- Серьезно?
- Серьезно. Но без музыки она.
Он засмеялся.
- А какую ты любишь?
- Марши люблю. Краснознаменный сводный хор Советской Армии.
- Нет?
- Почему "нет"? Да! Люблю. А что?
- Не понимаю...
- Без пол-литра не разберешься - правильно? Нет, нет, товарищ, что вы? Мадемуазель за рулем...
Смеясь и проливая, она выпила, но, возвратив бутылку, не вылезла из-под руля. Так и осталась - в три погибели и лицом кверху.
- Я полежу на дне, не возражаешь?
- А если милиция?
- Полиция. Что не одно и то же. У меня в Москве поэт знакомый, его в милиции импотентом сделали. А у нас полиция цивилизованная. "Мадемуазель, что с вами? Не помочь ли? Мы в полном вашем распоряжении". - "Нет-нет, спасибо, господа. Сейчас пройдет. Просто приступ клаустрофилии".
- Филии?
- Я жуткая клаустрофилка. Ты нет?
- Клаустрофоб, скорее.
- Дитя простора, да? Тогда смотри в окно. А я побуду первертивно. Ты разрешаешь? Когда так тесно, и хочется пипи, и кровь иголочками - ужасно я люблю. Я так все детство просидела.
- Где?
- А у одной моей подруги с холма Рожадомб есть тайник под лестницей. Входишь в шкаф, отодвигаешь платья, а потом и стенку. Там ее бабушка в сорок четвертом году евреев прятала. Она была из Вены - австрийка. Пела в кабаре "Пипакс". И у нее был перстень, тоже с тайником. Сдвигаешь драгоценный камень, а под камнем яд. При салашистах. Потому что бабушка боялась отеля "Мажестик". Это был страшный отель, о, жуткий... Там было гестапо. А до этого под камнем она имела кокаин. Когда у нас был Миклош Хорти Надьбаньяи - адмирал. При адмирале она могла в Америку уехать. Но почему-то не захотела... Дай мне сигарету. Heт, подожди...
Открыла дверцу, вышла на асфальт. Рядом была припаркована старая "Победа". Между машинами она тесно села на корточки.
- Только не слушай! Говори мне что-нибудь!
- Миклош Хорти Надьбаньяи! - повысил он голос. - Кроме Балатона, моря у вас нет! Почему же адмирал?
- А море было! Адриатическое! Там он флотом командовал! Австро-Венгерской империи!
- Ты не кричи, - сказал он. - Сей звук тебе идет.
- Да, но идеальный облик мой! Он пострадает!
- Звук в облик вписывается!
Смеясь, она вернулась за руль. Глотнула из бутылки.
- Немного покатаемся, давай? По замкнутому кругу. Дурной бесконечности... Килианские казармы. Проспект Уллеи. Улица Барош. Площадь Кальвина. Запомни эти координаты. Там все кончилось, что начиналось помнишь? - у статуи Бема. Танки в переулки не могли, а мы с тобой проедем.
- Не понимаю, - сказал он... - Я же русский.
- Тогда пей!
- За что?
- За русских пей. За тех, что в танках своих сгорели. За тех, что были с нами.
- А разве были и такие?
- Говорят. Корейцы были точно. Северные. Студенты из университета. А если не были, ты будешь первый. - Она нашарила оброненный ключ, вставила и повернула. - В этом квартале я знаю все подвалы.
- Каким образом?
- Бурное отрочество (смех)... Или ты предпочитаешь чердаки?
Выезжая со стоянки задом, она бортанула "Победу".
Он возвращался на заре.
Индустриальная окраина уже проснулась и, сурово надвинув рабочий свой берет, сотней велосипедов ехала навстречу - как из глубин неореализма.
К ограде туристического комплекса мостился пивной ларек. Вокруг стояли велосипедисты с кружками, а в очереди выделялся блаженным видом иностранец - баянист ансамбля "Звездочки". Вызывая косые взгляды дружественного пролетариата, он заорал на всю улицу:
Родина слышит! Родина знает!
Где в облаках ее сын пролетает!
Александр подошел.
- Наше вам, Геннадий Иванович...
Баянист с уважением оглядел его.
- Е-мое!.. Родина слышит, Родина знает, как нелегко ее сын побеждает. Стоял, я вижу, насмерть. Рокеры ихние?
Александр покосился на свой пиджак. Поднял руку и вяло выбил из плеча кирпичную пыль.
- Да так...
- Цепями били?