— Милая мамочка! Поздравляю тебя с днем рождения. Желаю счастья. (До сих пор чувствую на своей щеке легкое прикосновение ее губ).
Я ей тогда сказала:
— Спасибо, дочка! Но день рождения у меня ведь не сегодня, а завтра.
— Ну и что же? — Улыбнулась она и еще раз меня чмокнула, в другую щеку. — Заранее тебя поздравляю.
За все мои муки, за все пережитые страдания единственная награда мне — моя милая, чистая, скромная, добрая дочка. И внучка моя тоже, о которой нам предстоит еще позаботиться. Отдав мужу при разводе все, что было у меня ценного, самое ценное я оставила себе — дочь….
II часть
Больше месяца не могла заставить себя продолжить свои записи. Мне казалось: пока я не пишу о том, что мама умерла, не описываю ее похороны, она еще не совсем мертва, а вот когда я опишу это, тогда все, будет конец. Рассказать о том, как гроб с телом твоей матери опускают в могилу и засыпают землей — словно во второй раз ее похоронить. А это слишком тяжело. Как легко писалось мне, как радостно, пока мама была жива. Заполненные строчками листы прямо-таки вылетали один за другим из-под моего пера, точно птицы из распахнутой клетки. А теперь словно кто сковал мои руки и голову….
Зато сейчас я поняла: когда мать так стара, мало радоваться, что она жива. Надо постоянно думать о том, о чем она сама ни на минуту не забывает, что ей недолго осталось жить, и быть с нею в эти ее последние годы, месяцы и дни помягче, полюбезнее и повнимательнее. Даже невзначай ее не обижать. Не могу себе простить, что в последний перед своим отъездом вечер убежала я попрощаться к подруге и не возвращалась долго. Мама тогда сильно осерчала на меня. Когда я пришла, она сказала:
— Я хотела куда-нибудь уйти. Да куда я уйду?
Успокоилась она лишь тогда, когда я сказала, что самолет мой улетает на другой день, но не утром же, еще побудем вдвоем…. Не предполагала я тогда, что это будут последние часы, которые мы проведем с нею вместе. А она, должно быть, чувствовала это и думала: с подругой ты еще после встретишься, а с мамой, живой, быть может, никогда…. И голубить ее нужно было почаще. Ведь она же, старенькая, будто ребенок малый, нуждалась в ласке. И постоянно вспоминала свое детство, как росла сиротой. Как не хватало ей материнского привета и отцовского тоже. Как она, убежав в поле и спрятавшись в высокой пшенице, криком кричала по матери, которая была жива, обитала в соседней деревне, но дочь к себе не брала…
Теперь только стало мне понятно, почему, когда мы жили все вместе: отец, мама и все их дочери, — мама обижалась на меня. Я доказывала родителям свою любовь правильными делами, а на слова нежные была скупа, а она же в них так нуждалась. Если бы я знала тогда побольше о том, какое было у нее детство, наверное, иначе вела бы себя. Как могло такое получиться, что, рассказывая о себе, о том, что росла сиротой, она упускала подробности? А мне ведь очень хотелось знать, как они (и мама, и отец) до революции жили. Я даже записывала ее рассказы. Или меня тогда больше интересовала социальная сторона их прошлого, а не быт? Или у мамы было слишком много работы по дому и некогда ей было в такие детали вдаваться? Только одно утешает меня теперь. В супружестве была она счастлива. Отец наш, ее муж, до последнего вздоха любил свою жену, только ее одну. Никогда, живя с нею, даже не взглянул неравнодушно на другую женщину. Страдал он какой-то сердечной болезнью, часто лечился в санаториях, уезжал из дома надолго, но об изменах, в отличие от других мужчин, не помышлял. Поведал он как-то маме, вернувшись из поездки на юг (а она нам, своим дочерям, передала то, что он говорил), что какая-то врачиха, пока он лечился на курорте, приставала к нему, пыталась его соблазнить, а ведь от доктора, который назначает процедуры больному, зависит порою, жить или не жить пациенту. Но отец сказал ей тогда, требуя, чтобы она оставила его в покое:
— Умру, но не изменю жене!…
К сожалению, их совместная жизнь с мамой все же не была безоблачной. У мамы эта любовь была первая и единственная. Но у отца до нее была другая. Возможно, он женился бы на той, другой женщине, если бы наша мама ему не встретилась на жизненном пути.
Я уже сказала, что моя мама в детстве жила отдельно от своей матери. Бабушка моя в годы первой мировой войны овдовела. Потом вышла замуж и перешла жить от родителей погибшего мужа к новому супругу, а дочь оставила у бабушки с дедушкой. У них мама жила, в деревне Клышино, до 16 лет (пока бабушка не умерла). А наш отец, пока был холост, жил в Екатериновке, в той деревне, в которую переселилась, выйдя замуж снова, мамина мать. Мама росла не на глазах у него. И когда он увидел ее впервые, тут же потерял голову. Полюбил на всю жизнь. Стали они дружить, вместе ходить. Вскоре отец посватался (он был старше мамы на 3 года), но ему отказали. Не один раз посылал он сватов, но маму за него не отдавали. Он был из богатой семьи, мамин отчим — гол как сокол. И перед богатеем, папиным отцом, нос задирал, куражился. О том, что у ее жениха была другая женщина, мама узнала только после свадьбы. Отец уверял, что та девка сама ему навязалась, что если бы родился ребенок, он бы на ней обязательно женился. Маму это его оправдание не утешало. Вот уже у них с отцом родился первенец (мальчик, который умер, не прожив и года). Берут молодые супруги этого малютку на руки, миленького, в кружева и бантики завернутого, сами тоже нарядные, красивые, и втроем идут по деревне, а та девушка и ее родня стоят у ворот, возле своего дома, и смотрят им вслед со слезами на глазах. Тяжелым бременем лежало на маме несчастье брошенной отцом девушки. Она чувствовала себя перед нею без вины виноватой. Особенно угнетало нашу маму то, что женщина эта впоследствии так и не вышла замуж. Маме всю жизнь потом казалось, что все неудачи в личной жизни ее дочерей "через этот ее грех" и грех нашего отца. Особенно корила она себя за Милочку….
* * *
По требованию рабочего класса, в Летнем были введены талоны на спиртное (это же было время горбачевского сухого закона). Каждому жителю города, независимо от состояния здоровья, пола, возраста, даже грудным детям, полагалось выкупить одну (или две, уже не помню) бутылку водки. Отоваривали талоны все, без исключения. Но не каждый, естественно, способен был "справиться" с ежемесячной нормой алкоголя. Непьющие мама и Мила своими поллитровками с "белыми головками" заставили все полки в шкафах, кладовках и на антресолях, приберегая этот дефицит "на всякий пожарный случай". Горячительные напитки в эти годы были дороже денег. Скорее всего, Родион и не стал бы чистить мамин участок, если бы она не расплачивалась с ним "Столичной". Запас "столового вина", как некогда называли водочку русские люди, сильно поубавился у Русановых, пока Родька посещал их "райский уголок". То же, что осталось, пошло в ход в день переезда на новую квартиру.
Когда пришла грузовая машина (рано утром) мама пекла блины и зазывала меня громким голосом завтракать. Я же, встав с постели, укладывала свои шмотки. Придя на кухню, увидела, что там возится Лида, переставляя с места на место еще не упакованную нехитрую мамину утварь: кастрюльки, сковородки и прочее. Я удивилась: почему все это до сих пор не готово к перевозке? Сестра сказала:
— Этого добра у нас у самих дополна. Корчаги эти лучше здесь оставить. Авось новым жильцам пригодятся. Они вроде небогатые.
Я не стала возражать Лиде: она же будет хозяйкой в новой квартире, значит, ей и решать этот вопрос. Дальнейшее показало, что зря я позволила сестре распоряжаться. Это же было мамино имущество, и у нее обязательно нужно было спросить разрешение, прежде чем что-то выбрасывать. Сколько делаем мы, те, кто помоложе, бестактных поступков, общаясь со старшими, как часто, сами того не сознавая, обижаем их.
Я помогла маме одеться, и мы потихоньку стали спускаться. Одной рукой я поддерживала ее, в другой сжимала ручку своего кожаного портфеля бежевого цвета, до отказа набитого моими рукописями. Больше всего я боялась, как бы не лишиться его во время переезда, и не собиралась выпускать из рук. Но кто-то из тех, кто носил вниз мамины пожитки, обгоняя нас с нею уже на самом выходе из подъезда, выхватил у меня мою драгоценную ношу и, думая, наверное, что оказывает мне услугу, вместе со своей забросил в кузов трехтонки. Так это неожиданно и быстро произошло, что, растерявшись, я не успела и рта раскрыть.
"Ничего, — подбодрила я себя, — сяду в кабину этого автомобиля и прослежу, чтобы чемоданчик мой в чужие лапы больше не попал". Но и это намерение осуществить мне не удалось.
Когда погрузка была окончена и надо было уже трогаться в путь, брат Родиона Алексей (он прикатил к старому маминому дому в собственных "Жигулях" и руководил грузчиками) предложил мне сесть в его "тачку". Я стала отказываться, не называя, конечно, причины своего отказа, и просить, чтобы мне дали место в кабине другой машины. Алексей спросил у меня:
— А ты знаешь, как надо ехать?
Мне было известно, где находится дом, в который переезжали Юдины и мама, но как подъехать к нему в грузовике, которому ведь не по всем улицам города разрешен проезд, заблаговременно выяснить я не догадалась, в чем и пришлось мне сейчас признаться.
— Ну вот, — смущенно улыбнулся Алексей, как будто в чем-то провинился передо мной или собирался провиниться, — водитель трехтонки тоже в этом ни бум-бум, так что….
Не стала я выяснять, где они с Родионом выкопали этого незнайку. Забралась в легковушку и села рядом с мамой, чем она осталась очень довольна. В пути я то и дело посматривала в зеркало заднего вида, в котором отражалась Лешкина физиономия. И восхищалась про себя его красотой. Он лет на пятнадцать моложе Родиона и еще привлекательнее, чем тот. Настоящий Ален Делон. Всю дорогу размышляла, как это могло случиться, что у таких страховидных супругов (длинноносой матери и курносого отца) родились такие симпатичные, как на подбор, дети….
Вот мы и подъехали к новому маминому дому. Тут уже стояли два грузовика. Один — тот, в котором везли мамин скарб (ума не приложу, как "наши" "Жигули", которые мчались по прямой "от" и "до" и не попадали ни в какие пробки, оказались в хвосте у грузовика, которому ведь пришлось петлять), другой — с имуществом Юдиных. Из первого уже вытащили нехитрую мамину мебель и тюки с одеждой и постельными принадлежностями. Все это расставили и разбросали на площадке перед подъездом. Вещи никто не караулил. Мне сразу бросилась в глаза мамина пуховая шаль, раскинутая на диван-кровати. Не мешкая, сгребла я этот платок, подхватила свой, к счастью, не опустевший портфель, который тоже долго не пришлось искать — он, выражаясь словами детской сказки, "так и прыгнул мне в руки", подняла за ножку валявшуюся на асфальте табуретку, прижала все это к себе и, стараясь не споткнуться, понесла в дом. Мама, по собственной инициативе, задержалась на улице — стеречь свое "приданое", как она выразилась.
Новая мамина квартира мне очень понравилась. Две большие комнаты, третья — поменьше. Все отдельные. Самая просторная, та, что на солнечной стороне, — с балконом. В нее и стали таскать мамино барахлишко. Когда перли полированный шифоньер, сломали вставленное в его дверцу зеркало (плохая примета). Узлы, ковры, дорожки свалили в одну кучу. Лида уже крутилась возле газовой плиты и готовила закуску для тех, кто откликнулся на просьбу Юдиных подсобить им во время переезда. Таковых набралось много, в основном мужики. Примчалась мать Родиона и Алексея и давай подгонять меня, чтобы пошустрей шевелилась и не отсиживалась, когда другие мотаются туда-сюда. Но моя мама бросилась за меня заступаться:
— Она плохо себя чувствует. Уже набегалась в старом доме: с пятого и на пятый. — Здесь, слава Богу, был второй этаж.
В этот день у тех, кто съехал с квартиры, которую заняли Юдины и мама, пропала женская норковая шляпа. Была она упакована или нет — не знаю.
Как пировали, "обмывая новое жилье", описывать не стану. Скажу только: без инцидента не обошлось. Отличилась на сей раз младшая сестра Родиона — Ирина. Женщина лет сорока, с красивым, но вечно хмурым лицом. Несмотря на свою сравнительную молодость, она успела, выйдя замуж за вдовца намного старше ее, "поднять" троих его детей, от чего, естественно, сильно устала и, хотя они были уже взрослые и жили не с родителями, прийти в себя никак не могла. Это было заметно по тому, как она относилась к своему супругу: обрывала на каждом слове, диктовала ему каждый шаг, нисколько не стесняясь посторонних, и не только не смущалась, грубость свою демонстрируя, но вроде даже гордилась тем, что он, преисполненный благодарности за все хорошее, что она для него сделала, безоговорочно ей подчиняется.
Наверное, это было в крови у Юдиных — самоутверждаться, третируя близких. Родион унижал Лиду, превратив ее в безгласное существо, Светлана — Михаила, Ирина, как я уже сказала, Рафаэля. И шло это стремление? давить других? от отца, мужа Стюры, который в свое время, будучи не в духе, так гонял ее, что ей, бедняжке, приходилось частенько прятаться от этого лиходея в доме у соседей. Что только ни творил этот бес! Мог перевернуть бочку с солеными помидорами и растоптать все, мог повышибать окна во всех комнатах. И все это на глазах у детей, которым, между прочим, тоже доставалось, особенно старшему сыну — Родьке. Может быть, поэтому он самый бешеный из отпрысков этого монстра, Федора Юдина. Алексею, как младшему, жилось легче, возможно, поэтому он вырос совсем другим — мягким и покладистым с женою. Или просто она, имея твердый характер, сумела его вовремя "укоротить".
Так или иначе, и те, кто тиранил других в этом семействе, и те, кто пасовал перед ними, были очень дружны между собой. Хороводились постоянно и во всех предприятиях, благовидных и нет, действовали сообща.
Надо сказать, что главным командиром, мозговым центром у Юдиных, с тех пор, как ушел из жизни этот супостат Федор, сделалась его жена, которая больше всех натерпелась от его свирепости. Кстати, она до сих пор жива, хотя ей уже больше 90 лет. Зовут ее теперь и внуки, и правнуки, и дети бабой Стюрой. Ни одного дела никто из них не начинает, не получив на это от нее "добро". Учит она своих наследников в основном тому, как обогащаться за счет чужих людей, а потом сухими выходить из воды.
Уверена была я, что это сплоченное семейство, захватив мамину квартиру, попытается оттяпать у нас и сад. И обрабатывать, стараясь добиться своего, будут не только маму, но и меня, поскольку известно же всем, кому она собирается передать эту свою собственность. Чувствовала я, что уже в день переезда кто-нибудь из Юдиных пристанет ко мне с разговором на эту щекотливую тему. Но не знала — кто. Оказалось — Ирина, младшая сестра Родиона, на праздник к которой поскакал "наш проказник" 19 июля вместо того, чтобы прийти в сад и поработать. За столом мы очутились с нею рядом. Произошло это, конечно же, "случайно". Собеседование со мной она начала с вопроса:
— Почему ты не пришла ко мне в гости, ведь обещала же?
Я ответила. Она согласилась с тем, что причина уважительная, и стала вполголоса ругать Родьку за то, что он, такой-сякой, лодырь окаянный, не помог мне освободиться пораньше.
Мы с Ириной никогда прежде не ссорились, но и не дружили. Породнились уже давненько, но в гости к себе позвала она меня в первый раз. С чего бы это вдруг? — наконец-то возник у меня в голове вопрос. С того самого, — сказала я сама себе, отвечая на этот вопрос, — чтобы подобраться поближе к тебе. Ей, стало быть, поручена эта миссия — выцарапать у нас с мамой сад. Родион ведь уже вышел у нас из доверия, мозги нам запудрить ему не удастся, а Ирина, ничего плохого нам не сделавшая, еще может на что-то рассчитывать. Юдины думают, наверное, что сад уступим мы им добровольно, как отдали квартиру, как две доверчивые дурочки. Ирина уж точно надеется на наше легкомыслие и разговаривает со мной, как с глупенькой. Знает, что я злюсь на Бродьку, и делает вид, что тоже на него гневается. Бранит, чтобы мне угодить. Считая меня честным, принципиальным человеком, подделывается под меня, женщина-хамелеон. В душу пролезть, потом сделать гадость. Так же ведь и Родион действовал, домогаясь квартиры. Чувствуется одна школа. Но ведь дал же тогда он нам урок! И не один! Неужели же мы с мамой опять прошляпим?! Насторожившись, я ждала, что красотка эта дальше скажет. И вот что она мне выдала:
— Юля, попроси свою маму, пусть она уже теперь переоформит свой сад на тебя, чтобы мой непутевый братец не привязывался к ней с требованием "отписать" ему эту ее недвижимость, не мучил бы пожилого, больного человека….
Вот это был трюк! Слова Ирины нужно было понимать так: "Пусть твоя мать перепишет свою собственность на тебя. Ты попользуешься ею, пока она жива (недолго, наверное, осталось старухе небо коптить), а когда отойдет она в мир иной, братишка мой (не дурак же он) заставит тебя через суд продать участок и отберет третью часть его стоимости — Лидину долю".
Если бы мы с мамой не побывали уже в нотариальной конторе и не разговаривали с правоведом, ни за что не разгадала бы я, каков подтекст сказанных сестрой Родиона слов. Человеку, не знающему законов, будь он даже семи пядей во лбу, кажется, что дарственная надежнее завещания. Что если тебе подарили какую-то ценность — это навсегда и никто ее у тебя не отнимет. На самом деле это не так. Только то, что завещано, достанется тебе одному после смерти завещателя, если он не напишет другой документ и не заверит его по всем правилам.
Все это разъяснила нам в свое время нотариус и посоветовала маме, как уже было сказано, не дарить, а завещать мне сад. На сей раз опередили мы своих противников, прикидывающихся друзьями. Совет этой честной женщины помог нам с мамой, доверчивым до глупости, не допустить еще одной ошибки. Юдины, видимо, тоже проконсультировались с кем-то из юристов по этому вопросу, он-то и подсказал им, наверное, за определенную мзду, как нас, Русановых, облапошить…
Не стала я говорить собеседнице, что опоздала она со своим "дельным", "гуманным" предложением. О завещании тоже умолчала. То, что существует такой документ, скрывать от этих мучителей наших следовало как можно дольше, до самой маминой смерти, иначе ведь они раньше времени отправят ее на тот свет. Не стала я также стыдить советчицу мою за то, что вела она себя со мной непорядочно, подло: зачем метать бисер перед свиньями? Ответила спокойно, просто и очень вежливо:
— Извини, Ира, но навязывать маме свое или твое мнение я не стану. Она уже не маленькая и в детство еще не впадает. И пусть сама думает, как распорядиться своей личной собственностью.
К сказанному остается добавить несколько слов: попытка Юдиных одурачить нас с мамой в день переезда возмутила меня до глубины души, но не удивила, так как, повторяю, чего-то в этом роде я от них и ожидала.
Ошеломила меня в этот день моя старшая сестра Галина. На новоселье она явилась, когда все уже сидели за столом. Место ей дали рядом с Михаилом. Опять же неспроста. О чем они толковали друг с другом, выяснилось очень скоро. Выпив "штрафную", Галя перевернула свою стопку вверх донышком, хлопнула по нему ладонью и, сделав мне знак, чтобы я следовала за нею, стала выбираться из-за стола. Я тоже поспешила выйти. Сестра попросила меня проводить ее. Неподалеку от растянувшейся на полквартала пятиэтажки, в которой поселились Юдины и мама, в кооперативном доме, жила с сыном Славиком старшая дочь Галины, Татьяна. Подойдя к ее подъезду, мы остановились.
— Знаешь, почему я так быстро удрала от Юдиных? — спросила сестра.
— Почему же?
— Мишка, он же сидел у меня под боком, сказал мне на ушко: "Давай, Галка, я тебе 1000 рублей — и сад наш"?