гребут деньги лопатой. Чтобы здесь хорошо зарабатывать, надо долго на этом месте прожить, укорениться, а они переехали туда всего лишь 3 года назад…
Еще я не сказала, что муж моей дочери удмурт. А внучка наполовину удмурточка. Эту национальность выдают ее пухлые щечки. Но она очень миленькая и умненькая (забегая вперед, скажу: среднюю школу она закончила в 16 лет с золотой медалью)…
Татьяна, старшая дочь Галины, тянется ко мне и всегда ставит меня в пример своей матери. Хвалит за то, что Майе помогаю. А главное — за то, что стараюсь молодым не мешать. Давно уже не секрет, что неудачная личная жизнь Тани на совести ее матери. В тот год, когда Татьяна вышла замуж, Галина только начинала сколачивать состояние. И Таня, и ее муж были студентами. Получали стипендию. Но разве на студенческую стипендию проживешь, если даже их две? Чтобы прокормиться, Равиль бросил институт и поступил на работу. Его сразу же взяли в армию. Отслужив, он вернулся домой (к своим родителям) с другой женщиной, на которой через некоторое время женился, расторгнув брак с Татьяной.
Как-то я сказала старшей сестре:
— Вот была бы твоя Татьяна замужем, меньше было бы у тебя проблем.
Она ответила:
— Ну и что же! Пусть Танька не замужем! Аля (младшая ее дочь) выйдет и прекрасно. Мне одного зятя хватит.
Зять нужен ей для того, чтобы водить машину, которая ржавеет у нее в гараже. Сама Галина за руль садиться трусит, хоть и получила водительские права. А муж ее не имеет таких прав. Он дальтоник…
Полину во время танца передавали из рук в руки. Но вдруг кто-то поставил ее на ноги. И что же? Она ничуть не растерялась (а было ей тогда всего-навсего три с половиной года) и сама пошла плясать. Начала выделывать такие фигуры, вертеть ручками, ножками и попкой, что все так и повалились кто куда со смеху. И давай в ладоши хлопать, приговаривая:
— Ай да Полина! Ай да молодец!
Всех взрослых женщин, толстушек неуклюжих, маленькая плясунья перещеголяла, можно сказать, за пояс заткнула. Но эта картина показалась Майе не совсем приличной. Она подхватила дочку и посадила к себе на колени. Вскоре мы ушли: Майя, я, Полиночка. Ей очень не хотелось расставаться с такими веселыми, нахваливающими ее тетеньками и дяденьками, с таким добрым, ласковым, всегда улыбающимся дядей Бродей.
— И зачем только я пришла сюда, да еще с Полиной? — сказала моя дочь, когда мы влезли в трамвай. — Водить ребенка на такие посиделки — только портить его…
— Да, — подтвердила я. — Это наша ошибка. Раз нельзя было оставить девочку дома, с прабабушкой, нужно было кому-то из нас, тебе или мне, остаться с нею. Век живи, век учись…
Это было, повторяю, 17 июля. До отъезда моих девочек оставалась всего неделя. Но за этот короткий промежуток времени произошло много важных событий.
На следующий после Светиных именин день отправились мы: я, Майя с Полиночкой и мама, а также Юдины со Светланой и ее мужем — всем своим "шалманом", как выразилась Лида, в сад. Нам предстояло, во-первых, собрать черную смородину, на которую в тот год был большой урожай, во-вторых, завершить начатую Родионом работу по обрезке деревьев, в-третьих, полить огород. Тот день был как раз поливной. А так как погода стояла жаркая, даже знойная, пропустить воду, которую качали насосами из близлежащего озера, было никак нельзя.
Лично я собиралась также, понаблюдав за тем, как будут в течение этого дня вести себя Юдины, решить главный вопрос: можно ли взять себе в помощники Родиона, которого для этой роли мама так настойчиво навязывала мне. То, что зятек пытался обжулить ее, она ему простила, поверив, что ничего "такого" не было, что просто-напросто машинистка, перепечатывая договор, допустила ошибку — указала не тот адрес, какой надо было. А такую, мол, неточность очень легко исправить — напиши другую бумажку, и дело в шляпе. Во второй раз согласившись съехаться с Юдиными, она изо всех сил старалась угодить людям, которые брали ее в свою семью. Думая, что ничего плохого не случиться, если, когда я уеду, присматривать за ее садом-огородом будут Родион и Лида, она, мама, и уговорила меня не "чураться" их. А так как она пока что формально была хозяйкой этой собственности, я не могла не считаться с ее мнением. Чтобы навязать ей свою точку зрения, что от Юдиных в саду будет больше вреда, чем пользы, я должна была сперва добыть доказательства своей правоты и представить их маме. О том, чтобы такие доказательства собрала я в этот день, позаботились сами Юдины. Они ведь не знали, что мы с мамой пока еще не пришли к консенсусу по этому вопросу и, не ожидая подвоха, вели себя так, как им хотелось, а не так, как было надо. Я составила распорядок дня, что за чем нужно делать. Сперва трудиться, а потом, когда все дела будут сделаны, можно будет и "побалдеть", "оттянуться", как теперь говорят. Пообедать, позагорать, поиграть, кто во что желает. Но у Юдиных планы были свои. Им не терпелось "приложиться" к бутылке — опохмелиться после вчерашней попойки.
Выбравшись из автобуса, который довез нас до ворот коллективного сада, мы сразу же разделились на две группы. В одной — мы с мамой и Майя с Полиной, в другой — все остальные. Эти "остальные" пошли быстро, а мы потихоньку: мама же на своих больных ногах, опираясь на тросточку, передвигалась очень медленно. И пока мы доползли до нашей делянки, там уже вовсю пылала печка, сложенная на улице, аппетитно пахло дымком и тушеной с мясом картошкой. Хорошо, безусловно, летом в саду! Но у меня не было никакого желания хлестать водку в 12 часов дня, под палящими лучами солнца. Я попыталась было, отколовшись от компании, заняться делом, но Лида, заметив, что я уселась под кустом и рву ягоды, начала кричать, что пора садиться за стол: она ведь еду приготовила дома, а здесь надо лишь разогреть и нечего тянуть. Родион тоже пробурчал что-то грубое. Возражать ему, затевать скандал при маме не следовало. Мне оставалось лишь одно: терпеть и молчать, что бы "команда" Юдиных ни вытворяла. Смотреть, на ус мотать да готовиться к решающему разговору с родительницей.
Оставив на видном месте бидончик, в котором удалось мне лишь дно закрыть, я "приземлилась за столом". Уложив уснувшую Полиночку на раскладушке под яблонькой, увешанной красными с одного бока плодами, Майя примостилась рядом со мной на колченогой лавке, сбитой из двух чурбаков и доски. Стол был уже накрыт: бутылки, охлажденные в воде, откупорены, запотевшие банки с маринованными огурцами и помидорами, которые кто-то достал из погреба, открыты, зелень и снятые с грядки свежие огурчики нарезаны и заправлены густой, с базара, сметаной. "Закусь", как говорили Юдины, была отменная. Взяв на себя роль поварихи и раздатчицы, Лида, в белой косынке и чистом переднике, накладывала в тарелки и разносила пышущее жаром второе.
Мама сидела во главе стола, но не распоряжалась. Бразды правления она добровольно отдала в руки зятя. Мало ела и совсем не пила. Молча взирала на все, что вокруг нее происходило, и думала о своем. О том, наверное, как совсем недавно, (ведь и года еще не прошло с тех пор, как не стало Милочки) сидели они вдвоем с нею за этим шатким столом (он как будто тоже хмелел, когда за ним выпивали, и оттого качался) и любезничали друг с другом. Только тогда не было на нем спиртного. Наша бедненькая Милочка ведь совсем не пила, даже в праздники, чтобы компанию поддержать, ни капельки, чем была очень довольна трезвенница мама. То, что Юдины так много пьют, ей очень не нравилось, но она об этом никогда им в глаза не говорила. Что толку!
Опрокинув несколько рюмок, "Афродита" наша начала перед Майей хвалиться тем, что вовсю пользуется бабушкиным садом, ее "золотым дном". Прошлой осенью, например, закатала тридцать три банки компота из груши "памяти Жаворонкова". Такой, мол, фрукт чудесный, сладкий, нисколько не вяжет, плоды крупные, идеальной формы, румяные!.. Сорт этот поздний, поспевает в октябре, когда меня в Летнем уже не бывает (обычно я уезжаю в середине сентября). В прошлом году был на эту грушу урожай. Всем должно было хватить: и Галине, и Юдиным, и маме с Милой. Надеялась я, что даже и мне удастся полакомиться компотом, но, к сожалению, ни на антресолях у мамы дома, ни в погребе в саду, ни теперь, в середине лета, ни зимой, когда я приезжала ухаживать за сестрой, ни одной емкости с этим лакомством не обнаружила. Что же сие значит? Что старшая мамина внучка форменным образом обобрала свою старенькую бабушку и неизлечимо больную тетку и теперь, под хмельком, еще и хвастает этим своим "достижением". А бабушка молчит, будто сказанное Светкой ее не касается вовсе. "Да, старость не радость", — подумала я, но вслух ничего не сказала, только покачала головой, переглянувшись с Майей…
После обильного "возлияния" трудиться Юдины и иже с ними, само собой разумеется, не стали. Разбрелись по участку и, подчиняясь закону "всемирного тяготения", попадали на землю и начали храпеть. Мама тоже задремала. Я завела ее в домик и уложила на диване, постелив на него стеганое одеяло, сшитое из разноцветных лоскутьев.
Полиночка все еще не пробудилась. Разоспалась наша куколка на свежем воздухе. Майя хотела было воспользоваться этим обстоятельством и заняться вместе со мной сбором смородины. Но я сказала ей:
— Сама управлюсь. Дома наработаешься. Смотри за ребенком. Приляг рядом с дочкой и поспи. — Но не успела дочь последовать моему совету, как произошел еще один инцидент.
Стоим с Майей, перешептываемся почти беззвучно, чтобы не разбудить спящую девочку, и вдруг видим: "подгребает" к нам мужчина, муж Светланы, "Мухаел", как назвала его Полина; притормозил возле нас и заявляет заплетающимся языком, но приказным тоном:
— Брысь отсюда все и девку уберите!
Майя вытаращила глаза, а я недоуменно приподняла плечи. И этого "лоха" уже научили Юдины удивлять честный народ.
— Это почему же? — озадаченно поинтересовалась Майя. И вот что ответил ей этот "Карандышев":
— Спать здесь буду я. Это мое место! — вот это была наглость так наглость. Сверх всякой допустимой меры. Ничего полезного не делая для моей матери, Майиной бабушки, в ее саду, чувствует себя этот чужой ей человек полновластным хозяином, а нас, ее ближайших родственниц, вообще не берет в расчет. Отмалчиваться на сей раз было просто невозможно. Ответила нахалу срывающимся от волнения голосом Майя:
— Твое место? Ты так думаешь? А мне так кажется, что в бабушкином саду твоего абсолютно ничего нет!
Спору нет, чего-то в этом роде я ожидала, но это было уже слишком. Они, Юдины и их кровная и некровная родня, не только привыкли считать мамин сад своим владением, но и поделили между собой эту территорию, как настоящие бандиты сферы влияния.
После "мертвого" часа изумлять народ взялся главный человек в команде Юдиных — Родион. Он, приняв за воротник, и сам не знал, как мне кажется, что будет вытворять через минуту. Этот раб собственного настроения, иными словами, самодур. Когда-то, отвечая у доски в школе, он, чтобы получить хорошую оценку, бичевал Дикого из "Грозы". А теперь, достигнув возраста этого персонажа, вел себя, может быть, даже похлеще, чем тот. Отдохнув во время сна, но, как видно, до конца не протрезвившись, а может быть, все еще злясь на меня за то, что я с самого начала повела себя не так, как должна была, по его мнению; и, стараясь дать мне урок, чтобы впредь я не "выпендривалась", когда готовится "выпивон", вздумал он вдруг заняться "работой"? сломать деревянную загородку, в которой лежал перегной. Взял в руки топор и, не спросив на то разрешения у тещи, которая уже не спала, как и другие, а сидела, позевывая, на завалинке, приблизился к ограде. Размахнулся и ударил обухом раз, другой. Боковая стенка со скрипом повалилась. Публика, присутствовавшая в саду, замерла, ожидая, что будет дальше, но никто даже шага не сделал по направлению к этому "артисту", опасаясь, как бы он сплеча не огрел топором. Давая выход накопившейся за день безделья энергии, пользуясь нашим невмешательством, всю эту городьбу он разнес бы, вероятно, в щепки (надеясь, что кто-нибудь восстановит ее за определенную плату), но в это время наконец-то пошла поливная вода, которую мы все, обе команды, с нетерпением ждали, в том числе и Бродька. Пользуясь дарами этого клочка земли, он не меньше других был заинтересован, чтобы то, что посажено, выросло, дало плоды, а не засохло на корню. Дождей в то лето не было совсем. Вода полилась сперва в бак, врытый в землю недалеко от домика. Зафыркала, зачихала и закашляла. Обратив внимание на этот шум, Родион, как нам показалось, наконец очухался. Отбросив в сторону орудие труда, превращенное в орудие разрушения, в несколько прыжков подскочил буян к баку.
Но тут надо сделать небольшое отступление. Когда был жив отец, на нашей шестисотке действовала поливная система из подсоединенных одна к другой железных труб. После смерти отца к тому времени, о котором идет речь, прошло уже 18 лет, и система эта, поскольку некому было ее ремонтировать (сыновей у мамы не было, а зятья отказывались помогать теще в ее саду), постепенно пришла в упадок. Пользовались мы теперь при поливке резиновым шлангом, толстым и очень длинным, достигающим в развернутом виде до самого дальнего угла участка, а потому очень тяжелым. Перекладывать его с места на место, когда поливаешь, было не так трудно. Тяжело было, когда закончишь работу, перетаскивать его в свернутом виде с места на место, чтобы положить подальше от глаз прохожих. Но мне приходилось все это делать, раз уж я взялась помогать маме.
И сегодня, несмотря на то, что в саду было двое мужчин, я, видя, что нет у них никакого желания заняться полезным делом, готовилась сама поливать. Заранее разложила шланг вдоль дорожки между грядками. А когда вода побежала из трубы, подведенной к баку, подошла к нему и принялась всовывать конец шланга в резиновую трубку, торчащую их железной трубы. Сразу сделать то, что было надо, мне не удалось. Напор воды в этот день был очень сильным. Я была уже вся с ног до головы мокрая, когда Родион сжалился надо мной. Вырвав у меня этот конец шланга и, мигом подсоединив его к железной трубе, подпрыгнул он к другому, подхватил его и начал поливать огород. Но как он это делал! Носился по участку, точно скаковая лошадь. Перемещая шланг, не приподнимал его, а возил по грядкам, как бы утюжил их, втаптывая в грязь растущие на них посадки своими огромными лапами. Мы, мамины гости и она сама, столпившись у домика, в смятении смотрели на его "художества". Пробегая со шлангом в руке мимо нас, он так и норовил, направив струю в нашу сторону, окатить всех по очереди водой с ног до головы. А день уже клонился к вечеру, становилось прохладно. Кое-кто успел переодеться в одежду, в которой приехал сюда и должен был ехать назад. Это весельчака нисколько не тревожило. Он таким образом развлекался и приглашал нас принять участие в его забаве. Никто, естественно, к ней не подключился. Но и не одергивал никто, опасаясь, как бы великовозрастного шалуна не рассердить. Тогда ведь будет еще хуже. Если бы среди нас была его мать, которую, как Лида говорила, он очень боялся, она, возможно, и огрела бы его чем-нибудь, чтобы привести в чувство. Да ее не было. Я, как и все остальные, тоже не делала ему замечания, только не потому, что боялась, как бы не прогневить. По другой причине. В глубине души я была даже довольна, что мамин зять, который, что называется, без мыла ей в душу пролез, так разошелся. Пусть, думала я, порезвиться, покажет своей теще, на что он способен. И пусть она после этого решает, стоит ли пускать такого козла в свой огород… Мама, естественно, осуждала его в тот момент, но тоже помалкивала. И лишь Полина, а я уже говорила, что она подружилась с этим человеком, который раньше обращался с нею так ласково, так улыбался ей, удивившись перемене, произошедшей в нем, не побоялась высказать свое недовольство его проделками. И не просто высказалась, а отругала хулигана. С детской непосредственностью, не обращаясь ни к кому, а точно сама с собой разговаривая, она произнесла: