Длинный караван, состоящий из пароходов, шаланд и барж, растянулся по широкому плесу Северной Двины. Впереди каравана шел штабной пароход «Марат».
На «Марате» готовились к высадке. С мостика слышалась громкая команда капитана. Пароход стал сворачивать с фарватера и, пересекая быстрину реки, резал форштевнем ее бурые могучие волны.
Фролов и Драницын подошли к борту.
Моросило. Было раннее холодное утро. В воздухе, насквозь пропитанном сыростью, все казалось расплывчатым и туманным. На правом берегу реки, высоком и крутом, в серой ползучей дымке виднелось широко раскинувшееся селение Нижняя Тойма. Среди беспорядочного скопища изб стояла белая каменная церквушка с золотыми луковками куполов. Неподалеку от пристани, по глинистым, поросшим чахлой травой увалам тянулись старые складские амбары. Внизу, у самой воды, краснели двинские пески. Весь берег был завален вытащенными из воды лодками и челноками.
В этом большом селении размещались сейчас отряды Павлина Виноградова. Число их увеличилось, несмотря на бои. Сведенные воедино, они образовали теперь бригаду, ею командовал Павлин Виноградов, хотя официально он числился только исполняющим обязанности комбрига.
Виноградов стоял на свайной пристани, переговариваясь с командирами своего штаба.
Летние армейские шаровары Павлина были заправлены в простые крестьянские сапоги, густо измазанные глиной. Кожаная фуражка, сдвинутая на затылок, обнажала большой лоб и коротко стриженные волосы.
Один из командиров, моряк в фуражке офицера флота, махал рукой кому-то из стоявших на палубе «Марата». Это был Бронников, отряд которого три недели назад вошел в состав виноградовской бригады. Рядом с ним стоял Воробьев. Его называли сейчас начальником политконтроля. Он ведал политической работой, разведкой, делами перебежчиков и пленных.
Павлин был простужен, у него болело горло, он кашлял, но не обращал на это никакого внимания.
Протирая обшлагом шерстяной фуфайки стекла очков в никелевой оправе и щурясь, он старался разглядеть людей на палубе приближавшегося к пристани парохода.
Фролов в свою очередь разглядывал людей, находившихся на берегу. В свете мглистого утра их лица показались ему сосредоточенными, угрюмыми.
«Ну, конечно… – думал он. – Очевидно, Виноградов уже получил телеграфное предписание о сдаче должности».
Когда «Марат» пришвартовался к пристани, Фролов с тяжелым чувством сошел на берег, словно только сейчас осознав, какая тягостная миссия ему предстоит. Навстречу шел человек в очках; лицо его с небольшими черными усиками показалось Фролову знакомым. «Где я его видел? – мысленно спросил он себя и вдруг вспомнил Петроград, главный штаб, приемную Семенковского, двух товарищей из Архангельска. «Значит, это и был Павлин! – обрадованно подумал Фролов, и мучительная неловкость, которую он только что испытывал, сразу куда-то пропала. – Но как он переменился! На нем лица нет! Что с ним такое?»
– Это вы Фролов? Павел Игнатьевич? – быстро спросил Павлин, схватив комиссара за руку, почти вцепившись в нее. – Как Ленин?
– Ленин?
– Что сообщает Москва? Ведь Владимир Ильич ранен, разве вы не знаете? На него было покушение…
– На Ильича? – испуганно переспросил Фролов.
– Ночью мы получили телеграмму, воззвание ВЦИК, – нетерпеливо объяснил Павлин. – Разве в Краноборске не знают?
– Мы не заходили в Красноборск, – почти не слыша своих слов, ответил комиссар. Он оглянулся. Люди, вышедшие вместе с ним на берег, словно онемели.
– Идемте скорей, – заторопил Фролова Павлин.
В Нижней Тойме не было дома, где не стояли бы бойцы. Сейчас, встречая караван, они высыпали на берег. На многих из них чернели бушлаты и морские шинели. Чувствовалось, что все они, от мала до велика, встревожены одной и той же беспокойной мыслью: «Что в Москве? Как Ленин?»
До избы, в которой жил Павлин, дошли быстро. Фролов едва успел снять шинель, как Павлин подал ему несколько серых телеграфных бланков: воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, адресованное всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем рабочим, крестьянам, солдатам, всем, всем, всем.
«Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран. Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет. Товарищ Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсон в Замоскворецком районе гор. Москвы. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек, их личность выясняется. Мы не сомневаемся, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов.
Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами.
На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции.
Товарищи! Помните, что охрана наших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар. Победа над буржуазией – лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса.
Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих местах. Теснее ряды! – Председатель ВЦИК Я. Свердлов. – 30 августа 1918 г. 10 час. 40 мин. вечера».
Телеграфные бланки переходили из рук в руки.
В избе царило молчание. Вдруг на пороге появился матрос.
– Ну что, Соколов? – спросил его Павлин.
Матрос развел руками.
– Котлас не отвечает… Только газеты привез. Сейчас получили…
– Как так не отвечает? – гневно крикнул Павлин. – Требуй провод! Как это может не отвечать? – Он побледнел. – Марш обратно на левый берег!
Матрос, положив на стол газеты, попятился и вышел из избы…
Фролов подошел к окну. У берега качался на волнах маленький челнок. Матрос быстро спустился по крутой глинистой тропке и побежал к своему челноку, чтобы снова переправиться на левый берег, где проходила телеграфная линия.
Подойдя к столу, Фролов взял одну из газет и развернул ее… Газетные листы тревожно зашуршали в его руках.
– Товарищи, – негромко сказал он, – послушайте, как это случилось…
«30-го августа, на пятничном митинге в гранатном цехе было очень много народа, особенно много…» – так начиналась статья, которую читал Фролов. Голос у него задрожал, он сделал над собой усилие и продолжал чтение:
«Когда на деревянных подмостках показалась невысокая крепкая фигура Ленина, тысячи людей его приветствовали… Улыбаясь, он поднялся на трибуну, махнул рукой, чтобы остановить рукоплескания, и сразу начал говорить. Он говорил о пресловутой свободе Америки: «Там демократическая республика. И что же? Нагло господствует кучка не миллионеров, а миллиардеров, а весь народ в рабстве, в неволе… Мы знаем истинную природу так называемых демократий…» Он призывал к беспощадной борьбе с бандой наглых хищников и грабителей, вторгшихся в пределы русской земли и сотнями, тысячами расстреливающих рабочих и крестьян Советской России.
Все затихло. Люди дышали его дыханием. Чувствовалось, что ни огнем, ни железом не порвать связи между ним и слушающими его людьми. Свою получасовую речь он закончил словами: «У нас один выход: победа или смерть!» Разразилась новая, несмолкаемая буря. Толпа запела «Интернационал». Ленин направился к выходу в сопровождении большой группы людей, состоявшей из рабочих, моряков, красноармейцев, женщин и даже детей. В цеху и на заводском дворе за его спиной еще раздавалось пение «Интернационала». Пели все. Вечер был жаркий. Ленин вышел к автомобилю в распахнутом пальто, с черной кепкой в руке. Какая-то женщина с встрепанными волосами, стиснув в зубах папироску, настойчиво проталкивалась к нему…»
– Нет! – вдруг сказал Павлин, сжимая пальцами виски. – Не верю!.. Не может Ильич умереть в этот грозный час…
– Не может, – убежденно сказал Фролов, откладывая газету. Он взглянул на Павлина. – Однако ты прежде всего возьми себя в руки.
Павлин пожал плечами.
– Ты совсем, как мой покойный друг Андрей Зенькович… Нет, Фролов! Сейчас нельзя не волноваться.
Фролов понимал состояние Павлина, сам волновался не меньше его и только усилием воли сдерживал себя.
– Не распускай себя, Павлин Федорович… Сегодня тысячи людей на нас смотрят. Мы должны работать, действовать, принимать решения… – говорил он. – Все это мы должны делать во имя Ленина. Никто из нас не имеет права сложить руки и предаться горю. Наши враги только этого и жаждут… Я, наоборот, от горя зверею…
Суровое лицо Фролова выражало твердую волю. Это отразилось в необыкновенном, точно застывшем выражении его глаз; обычно спокойные, серые, они приобрели сейчас жесткий, металлический оттенок. И чувствовалось, что этот человек ничего не пожалеет, и прежде всего самого себя, для успеха того дела, которому он беззаветно предан. Глядя на него, все находившиеся в избе, не исключая и самого Павлина, поняли, что среди них появился крепкий, действительно большевистский комиссар, человек, не знающий сомнений в борьбе и бесстрашно идущий навстречу любым трудностям, для которого любая опасность только временное препятствие, не больше…
– Сегодня вечером проведем совещание… Надо выяснить обстановку! – строго, тоном приказания сказал Фролов и обернулся к Павлину. – Но до совещания я хочу познакомиться с твоими людьми. С каждым отдельно…
– Сейчас мы это устроим, – ответил Павлин.
Он подозвал штабных командиров, чтобы отдать им соответствующие распоряжения.
День подходил к концу, в избе все время шумел и толкался народ, и Фролову никак не удавалось остаться с Павлином наедине, чтобы поговорить с ним по вопросу, касавшемуся самого комбрига. Однако необходимо было, наконец, выбрать подходящий момент и рассказать обо всем Виноградову.
Уже первые часы пребывания в бригаде, разговоры с бойцами, командирами и комиссарами показали Фролову, что люди беспредельно верят Павлину и думают только о том, чтобы выгнать с Двины интервентов. В то же время Фролов понял, что положение бригады чрезвычайно трудное. Начальник оперативного отдела, предупреждая его, не соврал.
Вечером, перед совещанием, Фролов сказал Виноградову, что ему необходимо поговорить с ним наедине.
– Наедине? – быстро отозвался Павлин, и по выражению его глаз Фролову стало ясно, что тот уже отчасти в курсе дела. – Пойдем на берег. Там никто нам не помешает.
Они спустились к реке. Комиссар рассказал Павлину о предписании, полученном им от Семенковского. Передавая свой разговор с Семенковским, он не скрыл от Павлина и своего личного отношения к этому делу.
– Хочешь, я передам тебе предписание, не хочешь – не надо.
– А ты о себе подумал? – усмехнувшись, спросил Павлин. – Не подчиниться – значит не выполнить военный приказ.
Фролов поморщился.
– Мне сейчас думать об этом нечего, – ответил он, поднимая воротник шинели и упрятывая руки поглубже в карманы, на берегу задувал сильный пронизывающий ветер.
– Странно, – проговорил Павлин. – Почему он не послал мне телеграммы: сдать команду – и все?
– Значит, были свои соображения. А ты просил отпуск?
– Да что ты!.. Люди бы мне этого никогда не простили. Наоборот, я протестовал самым категорическим образом. – Павлин развел руками. – Что за человек Семенковский? Я совершенно его не знаю. Один раз повздорил с ним в Питере по поводу Юрьева. Вот и все…
– Достаточно. Он почувствовал в тебе ленинца, а вся эта бражка не с Лениным.
– Ты говоришь… Ты считаешь, что Семенковский…
– Точно я ничего не знаю. – С резким жестом еле сдерживаемого возмущения комиссар перебил Павлина. – Но я чувствую… Я вижу, что это за типы! И вообще после Бреста, когда вся эта бражка выступала против Ленина, у меня нет к ней доверия. Понял? Вот и все. А бумажка? Ну, я взял ее, думая, может быть ты действительно хочешь в отпуск. В конце концов я политический комиссар. Я уполномочен партией делать то, что нужно для блага армии. И я делаю это… И всю ответственность беру на себя.
Вынув из полевой сумки предписание Семенковского, он разорвал его на мелкие клочки и пустил их по ветру.
– Ты остаешься командиром бригады, – сказал он Павлину с ноткой торжественности в голосе. – И мы с тобой выполним не этот, а ленинский приказ.
– Клянусь! – взволнованно сказал Павлин. – Жизнь отдам, а выполню!
Они стояли у самой воды. Тяжелые волны разбушевавшейся огромной реки подкатывались к их ногам. Низко нависло злое серое небо.
Молодые березки разбежались по береговому склону, их из стороны в сторону качало ветром, и казалось, что они машут буксирному пароходу, медленно тащившему тяжелые баржи с орудиями и боеприпасами. Чернели сваи разбитой снарядами пристани. Над шумевшей рекой с криками носились чайки. Все было сурово в этой картине, развернувшейся перед глазами комиссара и командира. Они стояли рядом, плечом к плечу, словно обретая силу в этой близости.
– Ну, пошли, – сказал Фролов.
– Спасибо тебе, – Павлин провел рукой по лбу. ~ Искренне благодарю тебя за доверие, товарищ комиссар, – сказал он и протянул Фролову руку.
В деревне на высоком берегу уже засветились огоньки.
Павлин и Фролов шли домой огородами. Вдруг до них донеслись звуки гармошки. Они остановились. Около избы, в которой жил Павлин, собрались бойцы. Вестовой Павлина Соколов пел, подыгрывая себе на гармошке.
Песня эта, сложенная одним из красноармейцев, кончилась, но Соколов еще играл. Слушатели притихли. Сидевший среди бойцов старик Нестеров задумчиво следил за пальцами матроса, быстро перебиравшими клавиатуру. Наконец раздался последний перебор, мехи вздохнули беззвучно, и гармонь замолкла.
– Соколов! – крикнул Павлин. – Почему ты здесь? Вестовой вскочил:
– Только что прибыл… Повреждение линии! Ветром, что ли, провода сорвало…
– Марш к телеграфу! И не возвращайся до тех пор, пока не получишь известий!
– Есть не возвращаться! – Соколов вытянулся.
Подоконники в комнате Павлина были тесно заставлены горшочками с геранью. На столе горел круглый пароходный фонарь. За окнами шумел дождь. Настроение людей, сидевших в комнате, было под стать ненастной погоде. Всех мучило отсутствие известий из Москвы. Павлин то и дело посматривал на часы. «Если Соколов через полчаса не вернется, сам поеду на тот берег», – решил он.
Совещание длилось уже второй час. Обсуждение главного вопроса не вызвало никаких разногласий. Не задерживаться на Красноборских рубежах, а смело идти дальше – таково было общее мнение.
Кроме Павлина и Фролова, в комнате находились Драницын, Бронников, командир морской артиллерии Жилин, артиллеристы из дивизиона, командиры и комиссары отрядов, прибывших с Балтики. Протокол совещания поручили вести Андрею. Он уселся за столом рядом с Павлином.
Фролов еще не выступал. Он только задавал вопросы тем комиссарам или командирам, которые докладывали о своих отрядах, об их готовности к бою. Одна и та же мысль ни на минуту не покидала его: «А что делается сейчас в Москве?»
Когда почти все присутствующие высказались, Фролов попросил слова.
Свою речь он начал с одобрения действий, предпринятых штабом бригады.
– С товарищем Виноградовым я уже обо всем договорился. Теперь надо договориться с вами. С коммунистами бригады. С ее командирами. Вы здесь дрались. Имеете опыт… Правильно! Но как добиться наибольших успехов? Вот что нужно сообразить! Дело касается не только техники десанта. Многое придется изменить.
Бронников и Жилин переглянулись. Фролов заметил это.
– Вы, может быть, думаете: «Новая метла чисто метет»? Нет, товарищи, разработанный вами план хорош, но требуется еще больше напора, еще больше стремительности. А ведь это как раз в духе нашего командира… – Он покосился на Павлина.
Но Павлин, облокотившись на руки и прижимая пальцы ко лбу, опустил глаза и словно ничего не слышал.
Комиссар рассказал собранию о том, что говорилось на Военном совете в Вологде по поводу предстоящих операций на Северодвинском участке фронта.
Павлин посмотрел на часы.
– Я слишком подробно? – обернувшись к нему, сказал Фролов.
– Что ты? – возразил Павлин. – Дело серьезное. Я тебя не тороплю. Соколов что-то запаздывает…
– Немыслимо действовать по-старому, – сказал комиссар, помолчав. – Нас губит бездорожье. Таскать отряды пешком по непролазной грязи!.. Куда это годится? Даже тракт, который тянется по берегу, и тот в отвратительном состоянии!.. А как быть с артиллерией?
Он умолк и обвел взглядом сидевших в комнате людей. Внимательно слушая его речь, все они в то же время с тревогой поглядывали на дверь избы. Но Соколова все не было.
Фролов вздохнул: надо продолжать.
– Скажу прямо, товарищи… Дрались вы геройски, но это не значит, что у нас в бригаде нет недостатков. Они есть, и мы должны их устранить. Возьмем, к примеру, ту же артиллерию. Каждый отряд имеет свои орудия. И – надо ему или не надо – все равно тащит их за собой. А там, где они действительно нужны до зарезу, – там их нет. Завязли в болоте или в грязи. И тут один командир просит другого: «Дай мне твои пушки – тебе они сейчас не нужны…» На что это похоже? Торговля какая-то! Нет, товарищи, с этими порядками пора покончить. Пушек мало… Поэтому нужно организовать артиллерийскую группу самостоятельно. И довольно волочить пушки по берегу. Надо перебрасывать их главным образом водой…
– Для дальнобойных это годится, – сказал кто-то из командиров.
– Не только для дальнобойных, – резко возразил Фролов, – но и для легкой артиллерии. Распутица! Нельзя губить орудия. Надо научиться маневрировать. Надо учитывать все особенности данной местности и действовать не с кондачка. Главное – учитывать обстановку. Жизнь, товарищи, с каждым днем предъявляет все новые требования. Мы создаем Красную Армию. С железной дисциплиной. Это будет грозная сила. Пора бросить старые привычки! «Эти пушечки мои, я их тебе не дам», – такие разговорчики придется отставить. Кончено! Мало ли что было на первых порах… Повторяю, мы создаем армию. Армию!.. Не отдельные отряды, что действовали до сих пор каждый на свой страх и риск… кто в лес, кто по дрова. Это относится, – прибавил он, – не только к артиллерии. Вся наша бригада сверху донизу должна быть проникнута железной армейской дисциплиной. Ясно? Я буду этого требовать, товарищи. И не постесняюсь крепко взыскивать с тех, кто будет мне мешать.
Большинству командиров понравилось и то, как говорил комиссар, и само содержание его речи. Многие на собственном опыте ощущали, что пришло время навести в бригаде настоящий армейский порядок. От этого зависели дальнейшие успехи в борьбе с врагом.
Почувствовав общее настроение, Фролов хлопнул рукой по столу и сказал:
– Значит, условились! Будем проводить в жизнь… Теперь дальше… По вопросу о десанте.
Он обернулся, отыскивая взглядом Драницына, сидевшего за его спиной на лавке.
– План десантных операций будет доложен прибывшим вместе со мной военспецом товарищем Драницыным. Я предлагаю предоставить ему слово.
– Прошу, – коротко сказал Павлин.
Драницын встал.
– Успех десантных операций главным образом зависит от моряков и артиллеристов, – по своему обыкновению, неторопливо начал он. – Поэтому целый ряд деталей нам необходимо сейчас же обсудить с моряками и артиллеристами. План Вологодского штаба представляется мне очень простым… – Драницын улыбнулся. – Не сложнее таблицы умножения!.. Мы должны разделить наши отряды на штурмовые группы и основные силы. Штурмовые группы мы будем перебрасывать водой, иногда даже в тыл противнику, и только вслед за ними будут двигаться основные силы, поэтому…
Драницын продолжал доклад. Стараясь не помешать докладчику, Фролов на цыпочках подошел к Павлину.
– Что-то нет твоего вестового, – сказал он. – Это далеко? Телеграф-то?
– Нет, близко. – Павлин снова посмотрел на часы.
Драницын еще отвечал на вопросы, как вдруг Павлин поднял голову, прислушиваясь, и остановил его рукой.
– Соколов! – громко, с тревогой в голосе крикнул он.
Дверь распахнулась. На пороге избы появился вестовой, мокрый с головы до ног. Вода стекала с бушлата и бескозырки.
– Ну как? – шепотом, будто осекшись, спросил его Павлин.
Тут же по лицу матроса и даже по спокойному движению руки, с каким Соколов полез за пазуху и вытащил из внутреннего кармана бушлата завернутую в платок пачку телеграмм, Павлин почувствовал, что вестовой приехал с хорошими вестями.
– Жив?
– Жив, товарищ Виноградов.
Павлин с облегчением вздохнул и выхватил из рук вестового телеграфные бланки.
Через раскрытую дверь комнаты, которую хозяин называл «боковушей», видны были кухня и другая дверь, распахнутая в сени. Здесь толпились бойцы, матросы, речники. Непонятно было, когда они успели узнать о том, что Соколов вернулся. Люди сдерживали дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова.
Москва передала пять бюллетеней о состоянии Владимира Ильича. Огласить бюллетени было поручено Андрею.
– «Пульс 102. Наполнение хорошее. Температура 36,9. Дыхание 22. Общее состояние и самочувствие удовлетворительное. Непосредственная опасность миновала, – прочитал Андрей и четвертый бюллетень и взял последний бланк. – Бюллетень № 5. 12 часов ночи. Спит спокойно, с короткими перерывами. Пульс 104. Дыхание 22. Температура 36,7».
Сквозь затуманившиеся стекла очков Павлин увидел людей, чудом разместившихся в кухне, увидел тонкие дрожащие пальцы Андрея, напряженный взгляд Фролова, покрывшиеся румянцем скулы Бронникова. Жилин что-то шептал своему соседу. Воробьев стоял лицом к стене и вытаскивал из кармана платок. Драницын взволнованно закуривал новую папиросу.
– «Товарищ Ленин шутит, – продолжал чтение Андрей. – На требование врача совершенно забыть о делах отвечает, что теперь не такое время…»
«Спасен… Спит спокойно… – радостно твердил про себя Павлин. – Теперь нам надо отомстить за него, как можно скорее идти в бой. Скорей, не медлить…».
О том же самом думали сейчас и комиссар, и командиры, и бойцы, и крестьяне. Деревня не спала. В избах засветились огни. Люди еще не знали подробностей, но слух о том, что Ленину стало лучше, уже обошел всю деревню.
Павлин распахнул окно. Мелкий дождь, еще недавно наводивший уныние, теперь показался ему весенним. Даже земля пахла по-весеннему.
Прямо из штаба люди направились к своим отрядам на пароходы и баржи, на катеры и буксиры, в соседние деревни, чтобы передать бойцам полученное известие. Только Бронников и Драницын пошли на «Желябова»: надо было до мелочей разработать техническую сторону десантной операции. Туда же несколько позже пришли Фролов и Виноградов. Было решено завтра же с утра начать наступление, штурмовать противника и не только не давать ему закрепляться на занятых позициях, а гнать его по крайней мере до Двинского Березника. Драницына назначили начальником штаба.
Все вышли на палубу, освещенную дрожащим светом горевших в каютах электрических ламп. Темные ночные тучи ползли с запада, застилая небо.
На лице у Павлина появилась его обычная добрая улыбка.
– «Но он решил: заутра бой…» Отлично сказано в «Полтаве».
Все рассмеялись этой шутке и разошлись по каютам, чтобы хоть немного отдохнуть и набраться сил перед завтрашним боем.
Этой же ночью в деревне собрались коммунисты из всех частей, находившихся в районе Нижней Тоймы. А вестовой Соколов, нахлобучив до бровей мокрую бескозырку, снова пробирался к левому берегу на своем маленьком челноке. Во внутреннем кармане еще не просохшего бушлата он вез текст заявления воинов Северодвинского участка, составленный Андреем Латкиным. Через полчаса телеграфисты левобережья уже отстукивали его на аппаратах морзе.
Вот что пошло по проводам:
«Заслушав доклад о покушении на товарища Ленина и крепко сжав в руках винтовку, единогласно заявляем всему миру подлых контрреволюционеров и всем агентам мирового капитала: горе вам, поднявшим свою подлую руку на защитников трудового, рабочего класса. На ваш белый террор мы ответим красным террором. Кровь за кровь!
Будем мстить и мстить до конца, пока не уничтожим всех врагов народа. За каждого убитого нашего борца мы уничтожим сотню представителей буржуазии и их приспешников.
Призываем всех товарищей красноармейцев тесней сомкнуть свои ряды вокруг красного знамени коммунизма, крепче сжать в руках винтовку и на вызов хищников ответить новым, мощным ударом. Мы идем в наступление. Да здравствует наш дорогой и любимый Ильич! Да здравствует власть Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов! Да здравствует Красная Армия! Все в ее ряды! Все в бой!»
Погода выдалась на редкость теплая. Небо по-прежнему оставалось серым, но дождя не было, и сквозь плотную пелену туч виднелось солнце, маленькое, как гривенник.
Позавтракав, Павлин и Фролов вышли на кухню. В кухне, в сенях и на улице группами толпились командиры. Моряки на лужайке возле дома окружили Драницына, который им что-то объяснял. Они слушали и следили за его рукой, которая вычерчивала в воздухе параболу.
– При стрельбе сверху вниз пуля ложится круче и вероятность попадания снижается… Это учтите! – говорил Драницын.
Увидев командира бригады и военкома, Драницын вытянулся, щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку фуражки.
Он резко отличался от других командиров не только внешним видом, но и манерами.
Ответив на приветствие, Павлин с невольным любопытством оглядел его щеголеватую фигуру. Драницын был тщательно выбрит, от него даже пахло одеколоном, словно он только что побывал у парикмахера.
– С нами идете? – спросил его Павлин.
– Никак нет! С Бронниковым! – четко ответил Драницын, улыбаясь своей обычной холодновато-любезной улыбкой.
– Как служит? – спросил Павлин у комиссара, когда Драницын отошел от них.
– Парень толковый… А ты что скажешь?
– Вчера он отлично выступал! Чувствуется в нем настоящая военная жилка. Но в душу к нему не влезешь.
– Посмотрим, – уклончиво сказал Фролов. – Пока что он нам полезен.
Спускаясь по дорожке к причалам, Павлин приметил в толпе матросов и пехоты моряка в одной тельняшке с желтым, как пакля, клоком волос, выбившимся из-под бескозырки. Будто почувствовав на себе взгляд Павлина, морячок вышел на дорожку и как бы нарочно загородил ее. Клеши моряка были у щиколоток перетянуты бечевкой.
– По-флотски будешь драться? – спросил морячка Павлин, останавливаясь и кладя руку ему на плечо.
– Есть, товарищ комбриг, драться по-флотски! – ответил моряк. – Товарищ комбриг… Я, извиняюсь, с протестом… Прочих с нашего батальона пускают в первую волну, а нас, обстрелянных, откатили в резерв. За что? Мы брали Борецкую…
– Да не взяли…
– Товарищ комбриг, от газов ослабевши были, сами знаете… Не будь газов…
– Э-э, дружок! А вдруг сегодня еще страшнее будет?
Моряк опустил голову.
– При штурме Зимнего дворца был?
– Не пришлось, – ответил моряк. – С нашего экипажа не были вызваны.
– Аврорцев знаешь? (Морячок сделал такое движение плечами, как будто хотел сказать: «Кто же не знает «Аврору»!) Помни, что сейчас на Севере мы штурмуем капитал, так же, как год тому назад в Питере.
– Так что: северная, выходит, Аврора… – Морячок взволновался. – Значится… все военморы обязаны… в первой волне… – Помолчав, он тихо прибавил: – Товарищ Виноградов, ведь мы поклялись вчера. Я обещался.
– Хорошо… Присоединяйтесь к десанту.
– Есть, товарищ комбриг!
– Как твоя фамилия, орел?
– Ротный политбоец Дерябин! – отрапортовал моряк, тряхнув ленточками.
– Желаю успеха, товарищ Дерябин, – серьезно сказал Павлин, протягивая руку молодому моряку. – Сегодня взять Борецкую!
– Есть, взять Борецкую! – сказал моряк и, круто повернувшись, побежал к барже, где товарищи ждали его, переговариваясь и волнуясь.
С баржи донеслись восторженные крики.
«Даешь Двину! – услыхал Павлин. – Смерть интервентам! Смерть предателям белякам!»
Как только комбриг ступил на палубу «Марата», матросы убрали сходни, отдали концы, машина заработала, и пароход медленно двинулся, уходя к фарватеру.
Отвечая на сигналы, «Марат» пошел к месту расположения пловучих батарей. Быстро взобравшись на капитанский мостик, Павлин увидел стоявших рядом с командиром «Марата» Фролова и Андрея.
Серый, туманный горизонт озарила яркая вспышка. Ударила первая батарея стодвадцатимиллиметровых.
– Ну, ни пуха ни пера, – сказал Павлин улыбнувшись.
Через минуту небо за мысом опять сверкнуло. Новый залп, как показалось Андрею, встряхнул Двину вместе с «Маратом», другими буксирами и баржами. В шести-семи верстах отсюда уже завязался бой. Дальнобойная артиллерия поддерживала своим огнем наступавшую пехоту.
Кровопролитное сражение длилось несколько дней.
За это время бригада прошла около семидесяти верст под непрерывным артиллерийским и пулеметным огнем, то и дело отражая яростные вражеские контратаки.
5 сентября передовые части бригады достигли района Чамовской. Дорога, ведущая к переправе через Вагу, соединяла Чамовскую с большим селом Усть-Важским, лежавшим на другом берегу реки. Еще до получения точных разведывательных данных Павлин понимал, что Усть-Важское представляет собой базу противника, его опорный пункт, которым необходимо овладеть.
Но люди изнемогали от усталости и нуждались хотя бы в коротком отдыхе. Бригада понесла значительные потери. Надо было принять пришедшее из Вологды пополнение, подвезти артиллерию и боеприпасы, дать людям хоть небольшую передышку. Командование приняло решение остановить бригаду на двое суток.
Весь день 6 сентября Виноградов и Фролов, пользуясь то катером, то лошадьми, объезжали отряды, стоявшие на отдыхе по берегам Двины, в районе Чамовской, Конецгорья и Кургомени. Командир и комиссар бригады считали необходимым проверить состояние войск перед штурмом Усть-Важского. Предстоял решающий бой.
Виноградов говорить не мог: у него болело горло, – и Фролову пришлось выступать за двоих. Как только командир и комиссар появлялись в том или ином отряде, тотчас сам собой возникал митинг.
Бойцы просили Фролова выступить и с напряженным вниманием вслушивались в каждое его слово.
Фролов говорил о том, что Советская Россия подобна сейчас осажденной крепости и что как бы мировой империализм ни стремился расправиться с ней, все-таки она непобедима. Непобедима потому, что каждый новый удар против нее рождает новые силы, новых героев, подымает новые слои рабочих и крестьян, готовых отдать свою жизнь за Советы.
Фролов говорил о четырех годах минувшей войны, которые показали всему миру грабительскую политику империализма. Ссылаясь при этом на ленинское «Письмо к американским рабочим», он рассказывал о мыслях Ленина по поводу американских миллиардеров, которые нажились на войне больше всех и сделали своими данниками даже самые богатые страны. Он рассказывал и о том, как американские миллиардеры награбили сотни миллиардов долларов и что на каждом долларе видны следы грязи, тайных договоров между «союзниками».
– Товарищ Ленин называет американских миллиардеров современными рабовладельцами. И это правильно, товарищи! Они и есть рабовладельцы. Они и хотят нас сделать рабами. За этим они и вторглись на Мурман, в Архангельск и на Дальний Восток. И, конечно, по их указке действуют и англичане, и французы, и японцы. Хищное зверье хочет превратить Советскую Россию в свою колонию.
А вы знаете, что такое американская колония? Это царство бесправия, полный произвол. В Архангельске идут сейчас массовые аресты. «Служил в советском учреждении? – иди в тюрьму». На тюремном дворе – ежедневные расстрелы. К покорности хотят склонить людей смертью. Недавно был такой случай на Двине. Отряду маймаксинских рабочих удалось вырваться из Архангельска. Их барку настигли, потопили в Двине, всех потопили.
В Архангельске идут облавы, ловят на улицах матросов и без разбора, без суда, без следствия набивают ими камеры архангельской тюрьмы. Сейчас матросами наполнены подвалы Петровской таможни и Кегострова. Часть из них отправлена на Мудьюг – это каторжная тюрьма или, вернее говоря, могила. Многих большевиков расстреляли тут же на месте. Вот что такое интервенты, их режим, товарищи. Это смерть советскому человеку. Но не бывать этому режиму на нашей земле!
Фролов говорил негромко, слабым от усталости голосом, но его спокойная, уверенная, лишенная всякой аффектации манера придавала словам какую-то особую убедительность. Когда он приводил высказывания Ленина, бойцы слушали его затаив дыхание, сдерживая кашель и стараясь не шевелиться.
– Некоторые думают, что в Америке и в Англии, мол, свобода, демократия… – продолжал Фролов. – На бумаге – да! На деле – нет! Не может быть истинной свободы там, где царствует капитал. Хороша свобода, которая заставляет своих солдат убивать свободных крестьян, свободных рабочих России! Зачем Америка и Англия пришли на берега Двины? Что они здесь забыли? Недорубленный лес, который они расхищали свыше ста лет?… Они пришли сюда, чтобы помочь нашим буржуям и помещикам опять захватить заводы, фабрики, землю, чтобы вместе с русской буржуазией грабить рабочих и крестьян.
Когда Фролов кончил говорить, бойцы стали задавать ему вопросы. Завязывалась оживленная беседа. Тем временем Виноградов беседовал с командирами, знакомился с тем, как организован отдых бойцов, разъяснял обстановку и боевые задачи бригады.
Затем после очередного митинга они отправлялись дальше, в следующий отряд, либо на лошадях, либо катером.
– Золотой у нас народ! – говорил Фролов Павлину. – Люди устали, измучились, только что вышли из боя, но меньше всего думают о себе…
В его устах это было лучшей похвалой.
До позднего вечера комбриг и военком разъезжали по отрядам.
Чамовская была набита пехотинцами и моряками. Бойцы отсыпались по избам и сеновалам, грелись у костров, варили в котелках картошку» Между кострами похаживали крестьяне. Многие из них были одеты уже по-зимнему – в теплых армяках и даже полушубках.
Тихон Нестеров, румяный от холода, в драном черном зипуне, перетянутом красным кушаком, стоял под окном школы среди партизан и своих старых знакомых. В школе разместились разведчики. Драницын и начальник разведки Воробьев, сидевшие за одним столом в просторном школьном помещении, слышали все, что говорилось на улице.
– Отобрали у Фролкина имущество, вот он и стал белячком, – наскакивая на Тихона, кричал старичонка в размахае с заплатами из рядна. Спереди размахай был почему-то обрезан, а сзади топырился, точно хвост, и старичок очень походил на прыгающую галку. – Зачем отобрали имущество? Не надо было брать!
– Да я бы своими руками твоего Фролкина обчистил, как липку! – кричал ему в ответ Нестеров. – Три кабака! Амбары!.. Кровососа жалеешь, Силыч. Не жалеть их, а бить надобно.
– Бороны с тремя зубьями жалко, а ведь тут три кабака… Винища-то сколько! Понять надо!
– Ты лучше слушай меня, старый пьяница, – сказал Тихон. – Я тоже пью. А еще ума не лишился.
В толпе засмеялись.
– Да нет… правда ведь! – продолжал старик. – Купечеству да кулакам не привыкать стать, они всегда американцам да англичанам в пояс кланялись. Оттого и теперь ворота раскрыли: «Пожалуйте». Дескать, вместе грабить будем… Ах, мать честная, обдерут нас, простых мужиков! По миру пустят да еще и насмеются над нами, ребята! Надругаются над отчизной нашей. Что им, жалко русского человека? Когда жалели? Продажная, бессовестная у них душа! И плохо будет, коли мы не ополчимся против них всем нашим обществом…
– Верно, дедушка! – сказал молодой партизан с двустволкой, стоявший возле Тихона Нестерова.
– Фролкин! – повторил Тихон, передразнивая старика в размахае и все еще негодуя на него, хотя тот давно молчал. – Пускай я буду сирый и нищий, пускай буду белку жрать! Все возьми от меня… А не пойду под чужое ярмо, не склонюся. Нет! Потому что я русский…
– Верно, батя, верно! – послышались голоса.
– Ах, горластый мужик! – с восхищением проговорил Воробьев, отрываясь от бумаг. – Вчера Фролов требовал от меня агитаторов… Телеграмму в Смольный послали. Вот агитатор! Чего еще?
Драницын поднял голову, но ничего не сказал и снова погрузился в чтение бумаг.
Перед ним лежали донесения разведчиков. Разведчики побывали в деревне Шидровке и говорили с ее жителем Флегонтовым. Флегонтов часто ездил в Усть-Важское.
По его рассказу Андрей Латкин писал в своем донесении: «По Усть-Важскому району, орудует контрразведка союзников, прибыла она три дня тому назад, на особом пароходе. Каждую ночь расстрелы, расстреливают прямо на корме парохода. Трупы бросают в Вагу. На днях арестовали рабочего мельницы лишь за то, что нашли у него на комоде пачку старых советских газет. Арестован и расстрелян столяр Пряничников: на стене в его чулане был наклеен портрет Ленина, вырезанный из газеты. Люди исчезают среди бела дня. Пароход этот наводит страх на все местное население. Жители боятся даже подходить к берегу».
Со слов Флегонтова, разведчики также сообщали, что в Усть-Ваге ждут прихода военных судов, очевидно больших, потому что строятся особые причалы. Прочитав это, Драницын тут же на полях донесения написал: «Проверить, что за суда, разведать дополнительно, сколько пушек, каков калибр…»
Дверь отворилась, и в помещение вошли партизаны. Их привел Нестеров. Среди партизан был и Силыч, старик в размахае, с которым Тихон только что ругался на улице. Одеты они были по-разному и вооружены чем попало. Драницыну сразу бросился в глаза молодой худощавый крестьянин, который не спеша оглядывал стены школы, ее оклеенный белой бумагой потолок, затем так же медленно перевел свой взгляд на людей, сидевших у стола. За плечом у него ловко и привычно висела охотничья двустволка.
– Откуда, товарищи? – спросил Драницын.
– С Прилук… С Борецкого общества… – послышались голоса.
Только худощавый парень с двустволкой молчал и все еще как бы осматривался. Взгляд у него был колючий, быстрый и жесткий. В его невысокой, поджарой фигуре чувствовалась сила. Рядом с ним стоял крестьянин лет сорока, богатырь, красавец, с большой окладистой рыжей бородой и такими же волосами, подстриженными в скобку.
– Знакомьтесь, – сказал Нестеров, легонько подталкивая рыжего бородача и молодого крестьянина к столу, будто выделяя их от прочих партизан. – Шишигин. Приятель мой. Он пушку привез!.. А этот… – Старик обернулся к пареньку. Но Драницын перебил его.
– Пушку? – удивленно спросил военспец.
– Да, – глухим басом ответил рыжебородый крестьянин, кашлянув в кулак и несмело подходя к столу… – У англичан украл… Трехдюймовая, заграничной работы. Я ее как украл, так сразу в землю зарыл.
– У меня в огороде, – сказал Силыч.
– У тебя? – усмехнулся Воробьев. – Да ты же против советской власти?
Силыч даже отступил на шаг.
– Что ты, дружок? – обиженно протянул он. – Я не против. А то, что имущество не тронь, – это справедливо. Вот у моей старухи две шубы…
Партизаны засмеялись. Покосившись на старика, застенчиво улыбнулся Шишигин. Улыбнулся и молодой крестьянин. Но взгляд, который он метнул на Силыча, ясно говорил, что он относится к этому старику с пренебрежением и не считает нужным скрывать своего чувства.
– Ну что ж, товарищи, – сказал Воробьев. – Размещайтесь пока в Чамовской. Вы к нам в разведку? – обратился он к молодому крестьянину.
Тот немного помялся, потом оглянулся и тихо сказал:
– Не совсем так… – Наклонившись к уху Воробьева, он шепнул: – Секрет имею…
– Верно, дело потайное, – добавил и Нестеров, тоже нагибаясь к начальнику разведки. Глаза Нестерова при этом добродушно и лукаво блеснули из-под нависших мохнатых бровей. – Ручаюсь за парня! Хорош ястребок… Из почтенной семьи. Дед его был мне друг закадычный. Ну и шепчись… – сказал он Воробьеву. – А я поведу мужиков на постой… солдатскими щами кормить.
…Когда партизаны, предводительствуемые стариком Нестеровым, вышли из помещения, парень живо уселся к столику, за которым уже сидели Драницын и Воробьев. Пристально вглядевшись в каждого из них, блеснув своими острыми, как иглы, глазками, он горячо и таинственно заговорил:
– Я ведь оттуда… Через фронт перемахнул!.. Из-под Шенкурска я, житель деревни Коскары. Короче говоря, с Наум-болота, где нынче англичане и контрреволюция!.. Фамилия моя – Макин. Яков Макин.
– Крестьянин? – спросил Драницын.
– Да, – ответил парень. – Крестьянин… Старый род… С Летнего берега поморы. В эту волость перекочевали годов пять, не более… Видите, товарищи, какое дело, – продолжал он, – у нас нынче царские времена вернулись! Вам, может, это и непонятно… А мужик уже чует, к чему клонится. Вилы подымает! Ненавистно нам, молодежи, это нашествие. И пожилые к нашему мнению пристают. У меня старик отец, он мне сказал: «Благословляю тебя, Яшка. Иди с богом, не бойся. Постой, чем можешь, хотя б и жизнью, за народ. Пришли студеные, лихие времена…» Вот как мой тятя думает. И даже иконой окрестил… – Макин ухмыльнулся.
Затем он стал рассказывать, что в Шенкурск и в деревни по всей Шенкурской волости вернулись старые арендаторы, купцы, лесопромышленники, царские чиновники и полицейские, что снова подняли голову кулаки и богатеи, в руки которых опять перешли все угодья и леса.
– С цепи сорвались, паразиты бешеные, – говорил он. – Злобу вымещают!.. А я ведь немножко просвещенный человек – три класса имею, статьи читал. Меня один ссыльный еще в царское время азбуке учил… Так надо понять, что гроза пришла… – тяжело вздохнул он. – Биться надобно. А то позорно в кабалу попадем, как египетские рабы. Это факт.
Воробьев и Драницын слушали не перебивая. А Макин, будто изголодавшись по откровенному разговору, с жаром, без конца рассказывал о введенных чужеземцами порядках:
– Они еще покамест мажут медом… понятно, только богатеям, по губам! А уж плеть-то над нами, над бедняками, работает… Вот намедни у нас же в деревушке заходят в одну избу здоровые парни, с гербами на фуражках, спрашивают: «Большак здесь есть?» А старушка отвечает: «Как же, есть». У нас большаком стариков называют. Ну, слезает этот старичок с печи, и тут же в избе солдаты его пристрелили на месте. Вот какие случаи бывают. А уж про грабежи и не говорю – обыкновенное дело. Так вот мы не желаем, чтобы это иноплеменное нашествие укоренилось. Восстает народ, товарищи. Нет оружия!.. Что солдаты принесли с войны, зарыто было; мы теперь все собираем понемножку. Создаем партизанский отряд. И пришел я к вам, товарищи, узнать, что думает советская власть. Мы, кроме белых газеток, ничего не видим. Фальшь… Кругом лжа да фальшь нынче в наших местах. Правду хочется узнать… Что решила советская власть?
– Советская власть решила изгнать интервентов во что бы то ни стало!..
– Вот, вот! – с радостью воскликнул Макин и даже схватил начальника разведки за руки. – И я то же говорил… Да ведь сами посудите, каково нам? Что делается на свете? Ничего не знаем. Ведь мы живем как в закупоренной бутылке. Теперь вернусь, расскажу ребятам все, что здесь видел.
– Домой отсюда пойдешь? – спросил его Драницын.
А как же? Товарищи ждут. Я не за этим пробирался, чтобы здесь оставаться.
– И много вас?
– Пока еще немного.
Драницын и Воробьев переглянулись.
– Знаешь что, парень, – сказал Макину Воробьев, – подожди-ка ты приезда комиссара. Тебе необходимо с ним поговорить.
Макин с охотой согласился. Отойдя в сторону, он осторожно прислонил свою двустволку к стене, сел за парту и долго сидел так, не двигаясь и опустив глаза.
Воробьев и Драницын продолжали работу. Вдруг Яков Макин поднял глаза и улыбнулся почти детской, простодушной улыбкой.
– Эх, товарищи… – сказал он, – сижу и дышу. Прямо не верится. Там ведь у нас никакого дыхания не стало.
В тот самый день, когда Виноградов и Фролов объезжали части бригады, а Драницын и Воробьев разговаривали с Макиным, к Чамовской приближался буксир. На нем ехал красный командир Валерий Сергунько.
После ухода «Марата» на Двину Сергунько затосковал. Новый начальник отряда, некто Козелков, не понравился Валерию с первого взгляда. Он стал дерзить ему. Козелков в свою очередь невзлюбил Сергунько, и жизнь в отряде сразу показалась юноше невыносимой. Больше всего он жаловался на то, что его «вынули из строя» и заставили обучать молодых бойцов, пришедших с пополнением. Это настолько возмущало Валерия, что он твердо решил «бежать» на Двину. Просить о переводе было бесполезно: ему, конечно, отказали бы, и он все более и более утверждался в своем дерзком замысле.
В это время на Онегу, приехала Гринева, секретарь партийной организации штаба армии, находившегося в Вологде. Она совершала агитационную поездку по воинским частям. В качестве сопровождающего к ней приставили Валерия.
Гриневой не было еще сорока лет, но в ее гладко зачесанных темно-каштановых волосах кое-где уже пробивались сединки.
Валерий очень уважал Гриневу. В дни Октябрьского восстания она была членом большевистского комитета в Петрограде и работала с Лениным. Вначале Сергунько даже побаивался ее. В то же время ему казались удивительными ее молодая улыбка, голос, звучавший мягко и женственно, изгиб красивых бровей над серо-голубыми глазами. В конце концов он решил, что эта суровая на первый взгляд женщина сможет понять обуревавшие его чувства и поможет ему.
Надо было только уловить момент, не приставать с просьбами, а сделать так, чтобы его желание исполнилось как бы само собой.
Сергунько провел в разъездах вместе с Гриневой двое суток. Ей нравились вспыльчивый и смелый характер молодого, питерского рабочего, юношески-непосредственная прямота его суждений.
Как-то в разговоре с Валерием Гринева упомянула о Фролове, назначенном комиссаром виноградовской бригады, и с большой похвалой отозвалась и о комиссаре и о командире. Валерий и тут ничем не выдал себя, словно все это ни капли его не касалось, словно он нисколько не стремился к Фролову, на Двину. Он знал, что стоит ему попроситься туда, как Гринева скажет: «Блажь… Сражаться надо там, где тебя поставили». И тогда все будет кончено.
Наступил день отъезда. Прощаясь, Гринева сказала:
– Ну, Валерий, будь счастлив. Желаю тебе боевых удач.
– Спасибо, товарищ Гринева. Только насчет счастья это вы зря. Как бы мне в трибунал не угодить…
– Почему в трибунал? – спросила она с удивлением и даже с беспокойством, потому что уже привыкла к Сергунько и считала его безупречным командиром.
Махнув рукой на всю свою дипломатию, Валерий чистосердечно рассказал ей, в чем дело.
– Сбегу я отсюда. Сами посудите: я разведчик. А меня, точно тыловую крысу, заставили обучать новобранцев. Или вот вы приехали – вас сопровождать. Тоже нашли адъютанта!
Гринева улыбнулась.
– Козелков зовет меня «фроловец». А все почему? Иногда не удержишься, скажешь: «При Павле Игнатьевиче так было или этак». Ну, а начальству это не по Душе. Конечно, каждый должен воевать там, куда он направлен, – поспешно сказал Валерий. – Но могут же быть исключения. Мы же люди, а не камни… – Он опустил голову. – Сбегу я отсюда, ей-богу, сбегу!
– Ладно, – невольно улыбнувшись, сказала Гринева. – Я поговорю с Козелковым.
– Нет, нет! – испуганно возразил Валерий. – Козелков сразу поймет, что я вам пожаловался. Как бы еще хуже не было. А впрочем, – с нарочитым отчаянием в голосе сказал он, – мне все равно! Куда ни кинь, везде клин… Чувствую, что трибунала мне не миновать…
– А не хитришь, краском? – похлопав Валерия по плечу, сказала, усмехаясь, Гринева. – А что прельщает тебя на Двине? – спросила она.
– Там? Всё… Двина… Бои, а не глушь… Командиры… Виноградов, Фролов… – взволнованно ответил Валерий.
Гринева уехала, а через день в отряд пришла телеграмма: Сергунько вызывали в Вологду. Когда он явился в штаб, там ему вручили направление на Двину и письмо, которое он должен был лично передать Фролову.
Все устроилось так быстро, что Валерий не смог даже повидать Гриневу и поблагодарить ее.
Вместе с ним выехала и Люба.
Это случилось неожиданно для нее самой. Получив телеграмму, Валерий начал собираться. Люба помогала ему, пекла хлеб на дорогу.
– Что пригорюнилась? Хочешь, махнем вместе? – шутя, предложил ей Валерий.
Услыхав это, Люба переменилась в лице.
– А кто бумажку выправит? Ни на железку, ни на пароход с пустыми руками не сунешься.
– Эка важность! – хвастливым тоном сказал Валерий. – Со мной-то! Какие тебе бумажки?
– Господи… – прошептала Люба, от радости у нее перехватило дыхание. – Ну, бес!.. Смотри, коли обманешь, плохо тебе будет. А Козелков отпустит?
Валерий свистнул:
– На что ты ему сдалась? Да и чихать нам на него.
Не теряя ни минуты, Люба вынула из сундука свою самую дорогую вещь – пальто с круглыми буфами на плечах, которое она почему-то называла казакином, – выстирала смену белья, уложила его в торбу с хлебом, а через несколько часов уже ехала теплушкой в Вологду вместе с Валерием. Сначала она сидела на своей туго набитой торбе, точно изваяние, широко раскрыв глаза и будто не понимая, куда ее везут и что с ней будет. А потом развеселилась и к вечеру даже запела «Василечки».
Валерий теперь ругал себя за легкомыслие, но отступать было поздно. Он успокоился только тогда, когда знакомые писари из вологодского штаба по его просьбе состряпали для Любы что-то похожее на документ. Из Вологды они приехали в Котлас, затем с грехом пополам добрались водой до Красноборска, но в Нижней Тойме Любу ссадили, так как пропуск у нее был только до Котласа. Люба долго ругалась с начальником морского патруля.
С карабином за плечом, она стояла перед неуступчивым рябым военмором и смотрела на него так, словно готова была оттолкнуть его прочь и силой взойти на сходни. Кругом чернели бушлаты.
– Там уже бои… – говорил Любе начальник патруля.
– А я что, гулять еду? – огрызнулась она.
– Ну, отваливай! Некогда мне! – отмахивался от нее начальник. – Документы твои до Котласа… А ты вона где! Уж в Тойме!.. Как ты к нам попала, ума не приложу!
– Духом святым!
Матросы загоготали. Валерий стоял, покусывая губы, чтобы тоже не рассмеяться. Люба посмотрела на него, он пожал плечами.
– Вот идолы! – сказала она. – Все заодно! Ну, ладно…
Началась посадка. На попутный буксирный пароход, идущий из Нижней Тоймы в Чамовскую, Любу не пустили.
Валерий уже бежал по трапу, как вдруг Люба догнала его и сунула ему в карман какую-то записку.
– Андрюшке передай, – сказала она вдогонку, Валерию.
Когда пароход отчалил, Люба крикнула с берега:
– Пускай Андрюшка…
– Что? – приставляя ладонь к уху, переспросил Валерий.
Люба ответила, но пароходные гудки заглушили ее.
– Жинка твоя, краском? – спросил Валерия один из стоявших рядом с ним матросов.
– Кабы так, – ответил Валерий и загадочно улыбнулся.
– А кто же?
– Сама по себе… Попутчица.
– Попутчица… – с недоверием протянул матрос. – А у тебя губа не дура… Умеешь попутчиц выбирать!
Матросы засмеялись. Сергунько тоже посмеивался вместе с ними. Он не особенно жалел о том, что Люба отстала. Ему легче было добираться без нее. Он уже начал опасаться, как бы и его чего доброго не задержали в пути. Только добравшись до Чамовской, Валерий окончательно успокоился.
Но ни в самой Чамовской, ни на пароходе «Желябов» не оказалось никого из тех, кто был ему нужен. Фролов еще не вернулся. Старик Нестеров куда-то ушел с партизанами. Андрей Латкин, по словам вахтенного матроса, должен был появиться здесь к вечеру. Валерий решил остаться на «Желябове» и дождаться хотя бы Андрея.
«Стоило похлопотать и помучиться», – думал Валерий, оглядываясь по сторонам. Все нравилось ему здесь, на реке: и пароходные гудки, и лодки, бороздящие воду, и свежий ветер, и широкий простор.
Привольно раскинулась Двина. Багряная мгла стояла над ее широкой поймой. С парохода, подошедшего вслед за буксиром, высаживались матросы. Часовые с винтовками дежурили возле боевых грузов. Берег кишел бойцами. Слышались крики, смех. Катер, хлопотливо треща, нырял по волнам. Все было полно жизни. И Валерий думал, что недаром его так тянуло сюда, на Двину…
За эти несколько дней поездки он полюбил и скромную прелесть ее прозрачных закатов, и суровую красоту пустынных, однообразных берегов, и ширь, и протяженность, как в русской северной песне, и величавую плавность течения, и бешеную волну, когда ветер словно взбунтует могучие, тяжелые воды Двины. В эти минуты Валерию казалось, что воздух начинает пахнуть морем.
Да, ветер!.. Вот что особенно нравилось Валерию здесь… Ветер, как на Неве.
Еще мальчишкой он бегал купаться на побережье Финского залива, на отмели за Путиловским заводом и на Петровский остров. Сейчас все эти детские и юношеские воспоминания переплетались с тем волнением, которое охватывало его при мысли, что он скоро увидит Фролова и Андрея.
Вахтенный матрос рассказал Валерию, что в ближайшее время ожидается штурм Ваги.
«Хорошо, что я поспел к самому делу», – с радостью думал Валерий.
На «Желябове» у большого медного бака, к которому матросы ходили за кипятком, Валерий почти нос к носу столкнулся с Андреем. В темном коридорчике между стенкой камбуза и железным кожухом машины стоял боец. Он старательно ополаскивал чайник, выливая горячую воду на железную палубу. В темноте Валерию была видна только спина этого бойца.
– Ну, скоро ты, рохля? – нетерпеливо сказал ему Валерий.
Боец обернулся и вскрикнул:
– Господи, Валька!
– Да кран закрой, черт! – крикнул Валерий, сразу узнав Андрея.
Андрей быстро завернул кран. Друзья расцеловались.
– А теперь пойдем, – сказал Валерий. – Тебя ждет еще один сюрприз…
– Сюрприз? Какой сюрприз?…
– Увидишь! – ухмыльнулся Сергунько.
Он передал Андрею письмо от Любы.
«Андрюшка свет ясно солнышко, – не признавая ни точек, ни запятых, писала Люба, – поклон низкий как ты поживаешь и твое здоровье я добравшись слава богу только идолы мешают вспоминаю часто я за родину иду не взыщи что сюда Козелков баб не берет говорит приказ есть на Онеге не зачислять хотя какое зачисление корку хлеба да винтовку. Что надобно мне я свет мой в Ческом отряде была но винтовку уходя отобрали в Котласе у матроса карабин выгодно сменяла на масла большой катыш но его надобно чинить теперь имею оружие. Поди батя будет ругаться корову продала ты скажи. Целую золотого скоро увидимся накорябала не разберешь Любовь Ивановна Нестерова…»
Андрей прочел письмо, и румянец выступил у него на щеках. Он понял все: и то, что Люба помнит его и по-прежнему любит, и то, что она хочет сражаться бок о бок с ним, и то, что непременно доберется до него, чего бы это ей ни стоило… Он чувствовал на себе лукавый взгляд Валерия и краснел все больше и больше.
– Ну, «Исайя ликуй…» Разобрался? – наконец спросил его Валерий.
– Как же Люба в отряд попала? – в свою очередь спросил Андрей.
– Лиха беда – начало, – ответил Сергунько, – притащила бойцам в окопы ведро молока… Под пулями шла. Ну, тут Бабакина стукнуло, помнишь такого? Она живо пристроилась к его винтовочке. Стреляет как черт… А Козелков зачислять ее не захотел… Вот она и увязалась за мной… Характер-то чумовой!
Валерий, смеясь, стал рассказывать про свою поездку, но Андрей думал о Любе. Он видел ее дерзкие глаза, ее усмешку… Ему хотелось, чтобы она сейчас же, сию минуту оказалась здесь, но в то же время чувство какой-то неловкости овладевало им. Как бы люди не подумали, что Любка едет сюда только из любви к нему…
Спрятав письмо, Андрей перевел разговор на другие темы. Валерий с интересом слушал его о Фролове, о жестоких боях на реке, о решительных мерах комиссара, о комбриге Виноградове, который всегда появляется на самых опасных участках, о том, как любят его бойцы и как называют просто Павлином или «нашим Павлином».
– Вообще атмосфера у нас хорошая, – сказал он. – Боевая, дружная.
Увлеченные разговором, Андрей и Валерий не заметили, как к ним подошел старик Нестеров. От дождей у него «разыгралась ревматизма». Поэтому он ходил в мягких бахилах. Ветер взвивал его седые кудри. Сухой, высокий, еще более похудевший за этот месяц, он стоял, молча глядя на Валерия.
– Здорово, бес! – сказал старик, когда Валерий оглянулся.
– Тихон Васильевич!
– Погоди-ка…
Старик быстро спустился в камбуз и вернулся с чашкой браги и селедкой. Угостив Валерия, как полагалось по обычаю, он вежливо осведомился, какова была дорога.
Валерию пришлось повторить свой длинный рассказ.
Тихон терпеливо ждал, когда, наконец, Валерий заговорит о Любе. Узнав о том, что Люба покинула родной дом, старик ничем не выдал своего волнения, только мохнатые брови его шевелились. Дослушав рассказ Валерия до конца, он перекрестился и пробормотал:
– Да будет воля твоя… Разве судьбу уделаешь! Ах, чертовка!
Лицо его вдруг осветила широкая улыбка.
– Вызволять ее, ребята, надобно…
– Не таковская, Тихон Васильевич… Сама доберется! – ответил ему Валерий.
Фролов и Павлин приехали в Чамовскую вечером. Павлин ушел в свою каюту, а комиссар направился в салон, стены которого почти сплошь были заклеены плакатами и воззваниями.
По дороге его остановил вахтенный:
– Вас, товарищ комиссар, какой-то краском ищет…
– Какой краском?
– Не знаю. Из Вологды, что ли…
– Ладно. Пусть подождет.
В салоне за длинным овальным столом сидела машинистка. Перед ней стояли две машинки: одна с русским, другая с латинским шрифтом.
Листовки, предназначенные для белых солдат, были готовы. Они лежали стопкой на краешке стола. Предлагая белым солдатам сдаваться, командование бригады обещало им жизнь и свободу.
С листовками, предназначенными для англичан и американцев, дело обстояло сложнее. Трудно было говорить о пролетарской солидарности и сознательности, обращаясь к солдатам экспедиционного корпуса.
Фролов, конечно, понимал, что среди английских и американских солдат имеются самые различные люди. Наряду с авантюристами, проходимцами и прямыми врагами революции в экспедиционном корпусе есть и такие, которые попали в Россию поневоле, в силу тех или иных обстоятельств. Именно к ним комиссар и обращался. Он твердо помнил письмо Ленина к американским рабочим.
Фролов едва успел войти в салон, как машинистка торопливо сказала ему:
– Последняя фраза была: «Долой эту бойню, затеянную империалистами…»
– Да, да, – пробормотал Фролов. Он прошелся по салону и остановился возле стола. – Пишите так: «Солдаты Америки и Британии!.. – Комиссар диктовал по-английски. – Вас прислали сюда для расправы, как некогда царь посылал казаков против революции и против народа. Разве вы хотите стать жандармами свободы?…»
Дверь приоткрылась, и в салон вошел вахтенный матрос.
– К вам, товарищ комиссар, – доложил он. – Опять тот самый красном.
– Ну, что делать… Давай его сюда, – раздосадованно сказал Фролов.
Матрос вышел. Машинистка, посмотрев на дверь, увидала командира в потертой кожанке и с маузером на боку.
В ту же сторону взглянул и комиссар.
– Ты?! – удивленно воскликнул он.
– Так точно, товарищ комиссар, собственной персоной! – громко, на весь салон отрапортовал Валерий.
Фролов подошел к Валерию. Кубанка, которую он сейчас носил вместо морской фуражки, изменила его лицо, и оно показалось Валерию каким-то незнакомым. Они обнялись.
Усадив Валерия на кожаный диванчик, Фролов попросил его подождать.
Когда листовка была составлена и машинистка ушла, комиссар сказал Валерию:
– Ну, теперь рассказывай свою историю…
Фролов слушал внимательно, улыбался, а иногда и хохотал. Сергунько все рассказывал в лицах, забавно изображая и себя и Козелкова. Особенно смешно представил он, как Козелков удивился, получив из штаба телеграмму о переводе Сергунько на Двину. Порадовало Фролова, что, по словам Валерия, его помнили в отряде. Но жизнь в Ческой теперь казалась комиссару очень далекой. А ведь прошел всего только месяц.
– Я рад, Валерий, что ты приехал, – дружески сказал комиссар. – Наладишь у нас полевую разведку. А в штабе армии был? Гриневу видел?
Валерий хлопнул себя по лбу.
– Да ведь вам письмо…
И подал комиссару толстый пакет.
Фролов изменился в лице:
– От Гриневой?
Он нетерпеливо разорвал простую газетную бумагу, в которую было запечатано письмо. Некоторое время он читал молча. Глаза его успокоились и повеселели.
– Поди к Андрею! – сказал он Сергунько. – Мне сейчас некогда… Я должен показать письмо комбригу. – Он быстро вышел из салона.
Валерий с недоумением поглядел ему вслед.
Письмо члена Военного совета армии Гриневой начиналось сообщением о здоровье Ленина.
«Спешу вас порадовать, – писала она, – теперь уже можно сказать определенно, что всякая опасность миновала. Скоро Ильич приступит к работе. Скоро мы услышим его голос. Какое это счастье не только для нас, но и для всего пролетарского, рабочего мира!»
В конце письма Гринева писала, что собирается приехать на Северную Двину:
«Не думайте, товарищ Фролов, что для ревизии или чего-нибудь в этом роде. Я верю в пролетарский дух виноградовских отрядов, а также в Ваше упорство, которое вызывает во мне только доверие. Вашу докладную записку я получила и поняла, как было бы плохо, если бы Виноградова не оказалось на Двине. Виноградов сделал огромное дело – остановил интервентов на подступах к Котласу в самый опасный момент, когда мы были слабы и почти беззащитны… Снимать его было бы преступлением… С Семенковским увидеться я не смогла, так как он отбыл на позиции. С Ольхиным говорила. В ближайшие дни все будет исправлено. Я прошу Вас передать это товарищу Виноградову… Он остается командиром бригады».
– Совещаться-то когда будем? – спросил Павлина вестовой Соколов, убирая пустой бачок из-под щей и тарелку с остатками пшенной каши. Павлин только что пообедал.
– Скоро начнут собираться, – ответил комбриг.
В кают-компании должно было состояться совещание, посвященное штурму Усть-Важского.
Павлин рассматривал чертеж, изображающий тот участок Северной Двины и реки Ваги, на котором должно было разыграться сражение. Драницын, подготовивший этот чертеж, показал на нем секторы артиллерийского обстрела, точки сопротивления противника, направления всех основных ударов. Это был как бы прообраз будущего боя, воплощенный на небольшом листе голубоватой кальки.
Павлин смотрел на чертеж, и вместо секторов обстрела перед ним возникали действующие батареи, вместо красных стрелок – войсковые группы, вместо заштрихованных квадратиков – селения и погосты, вместо точек и крестиков – мельницы, кирпичные здания, церкви, колокольни. Он видел живую картину предстоящего боя… Широкий плес реки, ее острова, глубины, мели, ее осенние волны, ветер, маневры канонерок-буксиров, скопление людей, бегущих или стоящих под огнем, разрывы снарядов, дым, скользкие или осыпающиеся берега, пылающие деревни, сожженный лес, разбитые избы и повсюду грязь после дождя, грязь и вода под ногами идущей в атаку пехоты.
Диваны кают-компании были завалены пулеметными лентами. В углу, на охапке соломы, прижавшись к стене, дремал вестовой Соколов. Его карабин лежал под боком. Все эти дни Соколов, точно тень, следовал за Павлином, не покидая его ни на минуту. Он был вместе с ним и днем и ночью, на суше и на воде.
Иногда Павлин говорил ему:
– Дружок, пойди-ка отдохни.
Соколов смотрел на Павлина преданными глазами и молча исчезал. Но стоило Павлину оглянуться, как он замечал вестового, который стоял где-нибудь неподалеку от него.
Дверь распахнулась, и в кают-компанию, точно мальчик, стремительно вошел Фролов.
Это было так неожиданно и так непохоже на комиссара, что Соколов, почуяв что-то необычайное, сразу вскочил и по привычке к тревогам схватился за оружие.
– На, читай! – крикнул Фролов, протягивая Павлину письмо Гриневой.
Хотя Виноградов в разговорах с комиссаром никогда не возвращался к пресловутой истории со штурвальным Микешиным, однако Фролов чувствовал, что командир бригады помнит о ней и временами нервничает.
Из Вологды до сих пор не было ни слуху ни духу. Кто же Павлин: комбриг или не комбриг?
Теперь комиссар был счастлив, что в конце концов недоразумение выяснилось.
– Ленин скоро приступит к работе! – восторженно сказал Павлин, отрываясь от письма.
– Сведения о здоровье Ильича надо сегодня же распространить по всей бригаде, – отозвался Фролов. – А также и все то, что Гринева пишет о Царицынском фронте.
– Да, непременно.
Дочитав письмо до конца, Павлин опустился в кресло и задумался.
Его молчание удивило Фролова.
– О чем ты думаешь? – спросил комиссар.
– Я должен радоваться… И я, конечно, рад… Искренне рад! Ведь это – мнение партии! Но господин Семенковский…
– Предоставь это партии, – прервал его Фролов. – Она решит вопрос о господине Семенковском. Помяни мое слово!
– А народ-то звать? – вдруг услыхали они оба голос вестового.
Павлин рассмеялся:
– Давай скорее… Спасибо, что напомнил!
Комиссар начал совещание с письма Гриневой. Все собравшиеся внимательно выслушали его, и когда комиссар сообщил, что выдержки из этого письма, относящиеся к Ленину, будут доведены до сведения всей бригады, Воробьев сказал:
– Правильно… Это вдохновит народ перед боем!
Затем слово для сообщения о предстоящем штурме Усть-Важского было предоставлено Павлину Виноградову. План штурма был уже разработан, и его знали все командиры.
По оперативной линии также почти все подготовили, поэтому совещание оказалось коротким.
Было решено дать еще сутки на дополнительный сбор разведовательных данных, а штурм начать в воскресенье 8 сентября. Разведку решили отправить сегодня ночью. Час штурма точно еще не был намечен. Это зависело от погоды. Так или иначе, штурм предполагалось начать после полудня.
Всю ответственность за артиллерию возложили на Драницына и Жилина. Бронникову было поручено поддерживать действия пехоты по берегам Двины. С десантом на левый берег шел Воробьев. Действиями на правом берегу взялся руководить комиссар. Павлин брал на себя форсирование Ваги и занятие селения Усть-Важского. Штурм предполагали начать из деревни Шидровки.
Когда все вопросы были решены, Драницын вдруг встал и вытянулся.
– В чем дело? – спросил его Павлин.
– Разрешите мне ехать на Вагу? Вместе с вами…
– Тебе? Начальнику штаба?
– Да… это вопреки положению. Но я могу быть там полезным… на первом этапе боя…
– Опасном, ты хочешь сказать? Тем более… Нет, друг… Невозможно! – улыбаясь, проговорил Павлин.
Комиссар поднялся из-за стола.
– Соколов! – крикнул Павлин. – Пора червячка заморить. Что-то у меня аппетит разыгрался…
После получения письма от Гриневой на душе у Павлина стало спокойно и светло. Настроение командира бригады невольно передавалось всем окружающим.
– Слушай, – будто вспомнив что-то, обратился Павлин к Фролову. – Мне хотелось бы познакомиться с твоей молодежью… Этот краском, который сегодня приехал! И твой адъютант, Латкин, кажется?
– Они скоро уходят в разведку.
– Ну и прекрасно! А сейчас пусть поужинают с нами…
Комиссар подозвал связного:
– Разыщи краскома Сергунько и разведчика Латкина. Чтобы немедленно явились.
Вестовой Соколов принес большую дымящуюся сковородку с мясными консервами, поставил на стол кувшин деревенской браги. Под общее громкое «ура» Фролов провозгласил тост за здоровье Ленина. Потом пили чай из брусничного листа с таблетками сахарина.
– Брусничку-то собственноручно собрал, – доложил Соколов.
Тут же, не вставая из-за стола, стали петь песни «Из страны, страны далекой», «Варшавянку»…
Павлина заставили спеть одного. Он любил песни и запел старинное гдовское «Величанье»:
Павлин пел и смеялся. В эту минуту ему казалось, что он не в каюте, не на «Желябове», а в родном селе, в избе у бабки и деда. Изба теплая, воздух в ней пахнет хлебом. Он, еще совсем молодой парень, приехал с питерского завода на побывку. Ночь под праздник. Рождество, что ли… Шумит большое торговое село Заянье с тремя церквами, лавками и ярко освещенными кабаками. Улицы покрыты чистым, голубоватым снегом. Постреливают от мороза кружевные заиндевелые деревья. Он сидит в избе, девушки поют «Величанье»… Тут же будущая его невеста, тогда еще совсем маленькая девочка Олюшка.
Появление Валерия и Андрея отвлекло Павлина от воспоминаний.
– В разведку, друзья, идете? – обратился он к ним. – Хорошее дело! Ну, садитесь. Налейте-ка им по стаканчику.
Он усадил молодых людей рядом с собой.
В каюте было дымно от махорки и очень шумно. Бронников и Жилин сидели рядом на койке. Бронников, обычно замкнутый, малообщительный и молчаливый, сегодня разговорился и всех горячо убеждал в том, что русский флот должен быть самым сильным в мире.
– Это не мечта, а необходимость. Мы – морское государство… Обилие морских границ: нам надо быть морской страной… И это будет, товарищи! Мы будем строить, строить, строить… Базы, корабли! Порты, крепости!
Чернобородый Жилин глядел на него сияющими глазами.
Валерий, не спуская глаз, смотрел на командира бригады. Оттого, что он сидел рядом с Виноградовым, к которому так мечтал попасть, им внезапно овладело смущение. Он не мог выдавить из себя ни слова. Это было так непривычно ему самому, что он с каждой минутой смущался все больше. Попытавшись что-то сказать, Валерий запутался и мучительно покраснел. Павлин улыбнулся и дружески похлопал его по плечу. Тогда, обозлившись на себя, Валерий отошел в сторону.
Павлин обратился к Андрею:
– Я слышал, что ты математик… Мне Павел Игнатьевич говорил! Только что-то непохоже! Я скорей бы подумал, что ты изучаешь словесные или исторические науки! Или пишешь стихи. Да, именно стихи!
– Высшая математика, товарищ Виноградов, это и есть поэзия… Да еще какая!
– Вот как! А мне математика всегда казалась самой сухой наукой.
– Это неверно! – пылко воскликнул Андрей. – Чтобы стать подлинным математиком, необходимо быть поэтом… Вот академик Чебышев… Какой страстный, поэтический характер! А Софья Ковалевская? Ее даже называют «принцессой науки». Настоящему математику необходимы и темперамент и фантазия. Математика и поэзия – родные сестры.
В каждой интонации Андрея Павлин чувствовал ту же пылкую юность, которую он так любил в недавно погибшем Иване Черкизове.
Увлекшись разговором, они не заметили, что остались одни. В кают-компании не было никого, кроме Андрея и Павлина.
– Скажи, Андрей, – спросил Павлин, – зачем ты пошел в Красную Армию?
– Я не в армию пошел, а в революцию.
– Понятно… Но объясни, почему?
– Долго говорить. Вкратце?… – Андрей задумался. – Ну, вкратце: была та война. Меня не взяли: забракован был. Товарищи ушли. Народу все-таки пришлось воевать. Воевал народ. Большевики тогда за поражение были. А мне хотелось на войну… Я честно говорю…
– Конечно… Иначе и не стоит.
– Мне хотелось идти не для победы царского режима. Не за царя! Нет! Мне просто думалось: если народ страдает, почему я хожу по Невскому проспекту? Я хотел идти на фронт. Это было тогда. А теперь было бы просто дико не пойти. Наступила самая грандиозная в мире, действительно великая революция… Я не мог быть от нее в стороне. Не мог! И не хотел!
– Наука для революции тоже необходима, – задумчиво сказал Павлин. – Ты занимался в университете прошлой зимой?
– Занимался.
– Чем?
– Некоторыми работами по математике в связи с баллистикой… Ну и, конечно, моими любимыми дифференциальными уравнениями. Но чувствовал я себя ужасно. Места не находил. Не из-за голода, конечно…
– Из-за чего же?
– Человек не может быть счастлив в одиночку. А я был одинок. Как бесконечно малая величина среди миллионов. Да еще такая бесконечно малая, которая никак не связана с бесконечно большими событиями…
– Так… Понятно… – Павлин взглянул на Латкина. – А ты не думал о том, что надо строить новый университет, советский? Кто будет его строить?
– Да, строить надо, – тихо сказал Андрей. – Но это уже будет потом. А сейчас… – Андрей встал и посмотрел на часы. – А сейчас мне пора идти… Скоро в разведку. Сейчас надо драться, чтобы потом строить новый, советский университет. Разрешите идти?
Павлин подошел к Андрею и, притянув к себе, крепко сжал его узкие плечи.
– Иди. Только будь осторожен, – сказал он совсем по-отечески.
Андрея и Валерия провожали в разведку темной ночью. Вместе с ними в качестве проводника отправлялся Тихон Нестеров. Старик запряг лошадей и ждал разведчиков возле школы.
Впереди всех шагал Андрей. За ним шли Виноградов с Валерием и Фролов с начальником разведки Воробьевым. Воробьев нес фонарь.
– Все надо предусмотреть… Понимаешь, Валерий? – говорил комбриг. – Я затем тебя и посылаю, чтобы ты предварительно ознакомился с местностью. Завтра уже будет некогда. Чтобы все было обеспечено, понял? Чтобы потом на ходу ничего не решать.
Догнав Латкина, Фролов спросил его о листовках.
– Здесь, в сапогах, – сказал Андрей, похлопав себя по голенищам.
– Передай Флегонтову, чтобы не мариновал… Чтоб сегодня же ночью распространил… Через надежных людей… Понятно?
– Понятно.
– Без точных сведений об артиллерии противника не возвращайтесь. Если надо будет, задержитесь, но сведения достаньте.
– Ясно, товарищ комиссар.
Они подошли к школе, возле которой стояла телега. Тут же маячили фигуры трех стрелков, которые должны были сопровождать разведчиков.
– Товарищ Нестеров? – сказал Павлин, увидев Тихона и протягивая ему руку. – Ну, как вам, не тяжело с нами?
– Да чего там… – пробормотал старик. – Работать, товарищ Виноградов, потруднее. Что я? Гуляю, слава богу.
– Воробьев с тобой говорил? – спросил Тихона Фролов. – Знаешь, как держаться в случае чего?
– Знаю, Игнатьич, знаю… Да кто меня, старика, тронет?
– Как там на нашем берегу Ваги? – спросил разведчиков Павлин. – Англичане, судя по всему, еще не показывались?
– Нет, берег чистый, – ответил Андрей. – Даже белые не заходят. Ну, местные, конечно, шляются взад-вперед.
– Шастают! – прибавил старик.
– Можете отправляться, – сказал Фролов. – Ждем вас к утру.
– Раньше будем! – отозвался Андрей.
– Тьфу, тьфу, тьфу!.. – трижды отплюнулся старик. – Неизвестно, когда будем…
Разведчики засмеялись. Хотя они и не верили в приметы, но прощаться все-таки не стали. Они как бы не придавали своей поездке особого значения.
– Не прощайся и ничего не говори, дабы бес не узнал, – еще с вечера поучал их Тихон. – Бес стоит у левого плеча. Все подслушивает, язык понимает и все коверкает наоборот… Так что, ребята, говорить надобно туманно.
Разведчики и стрелки посмеялись над его словами, но сейчас вели себя именно так, как он требовал. Не прощаясь с Павлином и Фроловым, они уселись на телегу. Возница махнул кнутом, и лошади тронулись.
В деревне было тихо. Чернели заборы, избы, плетни, березы, силуэты часовых. Едва курились костры на берегу. У костров, прикорнув один к другому, спали бойцы.
Сидя на ободке телеги, Валерий рассказывал своим спутникам онежские новости. Тут были и жаркие схватки с неприятельскими патрулями и бегство кулака Мелосеева и многое другое. Но Тихона больше всего интересовало, как Люба вступила в отряд. Валерий уже давно рассказал все, что знал, но старику хотелось все новых и новых подробностей.
– Ты понимаешь, она какая! – сказал Тихон Валерию. – Любка все может… Пулю может заговорить… Не веришь? Ей-богу.
Андрей рассеянно прислушивался к болтовне старика и думал о своем. В том, что произошло с Любой, он не видел ничего неожиданного. Это было очень похоже на нее и теперь казалось Андрею совершенно естественным. «Неужели я никогда больше не увижу ее? Неужели ее не пропустят сюда?» – думал Андрей.
Валерий принялся рассказывать анекдоты. Бойцы дружно хохотали, а вместе с ними невольно улыбался и Андрей.
Время пролетело незаметно. Часа через два разведчики были уже недалеко от реки Ваги и деревни Шидровской.
Тихон остановил телегу на перекрестке двух троп под большой елкой. В конце одной из них виднелась маленькая черная избушка. Андрей показал ее Валерию.
– Видишь?
– Вижу.
– Вот и приходи туда! Там нас ждет Флегонтов. А этим осинником, – Андрей обернулся, – выйдешь прямо на Вагу. Воробьев считает эти места самыми подходящими для переправы. Посмотри.
– Сколько отсюда до Ваги?
– Несколько минут ходу. Особенно не задерживайся. Мы тебя будем ждать!
– Почему винтовку не берешь?
– Зачем? Мы люди мирные, – с усмешкой проговорил Андрей.
– А где Шидровка?
– Там… – Андрей махнул рукой в сторону избушки. – Полверсты отсюда, не больше… Как раз за избушкой.
– Ну, всего! – сказал Валерий.
– Всего… – ответил Андрей.
Сергунько вместе с двумя бойцами скрылся в кустарнике. Возница, оставшийся с третьим бойцом, спрятал телегу за елками.
Старик и Андрей зашагали к избушке. Веточки брусники похрустывали у них под ногами.
Когда Андрей и Нестеров подошли к избушке, за черным квадратом ее окна трудно было что-нибудь различить. Они постояли, постучали по наличнику оконной рамы, переглянулись. В избушке все было тихо.
– Зайдем? – сказал Тихон. – Никого не видать.
Так они попали в засаду.
В избушке сидели трое иностранных солдат и двое офицеров.
Вся эта банда ввалилась к Флегонтову только полчаса назад. Особенно свирепствовал пожилой офицер в желтом кожаном пальто, такой же фуражке и крагах. Он с кулаками наскакивал на Флегонтова, но тот упорно отрицал все, в чем его обвиняли.
– Что ты врешь?! – угрожал человек в крагах. – Все равно тебе не удастся вывернуться. Нам все известно! Ты путаешься с красными.
– Если известно, так чего же вы, господин, шипите? Ни с кем я не путаюсь, разве с бабами, – спокойно проговорил Флегонтов. – А если вам известно, что я лесным приказчиком работаю у Истомина, так вы должны соображать, что мне приходится встречаться с разной публикой. И с красными и с белыми… Вы о ком думаете? Скажите. Я вам отвечу. Какой мне расчет скрывать?
– Ну, ладно… Молчи, сволочь! Но уж только молчи!.. – с яростью шептал человек в крагах. – Не вздумай предупреждать, если кто-нибудь к избе подойдет. Убью на месте. Понял?
– Понял, – все так же спокойно ответил Флегонтов. – Извольте, ваша воля… Буду молчать. Сесть-то можно на лавочку?
– Садись… Только не к окну. Не к окну, сволочь! – опять закричал человек в крагах и что-то сказал солдату по-английски. Тот взял Флегонтова за плечи и отвел к печке. Оба они уселись на лавке.
Когда на улице послышались шаги, все в избе притаились. Два солдата на цыпочках вышли в сени. Третий солдат, сидевший рядом с Флегонтовым, схватил его за руку. Скрипнула половица. Из сеней донесся крик, затем послышалась глухая борьба. В руках офицера вспыхнул электрический фонарик. Дверь распахнулась – и солдаты втолкнули в избу Андрея, а за ним Тихона. Человек в крагах сразу накинулся на них с вопросами: кто такие, как зовут, зачем сюда пришли?
Андрей понимал, что необходимо протянуть какие-нибудь четверть часа до прихода Валерия. Он молча посмотрел на Флегонтова. Тот сидел, вытянувшись, и тоже смотрел на Андрея, и Андрею показалось, что обычно тусклые глаза этого высокого худого мужика странно сверкают. «Неужели выдал? Не может быть! Ведь мы с ним так точно обо всем условились! Все равно, я буду держаться, пока возможно…»
– Вас интересует, кто я такой? – беспечным тоном сказал Андрей. – Пожалуйста. Я петроградский студент, бежавший от большевиков. Вот мои документы! Видите, студенческий билет… (Человек в крагах увидел фотографию на билете, потом перевел взгляд на Андрея). Вот советское удостоверение, – Андрей подал бумажку.
– Здесь написано, – сказал человек в крагах, – что вы направляетесь на «Марат». Это бумажка из Котласа?
– Да… Видите, печать порта. «Марат» – обслуживающее судно, – объяснил Андрей. – Чтобы проехать, я решил временно поступить на службу к большевикам. Ведь пассажиров не берут. А из Чамовской я решил перейти фронт, да не знал, где… Леса не знал. Вот и решил с ним пойти, – Андрей кивнул на Тихона.
– Ты откуда? Местный? – спросил старика человек в крагах.
– Онежский я, – смело ответил Тихон.
– Откуда же ты знаешь здешние места?
– Слава богу, поработали на Ваге. Меня и здесь знают. Назовите кому Нестерова… Давайте на очную ставку, не отказываюсь. В Усть-Важском были знакомые. Назвать, кто?
– Ладно, потом… Из какого же расчета ты повел его?
– А я без корысти! Для бога. Задумал парень бежать в Архангельск, и у меня было такое намерение. Вдвоем, от и ладно. Я бобыль. Мне с коммунистами не ребят крестить. Ушел. Ну их к бесу!
– Документы?
– А нет ничего. – Тихон развел руками. – Я у большевиков грузчиком работал. Без бумаг… Ничего мне не давали.
– Старые документы есть?
– Какие старые? Не было у нас такой моды. Выбирал пачпорт еще до революции, когда на заработок в Питер ходил. Да потерял. Вы, господин, не сомневайтесь, я правду говорю. В Усть-Важском можете старика Фролкина спросить, знает ли он Тихона Нестерова. Молодой-то меня не знает. А старик помнит… Говорю, хоть на очную ставку!
– Если врешь, старая скотина, плохо будет! – угрожающе сказал человек в крагах.
– Истинная правда, как перед богом… – ответил старик.
Он говорил таким простым, искренним тоном, что трудно было ему не поверить.
– Где жительствовал?
– На Онеге… В Ческой… все правда, крест готов целовать.
– А ты знаешь их? – обратился человек в крагах к Флегонтову, указывая на Андрея и Тихона.
– Первый раз вижу.
Флегонтов отвечал так же смело, как Тихон, глаза у него дерзко поблескивали.
Андрей подумал о том, что скоро сюда явится Валерий с бойцами. Свалки не миновать. Но страха не было. «Если нас уведут до того, как налетит Валек, значит прости-прощай, – думал Андрей. – Увезут в Усть-Важское, потом сплавят в Архангельск. Посадят в тюрьму. А может, выкрутимся? Ничего компрометирующего нет. Хорошо, что оружия с собой не взяли… А листовки? – вдруг вспомнил он и сразу почувствовал, как по спине пробежал озноб. – Когда будут обыскивать, непременно найдут. Но я ничего не скажу. Пусть мучают, как хотят».
– Так, так… – ухмыляясь, проговорил человек в крагах и взглянул на Тихона. – А и хитрый же ты, старый черт! Почему же вы оба зашли именно сюда, в эту избушку?
– Открыто идем, господин. Чего нам бояться, когда совесть чиста, – ответил Нестеров. – Заночевать хотели. Страннику везде дом, где крыша. От все… Не думали, не гадали, что из одной геенны огненной в другую попадем. Своя своих не познаша. Правду говорю, не в обиду. Побожиться могу.
– Свяжите им руки! – приказал офицер.
Андрею и Тихону скрутили руки за спину и крепко связали. К Андрею подошел солдат. Человек в крагах сказал ему:
– Мы на челноке перевезем сейчас старика. А вы поезжайте на лодке.
Он сделал знак в сторону Андрея и Флегонтова. Солдат, сидевший на лавке рядом с Флегонтовым, тотчас скрутил ему руки.
Было еще совсем темно. Офицер шел последним. Оглянувшись, Андрей увидел, что Тихона нет. Он старался, сообразить, в какой стороне находится сейчас Сергунько. Мрак мешал ему ориентироваться. «Надо бежать! – решил он. – Будь что будет». Не думая больше ни о чем, Андрей крикнул Флегонтову: «Бежим!» – и бросился в кусты.
Тотчас раздались револьверные выстрелы. Мгновение спустя захлопали винтовки. Андрей бежал зигзагами. За ним гнались. Слышался хруст ломающихся кустов. Андрей бежал, не думая ни о чем. Стрельба продолжалась около четверти часа. Затем неожиданно стихла.
Миновав кустарник и углубившись в лес, Андрей остановился, чтобы хоть немного отдышаться. Только теперь он понял, что, кроме выстрелов, доносившихся с тропы, по которой вели его и Флегонтова, была слышна винтовочная пальба и с другой стороны, по всей вероятности с берега Ваги.
Он блуждал по лесу, прислушиваясь к каждому шороху. Но все кругом было тихо. Несколько раз он негромко позвал Флегонтова. Никто ему не ответил. «Что же делать? – напряженно думал Андрей. – Искать Валерия или пробираться в сторону частей, стоящих за лесной дорогой?» Еще ничего не успев решить, он вдруг услыхал голос Сергунько.
– Валерий! – крикнул он.
Сергунько откликнулся, и Андрей, не разбирая дороги, бросился бежать на голос.
Они встретились на лесной дороге. Валерий освободил его от веревок.
Андрей рассказал Валерию обо всем, что произошло с ним и Тихоном, и в свою очередь узнал от Валерия, каким образом тот нашел труп Флегонтова и поймал офицера.
Связанный офицер неподвижно, точно тюк, лежал рядом с мертвым Флегонтовым.
– И этот тоже убит? – шепнул Андрей, кивая на офицера.
– Говорю тебе: живого схлопотал. Здоровый! Задал работку! Погонялись мы за ним в кустарнике… Он, видимо, за тобой бежал.
– Видимо, – прошептал Андрей.
Его трясло, он стыдился этого, мысли путались в голове. Больше всего ему хотелось поскорее добраться до Чамовской.
– Кто же еще там был? – спросил его Валерий.
– Трое солдат… Какой-то тип в крагах, главная сволочь…
– Теперь понятно. Они, как зайцы, стрекача дали. Мы стреляли им вслед.
– Пойдем поищем Тихона, – предложил Андрей.
Сергунько сдвинул фуражку набок и почесал висок, – Нет, мы сейчас его не найдем! Флегонтов мне попался потому, что я видел, как он бежал… Я как раз выскочил из лесу, прямо на выстрелы. Тебя-то я не видел, а его видел.
Они помолчали. Андрей вздохнул.
– Эх, батька…
– Старик выкрутится, – уверенно сказал Валерий. – Не тронут его. При нем ведь ничего не было?
– Ничего. Все листовки у меня.
Валерий прислушался. На тропе раздался стук копыт и скрип телеги, перекатывающейся по ухабам.
– Наши? – шепотом спросил Андрей.
– Наши, – ответил стрелок, стоявший посредине дороги.
– Как же все-таки быть со стариком? – настаивал на своем Андрей.
– Сейчас искать его бессмысленно, – сказал Валерий. – Прошло уже около часа. Ясно, что его увезли на тот берег, в Усть-Важское.
Лежавший на земле офицер закричал. Андрей и Валерий подбежали к нему. Валерий чиркнул спичкой, осветив искаженное страхом лицо пленного. Красные веки офицера вспухли, пшеничные усы казались приклеенными на посиневшем от натуги лице. Он плакал и что-то умоляюще бормотал, видимо боясь, что его сейчас расстреляют. Но ни Андрей, ни Валерий не понимали его.
– Смотри у меня! – прикрикнул на пленного Сергунько. – Я тебе мигом рот заткну! – Он ударил по кобуре. Офицер затих.
Подъехала телега с бойцами и возницей. Пленного положили посредине, сами сели по бокам, и телега тронулась.
Офицер оказался американцем. Он назвался лейтенантом Питмэном. Комната, где его допрашивали, принадлежала учителю. В ней стояли старенький диван, письменный столик и фикус в деревянной кадке.
За столиком, спиной к свету, сидел Фролов. Он допрашивал пленного лейтенанта, сидевшего напротив него на самом краешке табуретки. Справа, на другой табуретке, не спуская глаз с офицера, застыл Воробьев. На протяжении всего допроса он ни разу не шевельнулся. Павлин пристроился в углу дивана. Боец с винтовкой, стоявший около школьной карты России, холодными серыми глазами следил за офицером.
Лейтенант Питмэн был бледен.
Рассказывая о себе, он тупо глядел на свои грязные башмаки из красной кожи с утиными плоскими носами, на забрызганные грязью обмотки, на поцарапанные во время бегства руки. Ему все время вспоминались слова его непосредственного начальника, уверявшего, что большевики расстреливают всех пленных англичан и американцев. Ни о чем другом лейтенант Питмэн сейчас думать не мог.
– Вы утверждаете, что были в Мурманске и Архангельске, – говорил Фролов, перебирая отобранные у пленного документы. – Так? И что только вчера прибыли в Усть-Важское?
– Да, все это так, – отвечал Питмэн. – Я прибыл только вчера и ничего не знаю… Клянусь вам!
– Кто этот человек в крагах, что был с вами?
– Не знаю.
– Позвольте, но вы же не на прогулку отправлялись? – сказал комиссар. – Это было бы слишком глупо – брать с собой людей и не знать, кто они.
– Я знаю только, что он из контрразведки.
– Но его фамилия?… Фамилия человека в крагах?
– Я не знаю… Клянусь вам… – пробормотал американец. – Это русский.
– Это не русский, а один из купленных вами (Фролов все время сдерживался, однако сейчас невольно повысил голос). Говорите фамилию! Вы обязаны были ее знать.
Офицер подался назад и обхватил руками голову.
– Я не помню! Голахти… Что-то вроде этого… Его фамилию мне не называли.
– Кто начальник контрразведки? Английский или американский офицер?
– Американский… Но я его не знаю… Я только вчера прибыл. Я простой офицер полевой разведки и никогда не участвовал в таких делах. – Голос лейтенанта сорвался.
– Послушайте, вы же не ребенок… Как фамилия начальника контрразведки?
– Может быть, это выглядит глупо, но я действительно не знаю, – пролепетал Питмэн. – Это ужасно… Но я не знаю! Как только я прибыл, меня сразу послали… – У него вырвался стон. – Простите меня, умоляю вас… Я лично не имею никакого отношения к контрразведке, клянусь богом!
– Чем вы это докажете?
– Я вам все расскажу… Все, что нужно… Все, все! Но о контрразведке я ничего не знаю. Я только офицер полевой разведки! Я простой офицер полевой разведки, – чуть не плача, повторял он.
Даже не зная английского языка, нетрудно было понять смысл этой сцены.
– Все ясно, Павел, – усмехнулся Павлин, поднимаясь с дивана. – Показала себя Америка!
Не глядя на Питмэна, комбриг вышел из комнаты.
Допрос продолжался.
Питмэн сообщил, что в устье Ваги на днях был перевооружен большой пассажирский пароход «Опыт».
– По существу это наша главная батарея, – рассказывал он. – Она состоит из шести орудий! Калибр – семь три четверти дюймов и восемь дюймов.
– Какие суда входят в англо-американскую флотилию? – спросил Фролов.
– В состав Северодвинской флотилии входят: броненосная лодка «Хумблер», четыре монитора, речные канонерские лодки «Кокхефер», «Глоувворн», «Крикет», «Сигала» и несколько тральщиков… – ответил Питмэн. – В операции на Ваге будут участвовать плоскодонные мониторы… Вооружение их следующее… – Он назвал количество орудий и перечислил калибр.
– Какие отряды находятся в районе Усть-Ваги?
– Всякие… Есть и канадцы… Наши такие…
Он назвал номера батальонов и подтвердил данные предыдущей разведки, рассказав, что на правом берегу Двины, у селения Ростовского, кроме белых частей, находятся еще и шотландцы.
– Очень сильный отряд… С полевыми орудиями!
Когда допрос кончился, пленного увели на комендантский пароход. Ночью его отвезли в Котлас. А из Котласа всех пленных иностранцев отправляли в Москву.
И комиссар и Воробьев были довольны результатами разведки. Воробьев даже сказал комиссару:
– У этого твоего Сергунько. Павел Игнатьевич, прямо собачий нюх… Ей-богу! Взял кого надо.
В каюту к Виноградову зашел Фролов. Павлин только что умылся, лицо у него было еще мокрое, он вытирал его полотенцем.
– Увезли пленного? – спросил Павлин у военкома.
Фролов усмехнулся.
– Увезли… Под конец снова чуть не расплакался… Боялся, что его расстреляют на месте.
– А я бы и расстрелял, если бы не приказ из Москвы. – с усмешкой сказал Павлин. – Патентованная гадина! И жалкий трус.
Наступила пауза.
– А как Тихон? – спросил Павлин. – Так и не нашелся?
– Пока нет, – ответил Фролов. – Латкин с разведчиками пошли к Шидровке. Может быть, что-нибудь узнают.
Павлин бросил полотенце на койку.
– Что это ты всюду Латкина суешь? Кто его знает, вдруг из него в самом деле ученый выйдет? Неужели нельзя держать его при штабе?
– Нельзя… Он категорически отказался.
– А Сергунько тоже с ними?
– Нет. Сергунько принимает роту.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Павлин.
В каюту вошел вестовой Соколов. Он привез с левого берега телеграммы и местные газеты, в сокращенном виде излагавшие сообщение о заговоре представителя английского правительства Локкарта. В центральных газетах это сообщение появилось 3 сентября. Вот что в нем говорилось:
«ВЧК по борьбе с контрреволюцией уже некоторое время тому назад установила попытки английского дипломатического представителя в России войти в связь с некоторыми частями войск Советской Республики для организации мятежа и захвата Совета Народных Комиссаров. Установленным наблюдением выяснено, что прибывшему в начале августа из Петрограда в Москву с рекомендацией к начальнику британской миссии в Москве Локкарту, агенту Шнедхену, удалось устроить свидание Локкарта с командиром одной из войсковых частей, на которую английские власти возлагали свои надежды. Первое свидание состоялось с Локкартом на частной квартире на Басманной улице. Второе, с его агентом Сиднеем Рейли, – на Цветном бульваре. (Даты и адреса указывались точно.) На этих свиданиях были обсуждены вопросы о возможности в десятых числах сентября организовать в Москве восстание против Советской власти в связи с присутствием англичан на Севере. Говорилось о направлении в Вологду войсковых частей, которые могли бы изменническим путем передать Вологду англичанам. Предполагалось занять Государственный банк, центральную телефонную станцию и телеграф и ввести военную диктатуру с запрещением под страхом смертной казни каких бы то ни было собраний впредь до прибытия английских военных властей. Руки шпионов дотягивались и до Петрограда для установления связи с находящейся там английской руководящей военной группой и с группирующимися вокруг нее русскими белогвардейцами. На петроградском совещании обсуждался вопрос о связи с Нижним-Новгородом и Тамбовом. Одновременно с этим происходили совещания у дипломатических представителей различных «союзных» держав относительно мероприятий, которые могли бы обострить внутреннее положение России и ослабить тем самым борьбу Советской власти с ее противниками и, в частности, с англо-французами. Руководители заговора намеревались обострить продовольственные затруднения, вызвать голод в Петрограде и в Москве. Разрабатывались планы взрыва мостов и полотна железных дорог, в целях задержания подвоза продовольствия, а также поджогов и взрывов продовольственных складов. Заговорщики действовали всевозможными методами, создав широко разбросанную конспиративную сеть по всей России, пользуясь подложными документами и тратя на подкупы громадные суммы денег. Вся эта работа проходила под защитой и руководством английских дипломатических представителей. Были подробно разработаны планы организации власти на другой день после переворота. Начальник английской миссии г. Локкарт пытался отрицать указанные выше факты, но у ВЧК имеются неопровержимые доказательства, которые указывают, что нити всего этого заговора сходятся именно в руках британской миссии. Расследование продолжается».
Прочитав газету, Павлин молча положил ее на стол. Фролов тоже молчал. Лицо его было бледно, лоб наморщился.
– Убийца пойман с поличным, – сказал Фролов. – Теперь ясно, что покушение на Ильича – тоже их дело.
– Народ собрать? – спросил Соколов. Он стоял возле двери, не снимая с головы бескозырки.
– Собирай, – приказал комиссар, выходя из каюты. Только что полученные известия сразу распространились по Чамовской.
Бойцы, командиры, комиссары, матросы, речники заполнили верхнюю палубу. Возле рубки появились командир бригады и военком. Фролов начал читать сообщение. Люди стояли, плотно придвинувшись друг к другу. Царила такая тишина, что слышно было, как шуршит газета в руках комиссара.
Кончив чтение, Фролов сказал:
– Товарищи!.. События, происходящие у нас на Северной Двине, сплетаются с тем, что делается сейчас на Волге, в Москве, в Сибири – всюду… Всюду, где против нас идет капитал. Сегодняшнее сообщение является могучим ударом по врагу. Это победа, товарищи! Победа ВЧК! Победа народа. Завтра мы должны нанести врагу еще один сокрушительный удар. Всем командирам, присутствующим здесь, предлагаю немедленно разойтись по своим частям и подробно рассказать бойцам о случившемся. Завтра враг должен быть уничтожен. Это будет наш ответ на происки международного капитала. Все. В части, товарищи!
После митинга Павлин отослал неотлучно находившегося при нем Соколова и решил пройтись по берегу. Ему хотелось послушать, о чем люди говорят перед завтрашним боем, и самому побеседовать с ними.
Над Двиной стлался туман. Павлин вышел на размокший после дождя, покрытый грязью тракт. Лошади еле тащили повозки по наполненным водой ухабам и выбоинам. По обочинам, с трудом вытаскивая ноги из грязи, шли бойцы. Узнавая командира бригады, они давали ему дорогу.
На болотистой лужайке стояла группа бойцов. Одни из них прятались за деревьями от ветра, другие разжигали в ельнике костер.
Павлин направился к этим бойцам.
– Греетесь, ребята? – спросил он.
– Греемся, – ответили бойцы. – Пожалуйте к нам, товарищ Виноградов, к огоньку поближе…
Разбросав немного хворост, один из бойцов сунул в него зажженную бересту. Ее мгновенно скрутило, огненные язычки побежали по ней, костер затрещал, отовсюду поползло пламя, и охваченная им сырая хвоя густо задымила.
Вблизи, в ельнике, послышались чьи-то шаги.
Люди насторожились. Из-за елок вышел и шагнул к огню командир роты Бородин с забинтованной головой. В подоле рубахи он притащил печеной картошки и вывалил ее на колени одному из бойцов.
– Кушайте, ребята, – громко сказал он. – Тепленькая. Подкрепляйтесь. Завтра в бой идти.
Осмотревшись, он увидел командира бригады и поздоровался с ним.
– Что с тобой, друг? – спросил Павлин, показывая на его забинтованную голову.
Бородин улыбнулся.
– Сегодня ночью ящики с патронами выгружали. Неаккуратность произошла… Ящик скатился.
– Что ж ты на госпитальное не пошел?
– Успеется, товарищ комбриг. Сейчас не до госпитального. Гнать надо эту сволочь, сами знаете. Уму непостижимо, что делают. Я сейчас на такую картину нарвался, вспомнить страшно.
И Бородин рассказал Павлину, что за перелеском он повстречал разведчиков, которые тащили на носилках старика с выколотыми глазами. Старик попал в неприятельскую контрразведку… Там его и обработали…
– Да так обработали, товарищ комбриг, – Бородин невольно поежился, – вчуже страшно…
– Насмерть, что ли? – спросил Павлин, сразу подумав о Нестерове.
– Жив пока что, – ответил ротный. – Старик! А кто такой, не знаю…
Но Павлин, уже не слушая Бородина, побежал по болоту.
Госпитальное судно стояло у крутого берега, поросшего густой травой. Желтые огоньки от иллюминаторов были видны издалека.
Павлин быстро поднялся по трапу. В нос ему ударил резкий запах лекарств.
– Где у вас операционная? – нетерпеливо спросил Павлин у дежурного санитара. Тот подвел его к затянутым марлей стеклянным дверям салона. Павлин уже взялся за ручку, но дверь раскрылась, из салона вышел доктор Ермолин в испачканном кровью халате под руку с бледным как полотно Андреем. Увидев командира бригады, Андрей бросился к нему.
– Как хорошо, что вы пришли, Павлин Федорович. Пойдемте куда-нибудь, я вам все расскажу…
Мы ведь в самой Шидровке были. Я все ждал, не покажется ли кто-нибудь с того берега… Из Усть-Важского. Час обождал, два, три. Четыре часа прошло. Никого нет! Я уж решил сам махнуть туда. Есть у меня один адрес, Флегонтов покойный дал. Была не была, думаю, если не выручу старика, хоть узнаю, что с ним. Вдруг является ко мне Сахаров, шидровский крестьянин… Лодку, говорит, прибило к берегу. В ней кто-то кричит. Мы побежали… Тихон! Весь в крови.
– Долго его держали в контрразведке?
– Почти сутки. Пытали, мучили. Потом выкололи глаза и бросили в лодку. С запиской: «Другим наука». Павлин Федорович, это же – зверство сплошное! Я двух жителей привез из Шидровки, они видели все. То есть не все, а как вчера старика волочили. Пойдемте к ним.
Они спустились на нижнюю палубу.
Сахаров, бородатый крестьянин в брезентовом плаще, сидел на нарах. Правая рука его была забинтована до плеча. Он держал ее поднятой, видимо для того, чтобы кровь оттекала от кисти.
Возле нар стояла пожилая крестьянка в теплом платке; к ней прижималась девочка лет семи.
– А его кто? – спросил Андрея Павлин.
– Они же.
Измученное лицо Сахарова было похоже на серую бумагу.
– Исполосовали ножом, – медленно говорил он. – Когда вчерась тащили старика, я заступился. И сказал одному: «Чего вы лютуете, черти?» Только всего и сказано было. Вот и получил на орехи. Онисим, брательник, стал меня защищать. Избили его до бесчувствия и увезли с собой на пароход. Погибнет парень.
– К нам в Шидровку белые вчерась прибежали, – заговорила женщина.
– Ты не путай, – сказал ей Андрей. – Старика вели англичане?
– Ну да, англичане. А потом прибежал белый, что по-всякому говорил, – по-нашему и не по-нашему, как хочешь… Вот натерпелись страху-то…
Женщина вытерла пальцами губы и одернула платок, который был завязан по-татарски – в два конца.
– Это прибежал Голанд-сын… Сынок купецкий с Онеги, – объяснил Сахаров. – Англичане тоже, обруселые только.
Потрясенный рассказом Сахарова, Павлин опять поднялся на верхнюю палубу.
В докторской каюте сидел за столом Ермолин и писал медицинский акт.
– Где старик? – спросил Павлин прерывающимся от волнения голосом. – Я хочу повидать его… Можно? – Он взглянул на хирурга.
– Можно… – ответил Ермолин. – После перевязки старик успокоился. Я дал ему наркотик. Зайдите ненадолго. Это даже подымет его жизненный тонус…
– А как его общее состояние?
– Сильный старик… Думаю, что выживет. В здешних лесах есть такие старые сосны. Растут в самой чаще, на горках. Вцепятся всеми своими корнями в почву, попробуй оторви…
…Павлин слушал неторопливый и спокойный рассказ Тихона Нестерова.
Старик полулежал на койке, глаза у него были забинтованы, лицо представляло сплошной сине-багровый кровоподтек.
– Я что толкую… – шептал старик. – Еще не целиком дошел народ… Да и в темноте нас держали. Что мы видели: лес да болото! Ну, чертей иногда, когда выпьешь, – старик усмехнулся. – Лесной народ… А все-таки в нем есть душа! Знает, что нельзя ему терять советскую власть… Вы это принимайте во внимание, Павлин Федорович. Вы увидите, у Яшки Макина много будет народу. Ружья только партизанам дайте…
– Обязательно, – сказал Павлин. – За советы спасибо.
– Нет, Павлин Федорович, какой я советник? Сам я не то чтобы мужик путный. Да и счастья мне не было.
А сколько я повидал, боже мой… Кулаку-богатею дальше своего двора и глядеть не хочется. А для меня мир – вольная волюшка.
Старик улыбнулся, и странно было видеть улыбку на его израненном багровом лице.
– Ей-богу, сквозь горе, как в очки, все видишь. Счастливые да сытые жизни не видят.
– Да, да, да! – говорил Павлин. – Понимаю! Так бы и сидел у тебя, да пора идти… Ну, дедушка, поправляйся! – Павлин крепко пожал руку Тихону. – Поправишься, я напишу в Вологду, чтобы тебя как следует лечили и чтобы о тебе была полная забота.
– Любка приедет… Она сюда рвется.
– Что Любка? Мы должны позаботиться, – сказал Павлин. – Обо всем напишу. Ты за свою судьбу не тревожься.
– Спаси бог! – ответил старик. – Не надо. Не люблю никого отягощать. Я еще что-нибудь сам промыслю, Павлин Федорович. Мы, простые люди, жить умеем. Спасибо вам, что пришли. Премного благодарен.
– Ну, встретимся. Буду в Вологде, в штабе, разыщу тебя. Прощай, Тихон Васильевич.
– Прощай, Павлин Федорович. Всего хорошего вам во всех ваших делах.
Старик, несмотря на страшную слабость, приподнялся немного и лег, опираясь на локти.
– Да, знаешь, что я надумал? Как ты прикажешь, Павлин Федорович, так и сделаю, коли бог смерти не даст… – слабым голосом сказал он. – Ох, воры, дети собачьи! – Тихон схватился за грудь. – Мутит. Слушай, Федорыч! Есть еще люди, не знают, каково оно, заморское вино. Выживу – побреду я по избам, по людям. Научу людей, что сам испробовал. Ну, что скажешь?
– Мудро решил, дедушка. Ну, прощай, родной.
– Вот утешил.
– Лежи, лежи, Тихон Васильевич!
В это время дверь скрипнула, и в каюту заглянул Фролов; позади него стоял Андрей.
– Кто там? – вдруг сказал старик.
– Это Павел Игнатьевич и Андрей, – ответил Павлин. – Они только на минутку… Издали поглядеть на тебя.
– Нет, нет, господи, – обеспокоился и обрадовался Тихон. – Заходи, Игнатьич! А я слышу дыханье, да не могу признать чье. Жив я. Давайте руку. Копошусь еще, Андрей, ты здесь? Голубь, садись сюда… – Старик похлопал рукой по одеялу.
Комиссар и Андрей сели на койку, поближе к старику.
– Ох, били меня, товарищ комиссар! До утра! – сказал старик. – Один все кулаком дубасил по столу. «Доказывай!» – кричит. Я говорю: «Не бей стола… Что мне доказывать? Нечего». Опять стали трепать. Я им говорю: «Христос с вами, граждане… Я мужик, чего знаю? Ну, сади меня на рожон, темного человека, все равно ничего не знаю и не ведаю…» – «Ах, говорят, темный… Ну, будешь светлый!» Да как дали раза! После того ничего уж не помню. Очнулся. Щупаю: вода… На том свете я, что ли? Почему же так мокро?
Старик крепко прижал к груди голову Андрея.
– Рад я, господи, – прошептал он. – Выскочил ты из пекла.
– Ты будешь жить, дедушка… – сказал комиссар.
– Не знаю. Справлюсь ли? Ох, били, Игнатьич! – опять зашептал Тихон. – Бороду драли. Печень бы мою поели, да не сладкая, видать… – Он усмехнулся и вздохнул. – Спасибо, повидал иностранного обычая. Коли помру, любо мне. Не за грех, а за святое дело. Ну, прощайте. Что-то клонит…
Старик откинулся на подушки и застонал:
– Ох-ти!.. Игнатьич?…
– Здесь я, Тихон Васильевич… Что? Плохо тебе?
– Вспомнил я. В клоповнике у них слыхал, один мужчина говорил, будто нехристи до заморозков рассчитывают забрать Котлас. Не пущайте, смотрите…
– Просчитаются, – сказал Павлин и переглянулся с Фроловым.
– Смотри, ребята! – строго пробормотал старик. Лицо его вдруг перекосила мучительная гримаса, он вытянулся всем телом и потерял сознание.
Прибежал доктор, санитарка принесла в стаканчике желтое питье. Его влили в рот Тихону. Он опять застонал. Все, кроме доктора и санитарки, вышли из каюты.
– Мне вспоминается прошлая война, – говорил Павлин, когда они с Фроловым спустились по трапу на берег и пешком направились в Чамовскую. – Хоть сам и не был, да люди передавали. Пессимизм был страшный. А ведь мы сейчас в военном отношении не только не сильнее царской России, а неизмеримо слабее. Однако народ настроен совсем иначе. В чем же дело? Вера? Нет, этого мало! Власть в руках народа – вот что… А пройдет десяток или, скажем, два десятка лет. Вырастет наша советская молодежь… И действительно, мы наш, мы новый мир построим, как в «Интернационале» поется. Могучей станет наша страна…
– Далеко задумал.
– А как же иначе.
– Иначе нельзя, – сказал Фролов, утвердительно кивнув головой. – Думать всегда надо вперед!.. Особенно нынче. Нынче и час – целая жизнь.
Перед тем как выехать в Шидровку, Павлин написал письмо Гриневой. Подробно рассказав о делах Двинского участка, он не забыл попросить, чтобы позаботились о судьбе Тихона Нестерова. Затем Павлин решил написать жене.
За его спиной сидел на табуретке уже собравшийся в дорогу Соколов. Он был в бушлате и в низко надвинутой на лоб бескозырке. За плечом у него висело два карабина: свой и командира. В руках он держал вещевой мешок.
Андрей, устроившись на школьной парте, проверял затвор винтовки. За последние дни Андрей сильно осунулся.
«Я жив, здоров, – писал Павлин. – Как ты? Сейчас, Олюшка, пользуюсь оказией. В Котлас на пароходе отправляются раненые. Между прочим, на нем везут старика партизана, Тихона Нестерова. Обязательно навести его и принеси ему чего-нибудь вкусного, домашнего. Американцы выкололи ему глаза. Ты знаешь, Оля, не подберешь слов для возмущения. Это не солдаты, а негодяи и мерзавцы. Гораздо хуже самых закоренелых бандитов. Писать подробно не могу, очень тороплюсь. Помню о тебе каждую минуту и люблю по-прежнему. Как сыночек? Береги его. Подателю сего выдай патроны от моего французского нагана. Они лежат в ящике вместе с винтовочными…»
Кончив письмо и запечатав его в склеенный Соколовым конверт, Павлин вышел на крыльцо и остановился, пораженный развернувшейся перед ним картиной.
Все, что его окружало: солнце, небо, избы деревни Чамовской, дорога, неподвижный, как зеркало, речной плес, представлялось сейчас розовым. На противоположном берегу Северной Двины нежно розовела ровная каемка леса. Даже белые сытые утки, которые, переваливаясь с боку на бок и крякая, переходили дорогу, показались Павлину розовыми. Душистый воздух сам проникал в грудь, щекоча ноздри и словно опьяняя. «Ну и денек!» – подумал Павлин.
Соколов подвел лошадей и передал командиру бригады карабин. Нащупав носком сапога стремя, Павлин взялся левой рукой за луку седла и разом вскочил на лошадь.
Попрощавшись с бойцами, остававшимися в Чамовской, Павлин пустил рысью своего вычищенного до блеска тонконогого мерина.
Андрей и Соколов тронулись следом за командиром бригады.
Несмотря на то, что за последнюю неделю Павлин почти не спал, он не испытывал сейчас никакой усталости. Наоборот, ощущение физической легкости, здоровья, молодости безраздельно владело им. Он с радостью думал о том, что наступил желанный день боя, что пока все идет так, как намечалось, и что интервенты наверняка будут разбиты…
– А ну, догоняй! – крикнул Павлин поравнявшемуся с ним Андрею и перевел свою лошадь на галоп.
За Шидровкой, в стоящем на луговине сарае, разместился штабной пункт. Возле него топтались верховые лошади. Одни из них были стреножены, другие привязаны к проходившей рядом с сараем изгороди. Неподалеку, возле нескольких телег, раскинулся перевязочный пункт. На луговине, разбросав охапками сено, лежали, весело переговариваясь, младшие командиры и бойцы.
Когда показался комбриг, все вскочили. Молоденький командир в потертой кожанке подбежал к Павлину с докладом. Павлин сразу узнал в нем Валерия Сергунько.
– Сидите, сидите, ребята, – сказал Павлин, подходя к бойцам. – Задача всем известна?
– Известна, товарищ комбриг, – ответил за всех боец с задорными светлыми глазами, очевидно игравший среди своих роль вожака. – Вперед, на Усть-Важское!
– Молодец! – похвалил его Павлин. – Взять Усть-Важское мы должны во что бы то ни стало. Пусть каждый только об этом и думает. Пора гнать интервентов с нашей земли! Давно пора, товарищи.
– Понятно, товарищ комбриг, – отовсюду послышались голоса.
Павлин подозвал к себе батарейного командира – стройного юношу в щеголеватых сапогах.
– Где твоя батарея, Саклин? Пойдем. Покажи мне своих пушкарей.
За избами лежала пехота, дожидавшаяся артиллерийской подготовки. Туда проезжали тележки со снарядами и винтовочными патронами. Деревня была пуста. Жители еще с утра ушли в лес, а бойцы, разбитые на мелкие группы, укрылись либо за сараями, либо в кустарнике, поближе к берегу.
Поговорив с артиллеристами, Павлин вместе с Андреем вышел к Ваге. На фоне золотисто-розового горизонта виднелся занятый противником левый берег реки.
Павлин взял у Андрея бинокль и долго всматривался в неприятельские позиции. Там все было спокойно. По Донесению разведчиков, спокойно было и в селении Усть-Важском, расположенном в трех верстах отсюда.
Вдоль берега бойцы расставляли легкие орудия. Позиции для них были подготовлены еще ночью. По данным разведки здесь могли появиться вражеские суда.
Сопровождаемый Андреем, Павлин подошел к одному из орудий. Невдалеке от орудия повозочные складывали ящики со снарядами.
Вдруг над рекой разнесся гул орудийного выстрела. Это поразило людей, как гром среди ясного неба. В первое мгновение никто из стоящих рядом с Павлином не мог сообразить, в чем дело, кто стреляет: мы или противник? Ни вспышки, ни разрыва не было видно.
От кучки притихших бойцов отделился немолодой уже, щуплый красноармеец в измятом грязном ватнике; он подбежал впритруску к Виноградову. Всеми своими движениями, беспокойством лица боец как бы выражал ту опасность, о которой сейчас подумали многие, но сдерживались, и только у него не хватило выдержки.
– Стреляют! – крикнул он. – Что делать, товарищ Виноградов?
– Стоять на своем месте у орудия! – спокойно ответил Павлин. – Ты что бегаешь? – Вынув жестянку с табаком, он стал медленно скручивать цигарку.
– Нащупали нас, подлецы, а мы и не знаем, где они, – опустив глаза, сказал усатый матрос-наводчик.
– Скоро узнаем, – все так же спокойно проговорил Павлин. – Наши наблюдатели засекут и доложат.
Ударил второй неприятельский снаряд. За ним – третий. Черные земляные фонтаны поднялись на берегу. Наводчики завозились у своих орудий.
– Огня не открывать! – строго прикрикнул на них Павлин. – Противнику только и надо, чтобы мы без толку обнаружили себя. Не открывать огня без приказания!
В эту минуту возле орудий показался батарейный командир Саклин. Он был весь в глине.
– Засекли! – крикнул он счастливым голосом.
– Давай огонь! Беглый. И поскорей! – приказал комбриг.
– Огонь! – раздалась команда у одного орудия, у второго, у третьего.
«Онь-онь», – отвечало эхо. Мелькали вспышки, гремели выстрелы.
Бой завязывался.
– Ну ладно, мерзавцы, – сказал Павлин и даже тряхнул кулаком в сторону Ваги. – Вы у нас сегодня получите!
– Я пойду вперед, товарищ комбриг, к морякам, – сказал Андрей. – Надо проверить переправу. Есть ли вешки? Как бы течением их не унесло…
Перед орудиями тянулись по берегу окопчики, вырытые сегодня ночью. В них разместились матросы. Они должны были защищать батарею в том случае, если бы противник выбросил десант. От окопов к прибрежному лозняку шла тропинка, по которой можно было добраться до артиллерийских наблюдателей и до переправы.
– Стой, – беспокойно сказал Павлин. – Что это? Слышишь?
За Шидровкой по берегу прокатились винтовочные залпы. Затем началась трескотня пулеметов.
– Узнай, что такое, – уж не высадился ли противник?
Андрей побежал к Шидровке. У крайней избы, возле штабного пункта, стоял незнакомый ему боец с лошадью.
– Что там такое? – крикнул Андрей. – Комбриг спрашивает…
– Атака! – ответил боец. – Бандиты высаживаются.
Перехватив у него лошадь, Андрей вскочил в седло и поскакал по деревне.
Увидев фигуры людей, мелькающие на противоположном берегу, Павлин приказал обстрелять их картечью. Противник открыл пулеметный огонь. Новый неприятельский снаряд разорвался в окопах у моряков. Оттуда донеслись крики и стоны раненых. Моряки уже обстреливали вражеский берег из пулеметов.
Павлин отбежал от пушки на самую кромку берега и приложил к глазам бинокль. Ему стали отчетливо видны фигуры перебегавших от дерева к дереву. «Да… разумеется, десант!» Враги продолжали пулеметный огонь.
На батарее появились убитые и раненые. Усатый наводчик лежал неподалеку от своего орудия и зажимал руками пробитое осколком горло. Он хрипел, кровь текла у него по пальцам. Два бойца подбежали к раненому и, положив его на шинель, быстро понесли в Шидровку, где находился перевязочный пункт. Бойцы приготовились встретить десант. Присутствие командира бригады воодушевляло даже самых робких.
Павлин поставил к орудию второго наводчика – голубоглазого белокурого парня.
– Давай прямо на берег, – приказал он. – Славно! Молодец! – крикнул Павлин, когда тот отстрелялся. – Будто слизало чертей. И лодки разбило…
В ту же минуту он увидел появившийся из устья Ваги белый пассажирский пароход с несколькими тяжелыми орудиями, стоявшими на палубе. Пароход стал стрелять по Шидровке беглым огнем.
– Фугасным! – скомандовал Павлин. «Да не «Опыт» ли это? – подумал он. – Не о нем ли говорил американец? Наверное, тот самый!»
Пароход с каждым мгновением приближался к Шидровке.
Снаряды его ложились теперь на батарею. Один из них разорвался шагах в двадцати от Павлина.
С батареи опять понесли раненых.
Был ранен и белокурый голубоглазый боец, которого Павлин только что похвалил за меткую стрельбу.
Орудие осталось без прислуги, искать другого наводчика не было времени, и Павлин сам заменил раненого.
Броневой щит орудия немного прикрывал Павлина. Стоя возле прицела, наклонившись и высматривая противника через продолговатое прицельное отверстие в щите, Павлин вдруг почувствовал за своей спиной человека. Он оглянулся. Это был Соколов.
– Товарищ комбриг, вас на штабной пункт зовут, – сказал вестовой.
– Не мешай! – крикнул Павлин и выстрелил.
Первый снаряд врезался в среднюю часть парохода, возле колеса, почти у самой ватерлинии. Снарядом разбило палубу. «Отлично!» – сказал себе Павлин и, не меняя прицела, выстрелил еще раз. Второй снаряд ударил в корму. Раздался новый оглушительный взрыв. Фонтаны воды, пар и дым взметнулись над рекой.
– Тонет! – восторженно закричал кто-то. – Ей-богу, тонет!..
Снизу, с береговой тропки, прибежал запыхавшийся и красный от напряжения моряк.
– Товарищ комбриг, это «Опыт»… На корме написано!
– Снаряды! – коротко приказал Павлин своему заряжающему, юноше лет семнадцати. – Скорей давай!
Соседнее орудие тоже ударило по «Опыту» и снесло часть надстройки с кормы. Кормовые пушки на «Опыте» замолчали.
В это время неподалеку от батарей показалось еще какое-то судно. Павлин приложил бинокль к глазам.
– Английская канонерка! – крикнул он и поискал глазами Саклина. Тот стоял у одного из орудий, показывая бойцам на реку.
Павлин решил продолжать стрельбу прямой наводкой. «Подпущу поближе», – подумал он, снова приставляя к глазам бинокль. Вдруг в стеклах блеснула какая-то вспышка. Вдалеке будто чиркнули спичкой, и огонек сразу же задуло ветром. Почти одновременно где-то рядом раздался взрыв. Павлин обернулся и упал. Падая, он успел подумать: «Что такое? Меня ранило? А как же бой?…»
Вражеский снаряд ударил в лежавшие на берегу бревна. Некоторые из них взлетели в воздух, другие были расколоты в щепы. Осколки снаряда разбили колесо пушки, из которой минуту тому назад стрелял командир бригады. Одним из этих осколков был сражен и Павлин. Но он еще жил и не чувствовал смерти. Тревожная мысль о том, как будет дальше развиваться бой, придавала ему силы. Он уперся локтем в землю, чтобы приподняться, и увидел Соколова, склонившегося над ним и тряпкой вытиравшего ему кровь с лица.
– Ничего, дружок, – прошептал Павлин. – Ерунда… Слегка задело… Ну, помоги мне…
Он обнял правой рукой шею вестового и заставил себя встать. Как в тумане, возникло перед ним испуганное лицо Саклина. Он потянулся к нему, но рука, обнимавшая шею Соколова, вдруг ослабла и разжалась. Он рухнул бы на землю, если бы вестовой не подхватил его.
– Огонь, товарищи… Беспощадный огонь, – сказал он, сердясь, что они отошли от орудий. – Что же вы стоите? Огонь! – уже закричал Павлин и попытался топнуть ногой.
Его положили на шинель и понесли в деревню. Боли он не ощущал, только глаза почему-то горели. Он прошептал:
– Вперед, друзья… Вперед!
И ему показалось, что все слышат его сильный, звонкий голос, что он идет вместе со всеми в атаку и рядом с ним быстро шагает Фролов. «Как? Разве и ты здесь? – мелькнула у него мысль. – Ну, конечно…» Он сделал движение, как для рывка, чтобы броситься в бой, и даже смог приподняться, но тут же откинулся назад и, вытянувшись на шинели, закрыл глаза. Черты лица стали у него еще решительнее и строже. Он умер, так и не почувствовав смерти.
На берегу трещали выстрелы, рвались снаряды. С каждой минутой бой на Ваге разгорался все сильнее.
Взволнованный боем, с взвихренными ветром волосами Валерий Сергунько стоял на большом валуне и кричал:
– Вперед, ребята!.. Выходи все! На их плечах пойдем!
Его рота только что отбила неприятеля. Интервенты скатились к реке: кто, побросав оружие, спасался вплавь, кто удирал на лодках.
Воодушевленный удачей, с яростью думая о том, что малейшее промедление может сорвать контратаку, Валерий разослал во все стороны взводных, чтобы они сразу же подняли людей и преследовали врага.
Противник все время держал реку под огнем. Но сейчас обстрел утих. Валерий решил воспользоваться этой паузой. Переправившись на левый берег, он надеялся закрепиться там хотя бы с одним взводом. Дорога была каждая секунда.
Забрав стоявшие в кустах лодки, Валерий погрузил на них два десятка бойцов и отвалил от берега.
Андрей уже не застал Валерия на правом берегу. Он направил свою лошадь к окопам и вдруг увидел, как из лесу показались солдаты противника. Они бежали, рассыпавшись по полю.
– Ребята, смотрите, вас с тыла обходят! – крикнул Андрей, но бойцы сами заметили это. Началась перестрелка.
Неподалеку от Андрея разорвался снаряд, лошадь подпрыгнула, Андрей упал и потерял сознание.
Очнулся он ночью, на соломе, связанный по рукам и ногам. Неподалеку от него ярко горел большой ацетиленовый фонарь. Чужеземные солдаты в желтых расстегнутых мундирах ели консервы. Тут же стояла кадка с молоком, солдаты черпали его кружкой.
Заметив, что Андрей открыл глаза, высокий мордастый сержант отделился от группы солдат и подошел к пленному. Ткнув его в бедро тупым носком тяжелого ботинка, он насмешливо сказал:
– Алло, боло?… Еще дышишь?
Андрей дернулся всем телом, пытаясь вскочить, но ему удалось лишь сесть, и это рассмешило окружавших его солдат.
Он застонал и стиснул зубы.
«Где я? – с ужасом подумал Андрей. – На каком берегу? Обошли нас? Разбили? Что будет дальше? Как кончился бой? Что же теперь будет?»
От боли, пронзившей вдруг все тело, у него закружилась голова, он повалился на спину. Мордастый сержант снова пихнул его ботинком в бок.
– Попался, боло…
Молодой черноволосый парень без мундира, в пестрых подтяжках, игравший на губной гармошке, поднял голову и, с неприязнью посмотрев на сержанта, резко сказал ему что-то. Сержант зло ответил. Они стали переругиваться. Сержант вдруг нагнулся к Андрею, коротким, боксерским ударом ткнул его в подбородок и отскочил на полшага, точно любуясь судорогой, которая пробежала по лицу пленного.
Солдат в пестрых подтяжках вскочил и закричал на сержанта, размахивая своей маленькой блестящей гармоникой.
Но Андрей уже не слышал этого: он опять потерял сознание.
Окончательно пришел в себя он только через несколько часов. Теперь Латкин находился в темном трюме баржи, среди нескольких десятков таких же пленных красноармейцев, как и он. Некоторые из них были ранены. Никто не оказывал им никакой медицинской помощи, и они разрывали на бинты свои рубашки.
День сменялся ночью, на смену ночи опять приходил день. Вот все, что запомнилось Андрею в этом страшном путешествии. От товарищей, попавших в плен позже, он узнал, что интервенты в конце концов были выбиты с нашего берега. Тут же ему рассказали о смерти Павлина Виноградова. Валерий был жив. Все эти известия, радостные и горькие, Андрей воспринимал сейчас с тупым безразличием. Мысли мешались у него в голове. Красноармейцев почти не кормили.
Когда на пятый день пленных выгрузили в Архангельске и отвели в тюрьму, Андрей еле держался на ногах.
Первым в тюремную канцелярию вызвали почему-то именно его.
В канцелярии за письменным столом сидело несколько офицеров. Один из них, белогвардеец, вел допрос. Двое иностранных офицеров молча слушали. В стороне от них на деревянном диване, дымя сигаретой, сидел американский офицер.
Давать какие бы то ни было военные сведения Андрей наотрез отказался.
– Вы комиссар? – через переводчика спросил американец, которого все называли господином Ларри.
– Нет, – ответил Андрей.
– Лжете… В Усть-Важском в контрразведке имеются ваши документы: штабное удостоверение, студенческий билет. Шестого сентября вы случайно спаслись из рук наших разведчиков. Но уже через два дня вы опять попали в плен. Не скрывайте правды! Нам все известно.
Вид Ларри, его голос, его плотно сжатые злые губы – все внушало Андрею отвращение. От усталости у него мутилось в глазах. Затем он почувствовал капли холодного пота на лбу.
– Итак, вы не комиссар? – иронически переспросил его Ларри. – Разве у большевиков так много образованных людей?
– Образование не имеет значения. Звание комиссара надо заслужить.
Выслушав Андрея, Ларри переглянулся с офицером, сидевшим рядом с ним. Потом, уставившись прямо в глаза Андрею и точно пытаясь заглянуть ему в душу, он быстро спросил:
– Большевик?
Андрей подумал и утвердительно кивнул головой. Офицеры быстро заговорили между собой, после чего Ларри что-то записал себе в книжку. Допрос окончился. Андрея повели сперва по тюремному коридору первого этажа, затем наверх по каменной лестнице.
На берегу, возле деревни Чамовской, в полном молчании стояла толпа деревенских жителей, моряков, красноармейцев. К пристани подошел большой пассажирский пароход «Гоголь». На него перенесли тело Павлина Виноградова и тела девяти моряков, погибших при штурме Ваги. Их отправляли в Котлас, а оттуда по железной дороге в Петроград. Пришло указание похоронить павших героев в Петрограде.
Река бушевала. Дождь лил как из ведра. Все вокруг затянулось пеленой тумана. Вдалеке еще громыхали пушки. Шел бой.
Фролов вернулся в Чамовскую на второй день после смерти Павлина. Противник только что был выбит из селения Ростовского. Комиссар еле волочил ноги от усталости. Мокрая шинель давила ему плечи. Он приехал проводить погибшего Павлина, и, несмотря на это, перед его глазами все время стоял живой Павлин.
Сойдя с катера, комиссар выслушал торопливый доклад Драницына.
Военспец доложил о подробностях боя, еще продолжавшегося на Ваге, но в тоне его не было обычной деловитости, словно теперь, после смерти комбрига, боевые заслуги Важской группы, громившей врага, потеряли прежнее значение.
Когда Драницын коснулся обстоятельств, при которых погиб командир бригады, Фролов замедлил шаг, остановился, постоял некоторое время задумавшись, затем тряхнул головой и, превозмогая себя, пошел дальше.
Тут же Драницын сообщил комиссару об исчезновении Латкина. Он высказал предположение, что студент либо убит на вражеском берегу, либо потонул во время штурма Ваги. Фролов молча кивнул головой.
В штабе он сел за стол и с тоской подумал о том, что нужно работать. Сделав над собой мучительное усилие, он выслушал сводки о новом штурме Усть-Важского, который возглавлялся теперь Воробьевым и Сергунько, о потоплении еще двух пароходов противника. Затем он подписал бумаги об эвакуации раненых, о выдаче бойцам белья, о назначении новых взводных командиров взамен выбывших из строя. Но все это он делал механически, дожидаясь той минуты, когда все бумаги будут подписаны и он сможет, наконец, пойти на пристань.
В Чамовской стояла необычайная тишина.
Когда комиссар поднялся по трапу на борт «Гоголя», заполнившие верхнюю палубу бойцы, матросы, командиры молча расступились перед ним. Он шел, словно не видя их.
Павлин лежал в салоне на длинном овальном столе, осененном красными знаменами. На Павлине была выстиранная, выглаженная гимнастерка с начищенными пуговицами. На левом виске командира виднелся едва заметный синий шрам. Фролов наклонился к лицу покойного, и несколько крупных слез вдруг скатилось по его багровым, обветренным щекам. Он, словно живого, крепко поцеловал Павлина в лоб и долго не отходил от него.
Кончился траурный митинг. Пароход уже отчалил, а люди все еще стояли под дождем. Из туманной мглы донеслись до них три протяжных гудка. И все суда, которые встречали Павлина Виноградова, совершавшего свой последний путь, также давали три протяжных прощальных гудка.
Наконец люди стали расходиться. В деревне, прорезая сумерки, засветились огоньки. Берег опустел. Только на груде валунов все еще чернела неподвижная фигура матроса.
Он сидел на камнях, будто не чувствуя ни дождя, ни холода, ни ветра. На «Желябове», стоявшем неподалеку от пристани, несколько раз пробили склянки.
– Соколов! – крикнули с парохода, но матрос даже не пошевелился. Он сидел точно каменный, сгорбившись и подперев голову кулаками.
Наступила глубокая осень. Дожди сменились снегопадами. Утром у речных берегов уже показывалась ледяная кромка, и в такие дни все белело: лес, поля, болота, деревни. Однако стоило выглянуть солнцу, как зима отступала и перед глазами людей снова расстилались обнаженные мокрые поляны, голые, исхлестанные ветром и дождем кривые березки. Медленная северная река частью освобождалась ото льда. Он был еще тонким.
Сумерки наступали рано. В избах с пяти часов зажигали лучину.
Так прошел месяц. Наступила зима… И в один из ноябрьских дней Фролов при дрожащем свете лучины диктовал бойцу-связисту телеграмму, отправляемую в штаб Шестой армии, в Вологду.
– Копия в Москву. Кремль, Ленину.
Фролов стоял посередине избы в накинутой на плечи мокрой шинели.
– …После трудных, многодневных боев, – диктовал он, – операцию Павлина Виноградова можно считать законченной. Путь к Котласу империалистам отрезан. Нами занято селение Усть-Важское. Подвиг горячо любимого комбрига вдохновлял нас в боях. Мы никогда не забудем этого истинного ленинца, человека с чистым, мужественным сердцем…
На столике тихо постукивал аппарат морзе, потрескивала лучина на светце, роняя угольки в корыто с водой.
Грубоватый, хриплый голос Фролова звучал с необычной торжественностью. И молчание, в котором слушали Фролова стоявшие командиры и комиссары бригады, тоже было торжественным.