Пожалуйста, не забудь написать, сколько пожертвованных денег я взял с собой; я теперь свожу счеты; мне кажется, что 4000; но ты справься с письмами от Безбородко, сколько он прислал, я забыл.
Прощай, мой ангел, будь спокойна [...].
No 22.
6 марта [1855]. Севастополь.
(Подлинник письма No 22 - в ВММ (No 15633), на двух страницах; конверт - с адресом, как большинство других.)
Слава богу, здоровье мое поправилось. На этой неделе, завтра или послезавтра, выеду, если будет хорошая погода. Обливаюсь уже холодной морской водой. Но от тебя с 14 февраля ни слова; что это значит? Задерживают письма, что ли? Впрочем, Паскевич (Фед. Ив. Паскевич (род. 1823 г.), сын фельдмаршала) был последний курьер, привезший известие о смерти государя. После него еще никто не приезжал.
Я тебе писал уже, что в последних числах апреля, если жив и здоров буду, уеду отсюда; разве только будет предстоять, очевидно, какое-либо важное военное дело, которое, разумеется, тогда меня задержит до мая. Но весьма вероятно, что если что-либо будет решительное, то в эти два месяца, именно, в апреле, если же не будет, то история эта может протянуться, пожалуй, еще год. Человек предполагает, бог располагает; насколько человеку позволено загадывать вперед, то в последних числах апреля я выеду отсюда.
Здесь все по-прежнему - вылазки, ночные нападения на редуты, канонада; но все без толку. Кажется, пора бы убедиться, что, так действуя, неприятель ничего не достигнет; об англичанах уже даже не слышно; они удалились с выстроенных ими редутов, и место их заняли французы.
Вновь выстроенный нами редут около Малахова кургана им очень нравится, и они уже не раз пытались отнять его, но всегда их отбивали; он очень близко к их редутам, так что наши ночью украли у них 150 туров (Туры - корзины, наполненные землей, служащие для прикрытия во временных укреплениях) и перенесли на нашу сторону; это их ужасно раззадорило; короче, другого средства им не осталось взять Севастополь, как окружив его с Северной стороны; без этого им на штурм лезть невозможно, а чтобы окружить, то надобно знать, у кого будет более войск. Ожидают со дня на день сюда Горчакова с его штабом и с войском. Про Меншикова носятся слухи, что он умер в Перекопе, и слава богу. (А. С. Меншиков умер в 1869 г.)
Мы теперь здесь ничего не знаем об европейских делах: нет ни писем, ни газет. Надобно думать, что дороги, транспорты, провиантировка и госпитали, наконец, существенно улучшатся после того, как Анненкову (Ник. Ник. Анненков (1799-1865)-генерал-губернатор Новороссийского края в 1854-1855 гг.) дана власть распоряжаться и в соседних губерниях: Воронежской, Екатеринославской и Курской. Давно бы так; я, как приехал, то написал докладную записку, что от здешней губернии ничего нельзя надеяться получить для транспорта больных и проч. и что нужно для этого, чтобы соседние губернии приняли участие. Я им говорил также, что если не предпримут мер, то разовьется тиф-он и развился; врачи и сестры то и дело, что хворают, и некоторые, разумеется, умирают [...].
No 23.
18-19 марта [1855 г.]. Отошлется еще на этих днях. Севастополь.
(Подлинник письма No 23 не найден)
[...]. Теперь точно не писал недели две. Зато перед этим, когда был болен и сидел дома, писал каждые четыре дня; писал к тебе и о деле Березина; писал и мои бюллетени о здоровье; бог знает, куда все это девается. От тебя же - вот 12 дней ни строчки, да еще и после одного ужасного письма, где ты описываешь свою болезнь, свою грусть и свои заботы о детях [...].
Если я только буду жив, если нас не запрут со всех сторон, а оставят хоть маленькую прореху, я в мае, рано ли, поздно ли- не знаю, к какому числу,-но приеду; баста,-это решено и подписано у меня. Я бы решился и прежде приехать, но две вещи меня удерживают; во-первых, уезжая, я потяну за собой почти десять врачей, которые были здесь, можно по совести сказать, весьма полезны в течение пяти месяцев; они ни за что на свете не хотят без меня здесь оставаться, сколько я их ни уговаривал, и скорее хотят уехать до меня, но не после меня; во-вторых, в мае месяце окончится пять лет службы, и теперь уже меня ни лаской и ничем не принудят служить долее,- после же двадцати пяти можно быть выбранным еще на пятилетие, и кто знает, может быть, меня бы лукавый попутал еще остаться; а после же тридцатилетия не велено указом долее оставаться; для этого и пенсия прибавляется. Пробыв здесь уже четыре с половиной месяца, я подумал, что лучше прибавить еще полтора и уже grundlich (Основательно) решить. В мае же месяце может Севастополь делать, что ему угодно, но меня не удержит; пора и на Балтийское; там, может быть, также не останемся без дела. Если в эти два месяца ничего не решится, то, пожалуй, будет продолжаться, как осада Трои, и тогда посмотрим, какой бифштекс сделается Улиссом.
Все, что я в состоянии был делать, я сделал для Севастополя; принес мою лепту от души; пусть теперь другие постараются. Врачи также один за другим хворают; из моих еще, слава богу, никто не умер, но другие умирают таки частенько от тифа. Летом, если все это будет продолжаться по-прежнему, как теперь, будет здесь что-нибудь и похуже тифа.
Я написал Горчакову докладную записку об этом; предложил, что считаю необходимым для отвращения заразы; посмотрим, что он сделает. Он при первом свидании со мною в госпитале (у него я еще не успел быть, был то еще не совсем здоров, то мешали занятия) узнал меня, со мной расцеловался на обе щеки и тотчас же начал расспрашивать обо всем, а потом потребовал, чтобы я ему между оперированными указал какого-нибудь из солдат, кто, по моему мнению, заслуживает георгиевский крест. Я ему показал молодца унтер-офицера с отнятой рукой, которому накануне была сделана операция, и он тотчас же своеручно дал ему крест и поздравил кавалером. Вот за это люблю! Он где-нибудь да слышал, что я говорил о Меншикове, упрекая его, что он не посещает раненых, не дает им награды и ставил ему в пример Воронцова, который на Кавказе сам раздавал кресты в госпиталях.
Как бы то ни было, Горчаков, из этого видно, человек, а Меншиков просто мумия. На этих днях я буду у него, встречу и старого знакомого Коцебу. Здесь новое только то, что стали драться сильнее; после того, как наши построили или почти построили новый редут впереди Малахова кургана, всякую-ночь - нападения. В одну ночь, назад тому с неделю, было тысяча двести раненых, и нам работы было на целых двое суток, когда я только что в первый раз выехал после болезни. Теперь почти все батареи молчат, исключая этого нового редута. Он неприятелю, как спица в глазу. Ожидают нового войска, которое ускоренными маршами подвигается к нам из Одессы и из Бессарабии. Пороху мало, но провиант есть на два месяца.
Я на случай и для себя заготовил сухарей на шесть недель, да пять или шесть окороков; кофе вдоволь. Можно жить,. хоть и осадят со всех сторон; но о новом десанте еще ничего не слышно; а о мире я помину у нас нет.
Какой мир, когда они принялись 10 марта нас в ночь бомбардировать, чтобы отвлечь от редута; пустили к нам в город тысячи три бомб, а мы стояли да посматривали, как они, светясь, летели прямо на нас, да только мимо, в бухту, или лопались на воздухе. Никитин, однакоже, уверяет, что ему песок в глаза попал от одного лопнувшего черепка бомбы. Вблизи нас загорелся дом, и на этот пожар они прямо начали пускать в нашу сторону; я собрался разом; у меня здесь только один мешок, да погребец и шинель; а в батарее (Николаевской) для нас стоит готовым отведенный каземат; там можно быть безопасными от бомбы; я не переезжаю, однакоже, потому что у нас славная и веселая квартира, с балконом на море.
Сигары и желтый чай, наконец, получил на этих днях, 12 или 13 числа, и получил еще от кого-то ящик с сигарами, кажется, от Зубкова. Про сестер милосердия должен писать еще великой княгине Елене Павловне. Не знаю, что мне с ними делать, когда поеду; они также об этом беспокоятся.
Приложенное огромное письмо, которое я сочинял целую неделю, во время болезни, да несколько дней после болезни, все отрывками да урывками, адресовано к Зейдлицу в ответ на его два письма, но назначено мною и для нашего маленького общества врачей; покажи Шульцу, который, коли хочет, может исправить грамматические ошибки, а потом отдай Здекауеру, пусть он его читает себе и другим приятелям, а после перешлет Зейдлицу. Два письма Зейдлица
(К. К. Зейдлиц (1798-1885)-талантливый, образованный терапевт; по окончании университета в Юрьеве был врачом морского госпиталя в Петербурге, затем участвовал в войне 1828-1829 гг.; с 1836 г.- профессор МХА. Живя в столице, поддерживал связи с Юрьевом, где сблизился с проф. И. Ф. Мойером (см. по Указателю), а через него- с поэтом В. А. Жуковским. У Мойера познакомился с П., когда Николай Иванович был профессором в Юрьеве, и в 1839 г. явился инициатором приглашения П. в МХА. Уйдя в 1846 г. в отставку, занимался общественными делами; десятки лет собирал материалы к биографии Жуковского, в 1870 г. выпустил в свет книгу о поэте. Продолжая расширять свою тему, издал в 1883 г. обширное исследование "Жизнь и поэзия В. А. Жуковского 1783-1883, по неизданным источникам и личным воспоминаниям автора". Ему адресовано письмо П. от 16-19 марта 1855 г. О Зейдлице у Н. Ф. Здекауера )
также дай им прочесть, чтобы лучше поняли мой ответ.
Счет пожертвованным деньгам твой, не знаю, правилен ли; мне кажется, Екатерина Михайловна (Екатерина Михайловна (1827-1894)-дочь вел. кн. Елены Павловны, участвовала в благотворительных учреждениях матери.) пожертвовала не четыреста, а пятьсот; справься лучше с письмами в столе. Квитанции Сартори я позабыл передать. Для департамента внутренних дел закажи Полю Пети шестнадцать экземпляров картин моих всех выпусков с первого до последнего. Департамент присылал сюда ко мне бумагу. Если нужно Пети деньги, пусть пришлет счет, я подпишу; но, вернее, пусть уже подождет.
Квартиру в Ораниенбауме найми заранее, я думаю, ту же. Сюда мне ничего теперь не присылай, а то, пожалуй, не успеет и придти, судя по чаю и сигарам. Себя поздравь с рождением; кажется, уже тебе за 26 перевалило - что еще юноша в сравнении с нашим братом стариком [...].
Писем теперь не ожидай скоро; каждые две недели - раз; решившись раз отправиться в мае и имея теперь дела по уши, писать не могу скоро, но в две недели раз буду; хоть редко да метко [...].
Кланяйся Глазен[апам], Пущину, Здекауеру и всем близким.
No 24.
25 марта [1855 г.]. Севастополь
(Подлинник письма No 24-в ВММ (No 15634), на четырех страницах; конверт с обычным адресом.)[LDN2]
Это письмо ты получишь, верно, прежде, чем написанное от. 21 марта точно так же, как и я получил твое от 13 прежде, чем от 8.
(Письма с датой 21 марта 1855 г. нет; конечно, имеется в виду письмо от 18-19 марта (No 23).),
Это письмо идет с курьером, а другое с одним генералом, который довольно уже докучал мне в С.-Петербурге и приехал и сюда надоедать ( Генерал-Геццевич ).
Я в том письме написал различные распоряжения, а в этом прибавлю только, чтобы ждала меня уже непременно на даче, в Ораниенбауме, куда, надеюсь, если будешь жива и здорова, то переедешь с детьми, как всегда, около 20 мая. В доме оставь кого-нибудь, чтобы принял вещи, а я, приехав в Петербург, тотчас же поеду на дачу; оставь расписание часов на квартире, когда пароход будет отходить в Ораниенбаум.
Из Севастополя я уеду около 15 мая, останусь в Симферополе, может быть, в Херсоне и проч., а потом уже, не останавливаясь, в С.-Петербург. В Москве я думаю остаться только несколько часов и хочу заехать к сестрам ( Сестры П.Анна и Пелагея ); пришли их адрес; не знаю, вместе или розно теперь они живут.
Детей поцелуй за их письма; скажи им, чтобы они теперь держали уши остро и слушались бы и вели бы себя хорошенько; я приеду, потребую отчета и буду ослушников судить уже военным судом; для этого с собой привезу и шинель с мундирным воротником.
На днях здесь узнали, что два первых условия мира приняты в Вене; остается теперь самый главный - третий: свобода плавания по Черному морю (Мирные переговоры в Вене велись зимою 1854/55 г. Слухи о них волновали все тогдашнее русское общество. Красноречиво выразила это в своем дневнике В. С. Аксакова: "Я просто обвиняю [Нессельроде К. В. 1780-1862, министр иностранных дел] в злоумышленности, каким бы то ни было способом, принудить нас хотя к постыдному миру" (14 ноября 1851 г., стр. 3). "Мы были поражены известием, что хотят заключить мир с Австрией и принять четыре постыдные условия. Мы все были поражены и взволнованы" (18 ноября 1854 г., стр. 7). "Наше правительство все живет немецкими началами, немецкой политикой; чувствует нераздельное сродство свое со всей системой Австрии, и Нессельроде действует очень сознательно" (27 ноября 1854 г., стр. 15). "Мы приняли четыре постыдные условия, и в то время, когда наши враги сами объявляют, что им приходится очень плохо под Севастополем; вероятно, мы и поспешили для того, чтобы вывести их из этого затруднительного положения; ну как же не сказать, что у нас в министерстве австрийский агент действует" (6 декабря 1854 г., стр. 18). "Покуда Нессельроде управляет делами, нельзя доверять, правительству" (21 декабря 1854 г., стр. 24). См. у академика Е. В. Тарле (т. II, гл. 10, стр. 298 и сл., 574 и сл.).).
Между тем здесь всякий день, или лучше всякий вечер и всякую ночь, на новом редуте валяют напропалую, и число раненых с каждым днем прибывает; но зато на всех других батареях почти совсем утих огонь; только и слышно и видно перестрелку у Малахова кургана.
Новые войска, две с половиной дивизии Южной армии, начнут вступать в Севастополь 27 апреля, как это мне вчера сказывал Анненков, который теперь сюда приехал на несколько дней; но ничего, кажется, не в состоянии сделать, чтобы усилить транспорт больных и опорожнить от них город, в котором теперь скопилось до 7000 больных, в Симферополе 6000; и, если не будут вывозить, а осада продолжится, то в летние жары и при существующих недостатках непременно разовьется какая-нибудь зараза. Я об этом толкую всем и каждому; писал докладную записку Горчакову; сам толковал с ним и с нач[альником] шт[аба] Коцебу, с Анненковым, с Нахимовым,-- короче, со всеми; прошу их и убеждаю, чтобы они вывозили больных из города на Северную сторону, раскинули бы там палатки, которые можно лучше проветривать, чем казармы и госпитали; чтобы отсюда возили беспрестанными и постоянными транспортами далее; чтобы запасали места для вновь прибывающих. Все это принимается, но ничего не делается; средств нет, палаток нет, лошадей и фур мало; куда везти больных, также еще хорошо не знают; все ближайшие госпитали уже переполнены, и везде воруют и везде беспорядок по-прежнему.
Генерал-штаб-доктор - пешка и только умеет поддакивать да хвалить то, что худо (Генерал-штаб-доктор-Шрейбер.). В госпиталях нет ни одного лишнего матраца, нет хорошего вина и хинной корки, ни кислот даже на случай, когда тиф разовьется. Врачей почти целая половина лежит - больны, и еще что из всего этого хаоса точно хорошо, так это сестры милос[ердия...]. Если бы не они, так больные лакали бы вместо сытного супа помои и лежали бы в грязи. Они и хозяйничают в госпиталях, и кушанье даже готовят, и лекарство раздают,- зато также и болеют; опять двое заболели и одна, Бакунина (Ек. Мих. Бакунина (1812-1894)-одна из лучших помощниц П. в Крыму; письма П. к ней - дальше; ее отец был сенатором, мать-племянница М. И. Кутузова.), тифом.
Если будешь кого видеть от вел[икой] княг[ини], то скажи, что я приготовляю второй подробный отчет о действиях сестер, и прочтет ли его она или нет, а я ей пошлю, потому что я горжусь сам их действиями; я защищал мысль введения сестер в воен[ных] госпит[алях] против дурацких нападений старых колпаков, и моя правда осуществилась на деле. Князь Г[орчаков] весь в руках К[оцеб]у, и если бог сам не поможет нашей матушке родной России, то не далеко на нем уедем; но он, по крайней мере, человек с душой, не такая копченая мумия, как М[еншико]в, и желает добра - это уже много, хоть и недалеко хватает. В военном деле разумеется, я не судья, и сам лукавый их не разберет, что они делают и что думают делать,- да еще и думают ли - вопрос. Один другому завидует и друг другу ногу подставляет, как бы свалить; но если можно было бы, пожертвовав тысяч двадцать, сделать с нашей стороны что-нибудь решительное, как это уверяют некоторые из военных (разумеется, больше молодые), то я бы советовал не медля это сделать.
Что значит и двадцать тысяч, выбывших из строя, в сравнении с теми жертвами, которые падут от заразы, если она успеет развиться; тогда и пятьдесят тысяч не досчитаются. Впрочем, бог им судья. Я что сумел, исполнил по совести, а на нет - суда нет. Поэтому я считаю мою миссию оконченной или почти оконченной здесь.
Уезжая отсюда, правда, я отнимаю от Севастополя около десятка дельных врачей, но кто думает, что я поехал в Севастополь только для того, чтобы резать руки и ноги, тот жестоко ошибается; этого добра я уже довольно переделал; я предоставил это другим, а сам смотрел больше и что увидел, то было то же самое, что уже прежде видел и знал. Я знал уже прежде, какова участь наших раненых (впрочем, не одних наших), думал содействовать к улучшению; теперь убедился, что при нашей распорядительности это дело несбыточное; беспорядок, беззаботность и непредусмотрительность неискоренимы,- хоть кол на голове теши.
Теперь, например, я всем уши прожужжал, что при новом деле, если будет хоть тысяча раненых, то они будут валяться, как свиньи; но никто ни с места,авось-ка вывезет как-нибудь. После все будет гладко и песочком посыпано. Вместо разных прихотей - сигарок и папирос, и даже вместо чаю и сахару, которые благотворители наши посылают сюда для раненых, лучше бы было им выслать на чем бы и где бы можно было лежать, но это, разумеется, не так легко. Анненков, вместо подвод и палаток привез также пожертвование, не знаю, свое ли или чужое,- скляночку с хлороформом. Заботы начальства о смертности как и всегда - большие; переписок о числе больных и выбывающих из строя - как и всегда - тьма,- бумага все терпит: врачам нет покою ни днем ни ночью,- а что толку? До смертности ли тут, до успеха ли в лечении, когда больных скучат, как селедок в боченке, и в начале болезней и ранений не хотят или в самом деле, может быть, не могут позаботиться об их приюте, о логовище и о чистоте тела?
Да, вот еще геройский поступок сестер, о котором я сейчас услышал и который уже, верно, известен вел[икой] княг[ине]: они в Херсоне аптекаря, говорят, застрелили. Истинные сестры милосердия,- так и нужно, одним мошенником меньше. Не худо, если бы и с здешним Федором Ивановичем сделали то же.
Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался,- до оружия дела нет; но это все равно. Сестры подняли дело, довели до следствия, и дела херсонесского госпиталя, верно, были хороши, коли уже аптекарь решился себя на тот свет отправить. Но зато они должны теперь ухо остро держать: с комиссариатским ведомством шутки плохи. Здесь, покуда я здесь, их на руках носят: что будет после, не знаю, но под эгидою вел[икой] княг[ини] может быть и хорошо отделаются, лишь бы она не слушала наветов, и лишь бы они, как бабы или как военноначальники, между собой не ссорились и друг другу не пакостили. Я уже об этом почти со слезами умолял и их иеромонаха, который, между нами будь сказано, очень глуп (Иеромонах при Крестовоздвиженскои общине-Вениамин), и начальниц самих.
Однакож я заговорился; пора в госпиталь; ночью прибыли раненые. Прощай, моя душка. Будь, ради бога, здорова и храни детей. Я часто думаю, что-то они делают одни, когда тебе нездоровится; впрочем, когда я и в Петербурге, то они все-таки остаются одни, если ты нездорова, хотя я знаю, что ты и больная за ними смотришь [...].
Цигары и желт[ый] чай, наконец, на прошлой неделе получил; также и твою корпию; теперь пью всякий день утром Машин шоколад, который целую зиму лежал в бездействии. Пожелай Маше благополучного разрешения.