Если бы не звонок в дверь, я спал бы, наверное, даже не до обеда, а много, много дольше, но его пиликанье разбудило, подбросило с подушек. Вприпрыжку, пытаясь попасть ногами в штанины, я добрался наконец до прихожей, где гремела невыносимо-оптимистическая мелодия. Заглянул в дверной глазок, но ничего, кроме руки, протянутой к кнопке, и мельтешения где-то внизу чьей-то темноволосой головы, разобрать было невозможно. Подумав, что это точно не блеск кокард местных ментов, я открыл дверь. На пороге с ученическим рюкзаком через плечо стояла Дарья.
Множество мыслей, пронесшихся при виде ее в моей голове, слились в какое-то подобие белого шума.
— Я примерно знаю, что вы сейчас хотите сказать, — тряхнула чубом Дарья. — Здрасьте, дядя Арсений!
— Здрасьте, — осознав, что я, мягко скажем, не дома, и поэтому с этим явлением ничего поделать не удастся, буркнул я в ответ и отступил на полшага вглубь прихожей. — Как это вы так быстро? Матушка ваша с вами вечером говорила, вы, вроде, еще в Москве были.
Дарья переступила через порог, стукнула об пол рюкзаком, выскочила из узеньких босоножек-плетенок.
— Да, вот такая я — стремительная! — оттопырив кисти рук крылышками, покачалась в танце куклы-невавляшки она. — Самолетом до Донецка, оттуда на такси. Всей дороги от двери до двери шесть часов. Ну, как вы тут? Устроились?
— Устроился, — прокашливая спросоньевую хрипоту, ответил я. — Спасибо огромное вам и Володе за то, что… приютили… то есть… ну, да, что приютили, по сути. Я очень вам обоим признателен. Но…
— Вы хотите спросить, чего я-то сюда приперлась? — начиная улыбаться не только щеками и ртом, а и глазами и бровями, спросила Дарья. — Просто я и подумала, что вам одному в чужом городе, в другой стране одному будет очень одиноко и решила скрасить его вам.
— Кого, простите, скрасить? — недопонял я.
— Одиночество, — тряхнула чубом Дарья. — Скрасить вам одиночество.
Я смотрел на ее излучающую оптимизм физиономию, и ощущал полное превосходство ситуации надо мной. Выгнать незваную гостью я не мог — я здесь не хозяин, да и приют этот сподобила мне она, — какое уж тут «выгнать»?! Самому идти тоже было некуда и, главное, совершенно не хотелось.
— Послушайте, Даша, — начал я. — Я прекрасно понимаю, что нахожусь в этом доме исключительно благодаря вам, но сейчас вы ставите меня в чрезвычайно неловкое положение. Я плохо представляю, как мы с вами будем делить этот гостеприимный кров. Начать с того, что кровать в этом доме, похоже, одна. И — главное — зачем? Уверяю вас — я вполне в состоянии самостоятельно скрасить свое одиночество. Неужели вы не понимаете, насколько двусмысленная создается ситуация? Вот ваша матушка, к примеру, знает, где вы сейчас находитесь?
— Конечно! — презрительно согнула губы Дарья. — Я сказала ей, что поехала в гости к Володе.
— Вот — к Володе! — поднял я вверх палец. — К Володе, а не ко мне! Улавливаете разницу?
— Улавливаю! — ответила Дарья. — Но дело в том, что я приехала именно к Володе, а не к вам. Володя меня еще в Турции в гости приглашал. И мама в курсе. То, что вы здесь сейчас, просто совпало. То есть оба мы с вами Володины гости. А насчет скрасить одиночество — это так, к слову пришлось, пока Володя не приехал. Не хотите — могу не скрашивать. Просто думала, вдвоем будет веселее. И насчет кровати проблемы нет никакой — в кровати будете спать вы, как старший, а я на диване. Не может же у него не быть дивана?
С этим словами Дарья, бесцеремонно обогнув меня, как досадное препятствие, устремилась к высоким двустворчатым дверям, которые я с вечера не открывал. За ними оказалась огромная гостиная.
— Ну, вот, что я говорила! — раздался ее победоносный клич. — Диван присутствует!
Ее сияющая физиономия выглянула из-за двери гостиной.
— Так что ничто не мешает нашему сожительству… ой, простите — совместному проживанию! — воскликнула она. — Кстати — вот у вас сейчас какие планы?
— Я хотел умыться и принять душ, — в полном бессилии перед таким напором честно ответил я.
— Вот и идите себе, — велела Дарья. — А я тут… похозяйничаю.
Я долго и с удовольствием стоял под горячими струями, потом начал постепенно закрывать красный барашек, пока вода не стала совсем холодной. Я думал о нашей двухдневной давности встрече, о сегодняшнем ее появлении на пороге, и не понимал, что этой девчонке от меня нужно. Неужели?.. Да нет, бред! А почему бред? Да потому, что — так не бывает!!! Впрочем, развитие событий покажет. И вообще — я что, постоять за себя не смогу, ха-ха!
Выйдя из ванной, я обратил внимание на тишину в квартире. Никаких звуков хозяйствования не было слышно — ни шороха разбираемых вещей, ни гомона включенного телевизора, ни шума чайника, наконец. В квартире была тишина. Я заглянул на кухню, в гостиную — никого. Учитывая, что ванная и туалет в квартире были совмещены, вариантов оставалось немного. Уже почти зная, что я сейчас увижу, я открыл дверь спальни. Предчувствия меня не обманули — Дарья лежала в постели, укрытая до подбородка одеялом, но судя по развешенным на стуле вещам, под ним на ней не было не только верхней одежды, но и как минимум лифчика.
— Ну какого черта! — воскликнул я. — Вы опять за свое? Снова решили меня с вашей мамой помирить? Сколько можно?! Вы же только что говорили, что…
Я не успел закончить, потому что одеяло взлетело белым взрывом, полуголая Дарья вскочила в постели на колени и, совершенно по-итальянски потрясая в воздухе руками, закричала:
— Да ни при чем здесь уже мать, неужели вы не понимаете! Я, я вас люблю, Арсений Андреевич, я с вами быть хочу! Я тогда вам про ваше воссоединение с матерью наплела, потому что нужно же мне было как-то все объяснить! Девушка вместо того, чтобы быть в трауре по поводу смерти отца, прется на дачу к любовнику своей матери, которую тот только что бросил, и начинает его совершенно недвусмысленно домогаться. Жесть! Вакханалия детско-юношеского нимфоманства! Порно-комикс какой-то! Если бы, конечно, все удалось, то и объяснять ничего не нужно было, но вы меня об стенку приложили, и если бы я хоть как-то не объяснила свою мотивацию, вы меня вообще бы из списка вычеркнули, я думаю. А так — ну, странная отмаза вышла, но ничего, экстравагантно, вполне соответствующе моему стереотипу, какой у вас в голове после Турции на мой счет угнездился. Но сейчас я вам открыто заявляю: я люблю вас, давно люблю, я к вам приехала, я вся ваша и делайте с этим, что хотите!
И она застыла, стоя в постели на коленях, растопырив пальцы экспрессивно разведенных рук, с маской полуотчаяния на лице, укрытая одной тонкой полоской трусиков. Я смотрел на нее, совершенно не замечая ее наготы, лихорадочно соображая, что с этим всем теперь мне делать. Пауза тянулась, как гигантский жгут, и с каждой секундой рос градус этой паузы. Нет, я не пытался ее перемолчать, я просто был в ступоре. Дарья не выдержала первая.
— Я поняла, я уродка. Я уродка, да? Тощая уродка без сисек с короткими ногами? Я вас просто не возбуждаю? Скажите честно, не тяните, ваше молчание невыносимо!
Мой рот сам собой открылся для приличествующего случаю политкорректного ответа в стиле: «Ну, зачем уж так-то?!», но я вовремя сообразил, что это прозвучало бы издевкой. Может быть, все же лучше было что-то сказать, потому что получилось, что и возразить-то нечего. Дарьино лицо погасло, сморщилось наподобие сушеной груши из компота, слезливо изогнулся рот, оттопырилась нижняя губа, она вся поникла, согнулась пополам и заплакала — совершенно по-детски, навзрыд, горько и безутешно. «Господи, великий Боже, ну за что мне эта морока?!» — вздохнул я. Рыдающая Дарья повалилась на постель, вся сжалась, уткнула лицо в руки, став удивительно похожей на человеческого эмбриона на последних неделях развития. Я обошел кровать, присел на краешек, прикрыл нижнюю часть эмбриона одеялом, погладил ладонью по острому плечу — тот отозвался новыми рыданиями.
— Даш, а, Даш, — тихонько позвал я. — Ну, зря вы это. Во-первых, совсем вы не уродка, это вы… ты сама на себя наговариваешь. Ты — очень симпатичная девушка с пропорциональной фигурой и грудью честный первый номер. Многие в твоем возрасте и этим похвастаться не могут. Ты молодая просто еще, несозревшая, так сказать. Подожди, вырастет еще у тебя… все, будет не меньше, чем у мамы…
— Ага, и ноги отрастут! — всхлипом откуда-то из подмышки перебила меня она. — Как хвост у ящерицы!
Я не выдержали хрюкнул. Из глубины сплетенных рук и волос левый Дарьин глаз ненавидяще посмотрел на меня.
— А что? — подхватил я. — Кстати, это — идея! Полгода мучений в аппарате Илизарова — и плюс пять сантиметров ног гарантировано. Еще шпильки повыше, и лампочки будешь сшибать. Чисто Джулия Робертс, в натуре! А во-вторых… Про любовь — это уж совсем ни к чему. У нас и по возрасту мезальянс совершеннейший, и мама и… все остальное. Да вообще-то и женат я, между прочим, у меня семья, сын-придурок немногим тебя старше…
— Ага, что-то вам жена с сыном не мешала двенадцать лет с мамашей якшаться! — возмущенно прохлюпала в ответ Дарья.
— Ну, это другое, — авторитетно возразил я. — Я твою маму любил. Это, знаешь ли, многое… если не оправдывает, то объясняет, по крайней мере.
— А я вас люблю! — подскочила Дарья. — Это ничего не объясняет, ничего не оправдывает?
Ее залитое слезами личико пошло пятнами, в рту надувались смешные и одновременно очень трогательные пузыри.
— Да откуда эта любовь-то взялась?! — не выдержал я. — Ты себе нафантазировала что-то, напридумывала. Бурю себе в голове взбила, и теперь эта буря тебя закружила и уносит, как Элли с ее домиком.
— Ничего я не напридумывала! — закричала Дарья, сжимая кулачки. — Я давно вас люблю, с детства! Сколько помню, столько люблю! Это — годы, это большая часть моей жизни, вы понимаете?!
Я осторожно посмотрел на Дарью — она снова, как пять минут назад, сидела в постели, совершенно не стесняясь наготы, и смотрела на меня. Ее глаза уже не излучали ненависть, и только припухшие губы и красные белки напоминали о недавних слезах.
— Поцелуйте меня, Арсений Андреевич, — жалобно произнесла она.
«Ну, ты… терминаторша юная!» — чертыхнулся я, отдав должное Дарьиной целеустремленности — ее, как и совершенную машину-убийцу из сериала, было не обмануть, не объегорить, с панталыку не сбить, ее программа всегда ясно видела цель и после любых девиаций возвращала свою хозяйку на маршрут, к этой цели ведущий. И отказать-то этому несчастнейшему на вид существу в такой пустяковой просьбе было сейчас, ну, просто невероятно! Я искал причины, и не находил их. Плохо искал? Наверное. Знал ли я, что за этой пустяковой просьбой может последовать? Знал, знал…
— Слушай, что ж ты меня все по батюшке, да на «вы»? — еще хоть на минуту попытался отсрочить неизбежное я. — Я себя, право, педофилом каким-то чувствую! Дряхлый продюсер соблазняет юную старлетку.
— Поцелуй меня, Арсений, — не приняв шутки, мгновенно исправилась Дарья. — Поцелуй скорее, я больше не могу.
Она смотрела на меня этими своими — совершенно матерниными — глазами, смотрела и звала. Есть вещи, которым человек не может сопротивляться, потому что он так устроен. Я никогда не мог сопротивляться молчаливому зову Ивиных глаз. Вот и сейчас — головой, мозгом я понимал, что передо мной совсем не Ива, но чувства, ощущения, память отказывались верить и — хотели, умоляли, заставляли подчиниться этому тихому и одновременно всезаглушающему зову. Дарья ждала меня, подставив, как под стекающую с листа каплю росы, приоткрытые, влажные губы. Вы бы не поцеловали? Вы бы не сделали этот назревший, нависший, логический шаг вперед? С третьей уже попытки? Я лихорадочно перебирал в голове варианты развития событий, исключающие этот поцелуй: не то, чтобы их не было, просто они мне не нравились. Я поцеловал.
Ее губы были мягкие и соленые, и отрываться от них — я сразу понял — мне не хотелось. Она обвила меня за шею руками и утянула вниз, на подушку. Я выставил руку для равновесия и наткнулся ладонью на ее грудь. Не разрывая поцелуя, Дарья ахнула, своей рукой прижала мою ладонь к себе — крепко, горячо. Я почувствовал, как где-то внизу, на донышке, я начал стремительно нагреваться, как вода в кастрюльке, под которой на всю врубили газ. Заструились вихреватые конвекционные нити, побежали ниточки пузырьков. Первый раз булькнуло, упало, булькнуло снова и — понеслось, с бурлением, шипением и раскаленными брызгами: я закипел. Дарья врожденной женской интуицией немедленно уловила это, отпустила мою руку, горячо шепнула: «Ложись. На спину. Ложись», и я послушно последовал ее приказу. На секунду мы пересеклись взглядами: не знаю, что было в моих глазах, в ее — плыли облака, улыбалось зеленоватое небо, пели райские птицы. Это было что-то… сказочное, волшебное, и предназначалось это одному мне. Не представляю мужчину, способного увидеть такое и уйти. Я точно не способен. Я перевернулся на спину, стянул с бедер одежду, и Дарья накрыла меня собой.
Все отношения между мужчиной и женщиной делятся на «до» и «после» того, как одна некая его часть непостижимым образом оказывается у нее во рту. Это — граница, рубикон. После ее перехода возврата нет. До этого люди разного пола могут быть друг другу кем угодно — друзьями, сослуживцами или просто знакомыми. Но как только губы женщины кольцом сжимаются вокруг этой вашей части — все, вы — любовники. На ближайшие полчаса или на долгие годы — это уж как карта ляжет. И в любом случае вы уже никогда не сможете быть друг с другом прежними. Это всегда будет между вами, это — как пасту выдавить из тюбика, или ребенка родить — обратного хода нет.
Делать это Дарья не умела, что неожиданно меня очень порадовало. Это шлюхи должны быть опытными, чтобы долго не задерживать клиента, по дороге с работы домой остановившегося у обочины сбросить напряжение трудового дня. Три минуты, пять, максимум — десять и — отползай, со слегка подрагивающими руками езжай домой, к любимой жене, детям, не задерживай, сзади уже пристроилась с нервно горящими фарами следующий нуждающийся в экстреннойм сексуальном облегчении. Я подсматривал, как Дарья старается что-то там изобразить, и в душе посмеивался над ней, потому что от одной мысли, кто и что со мной делает, я и так был в состоянии полной боеготовности. Дарья подняла голову и наткнулась на мой взгляд.
— Вы что, так и будете пялиться? — сердито прошипела она. — Я вам не мать, закройте глаза немедленно, я так не могу!
Я с улыбкой выполнил команду и сразу же услышал легкое шуршание ткани о тело, потом знакомое «бум-бум» пяток о пол. Я сжался, как перед уколом, когда берут кровь из пальца. Еще не поздно вскочить, заорать: «Нет, на это я пойтить не могу!» Да нет, глупо, пройдена давно точка невозврата. Боже, прости меня за то, что сейчас произойдет!
Скрипнули пружины кровати, меня качнуло к краю, но тотчас выровняло — она перешагнула через меня коленками, и дышала теперь уже где-то совсем рядом и сверху. Я почувствовал шелковое прикосновение кожи внутренней стороны ее бедер своей волосатой ногой, как будто пощекотал совершенно невесомый ветерок. Все — последний отсчет, сейчас вылетит птичка. Наверное, так ожидают расстрельного залпа? Один, два, три… Мои глаза и так были закрыты, но тут я их сжал до красных огней, до заворачивания верхних век в трубочку. Дарья овладела мной на счет «четыре».
Уже потом она рассказывала, что решила сделать это, как заходят в ледяную воду — сразу, прыжком, а то после первых ощущений себя уже не заставишь. Лучше бы ей было это сделать все же потихоньку, чем как вышло, — она сразу бросила себя вниз, как парашютист, на всю высоту, или, вернее, как ныряльщик — на всю глубину. Никогда не мог отказать себе в любопытстве приоткрыть в глаза, чтобы подсмотреть за выражением лица партнерши в этот момент, но никаких эмоций, которые можно определить как положительные, там сейчас не было. Напротив, я увидел, что Дарьины чуть не выскочили из орбит, а ее рот распахнулся от уха до уха в беззвучном крике, и только через несколько секунд с долгим звуком «Кха-а-а-а-а-а!!» (как в рекламе Пепси) она выпустила воздух из легких. Она сидела, больно уперевшись пальцами в мои ляжки и закусив губу. Глубокие вертикальный складки на лбу, все выражение лица говорили о том, что ей больно, очень больно. Наверное, в отместку ее пальцы еще больнее врезались в меня, она напрягла бедренные мышцы и приподнялась надо мной. Складки стали глубже, из-под ресниц выступили слезы. Да ладно вам монстра из меня делать, у меня там все, как у людей, ничего такого членовредительского! Может, это у нее спазм какой? Да нет, по ощущениям, все штатно. Или… Я почувствовал и увидел это одновременно. Что-то беспокоило меня внизу, и я скосил туда глаза. Из Дарьи вытекала и струилась по мне, нагло щекоча, большая ярко-красная капля. Кровь. Боже — она была девственницей!
— Да ты с ума сошла! — заорал я, правда, сообразно ситуации и из уважения к физическим страданиям партнерши орал я негромко, скорее, интонационно. — Слезай немедленно!
Дарья распахнула полные слез глаза, в них колыхался испуг.
— Ага, я сейчас встану, из меня все польется, и я умру от потери крови! — жалобной скороговоркой протараторила она, кривя рот. — Я не знала, что будет так больно. Наверное, у меня там все внутри разорвалось!
И она зарыдала. Господи, только этого мне не хватало! Вот дурища-то — что я ей, пробка от шампанского? Плотина ГЭС, с трудом сдерживающая отворенный напор ее девственных соков? Кое-как, стараясь не шевелить Дарью и вообще ее не касаться, я вывернулся из-под нее. На себя смотреть не было нужды, на нее — боязно. Я заставил себя и увидел, как струйка крови быстро добралась до ее колена, повернула по склону ноги вниз, к простыне. Я повертел головой в поисках чего-нибудь тряпочного, а, не найдя, перехватил красную дорожку ладонью, размазал, раскрутил Дарье по ляжке в эдакую каляку-баляку в стиле «Пусть всегда будет солнце». М-да, лучше бы Дарье не видеть было этих моих абстракционистских художеств — она посерела вся, количества страха в ее глазах было достойно лицезрения ангела смерти, или как минимум атомного взрыва.
— Я не переношу вида крови, — прошептала она синими губами и начала заваливаться на бок.
Но я был уже начеку, поймал ее, подтащил вверх, положил на подушку. Кинулся в ванную за полотенцем, подоткнул Дарье под копчик, пропустил спереди, а из свободного конца быстро скрутил что-то вроде длинного толстого жгута. Огромного банного полотенца как раз хватило, чтобы обмотать вокруг субтильной Дарьиной талии, и с этим смешным подгузником на бедрах она стала удивительно напоминать японца в бане, как их показывают в кино, — если б не манюсенькие, но сиськи — было бы один в один. Из-под полотенца крови уже не было видно, но на простыню все же накапало, надо будет холодной водой застирать. Поборов кровавую атаку, я занялся вопросом общего Дарьиного состояния. Она лежала с закрытыми глазами, но уже не такая синяя, как пять минут назад и — я проверил кожей запястья — дышала размеренно и ровно. Было очень похоже, что ее обморок плавно перешел в сон. Я укрыл спящую одеялом, обошел кровать, осторожно, чтобы не побеспокоить выздоравливающую, улегся на краешке, закрыл глаза. Недосып и нервы последнего получаса тут же накрыли меня мягким, мерно гудящим облаком, я облегченно вздохнул и — тоже уснул.
Дневной сон — коварная штука. Словно и не спишь совсем, все слышишь, и глаза-то закрыл всего четверть часа назад. Только потом оказывается, что то, что ты отчетливо слышал, и был сон, а продрых ты часа два с половиной — три. Мне слышалось что-то совершенно непонятное, нераспознаваемое, неидентифицируемое, и в то же время в высшей степени горячащее и электризующее. Оно накрывало, обволакивало, тянулось к моему рту огромными пульсирующими губами, колошматило по ребрам сладким током. Я пытался не поддаться ему, отворачивался, втирая свое возбуждение в упругую плоть матраса, но оно подсовывало под грудь горячие отростки, снова переворачивало на спину, за локти, за запястья тянуло мои руки вниз, туда, где в горячем тайнике моего тела вот-вот должен был разверзнуться необъятная и всепоглощающая воронка контакта. Но я победил, спрятался, увернулся, и оно начало отступать, оставлять меня в покое, и я поверил, поддался на этот маневр. Каким-то непостижимым образом, отрезав кожу моего живота от простыни, оно вдруг оказалось подо мной, обвило меня за шею и бедра этими своими щупальцами. Соприкоснувшись, заискрили, засветились длинными разноцветными молниями воронки и со странным звуком соединились, слились в одну, превратившись в одно органическое, неделимое, неразрывное целое. Подобно ротору электротурбины, оно начало вращаться, крутиться, набирая обороты, и через секунду это уже был торнадо, смерч, вихрь, голубоватое свечение от которого начало расширяться, заполняя кровать, комнату, город, вселенную, и вот уже вся эта межзвездная материя, крутясь с немыслимой скоростью, взорвалась у меня в голове ослепляющей вспышкой взрыва непередаваемых, неописуемых ощущений, огромных, как мир и неприметных, как кварк, сносящих все покрытия с того, что они накрывали, уничтожающих личность, совесть, мораль, самое меня и все вокруг. Мой мозг отпульсировал этой всепоглощающей, сладкой болью, рвущиеся легкие с шумом впустил в себя обжигающий кислород, и я открыл глаза.
Дарьи рядом не было, но не успел я этим обеспокоиться, как она появилась в дверном проеме, повязанная под подмышки полотенцем, — снова почти полное дежавю с той, турецкой ночью, разве что полотенце было не белое, а голубое. Она подошла, села рядом, заглянула мне в глаза.
— Привет! — улыбнулся ей я. — С началом, так сказать, последевического периода вашей биографии, юная леди!
— Спасибо! — тихо засмеялась Дарья. — Я ощущаю приличествующую долю соответствующего случаю душевного подъема!
Я взял ее за руку.
— Очень получилось… страшно?
— Да, приятного было мало, — закивала Дарья. — Хорошо, что я заранее не знала, каково это! Но ты знаешь, в тот короткий промежуток между тем, когда все уже произошло и моментом, когда я отключилась, было такое совершенно ни с чем не сравнимое чувство, что… Что вот кто-то во мне сейчас, и я уже не один человек, а нас двое, и все равно это я одна! Не раздвоение личности, а наоборот, слияние. Это что-то такое огромное, это такой гигантский мозговой, эмоциональный, психологический оргазм! Научусь кончать физически, интересно будет сравнить.
Я засмеялся, прямо-таки с удовольствием глядя на нее: девятнадцать лет, и такие самокопания, такой анализ собственных переживаний! А если не только свой внутренний мир девчонка способна препарировать, процеживать через китовый ус собственного сознания? Не такие ли способны и окружающую их действительность разлагать на кварки, добираясь до смой сути вещей и событий, сам внешний мир менять, лепить под свои представления о нем? Вот и мать сравнивала ее со свечой, которая то горит, вроде, ровно, то начинает вдруг пылать устрашающе ярко и быстро. Да и по моим наблюдениям девочка, конечно, необычная, не знает слова «нет», привыкла добиваться своего и не потому, что избалована с младых ногтей, а просто не понимает, почему что-то должно быть не так, как она себе это рисует. Можно назвать взбалмошной и плохо воспитанной, а можно — неординарной. Впрочем, жизнь покажет.
— Кстати, по секрету, — прикрыв рот ладонью, заговощицки прогнусавила Дарья. — Я тут, пока ты спал, со страху заморозкой набрызгалась, мне туда сейчас гвозди можно вбивать, ничего не почувствую. Так что если кавалер чего-то недополучил от дамы… Как говорится, готова к труду и обороне.
У меня от шутки по позвоночнику прополз мёрзкий холодок. Но Дарьины губы дрожали от сдерживаемого смеха, и мы оба прыснули. В ее взгляде, обращенном на меня, было пятьдесят процентов чистого позитива, капелька настороженности, а все остальное занимало нечто такое, что я в своей жизни всего несколько раз видел в глазах женщин, обращенных на меня. Отчего-то я смутился и убрал глаза.
— Хотите спросить — что же мы со всем этим теперь делать будем? — прочитала мои мысли Дарья.
Я снова быстро вскинул на нее глаза:
— Хочу.
— Лично у меня все просто, — передернула плечами она. — Я ж говорила, я с детства вас люблю. Постарше стала — сравнивала с вами клеящихся пацанов, и им сразу становилось «без мазы». Не то, чтобы я девственность для вас берегла — до Турции у меня и в мыслях не было, что у меня с вами что-то когда-то может быть. Но не с кем было этой проблемой заняться, потому что я планку в этом вопросе под вас задрала. А потом все так стремительно понеслось — отец, ваш раздрай с матерью, и вот я уже наедине с вами у вас на даче. Но вы меня об стенку, и я уже подумала, что все, облом, жизнь — не кино. Но тут звонит мать и говорит, что вам нужна моя помощь. Сама, короче, толкает под поезд. А что делать с этим теперь, я правда не знаю. Ты — мой первый мужчина, я за вами… за тобой на край света. Плевать, что ты старше, что ты бывший друг отца и матернин любовник. А что ты решишь, знаешь только ты. Тебе и решать.
М-да, кажется, я, что называется, «попал», и крупно. Девчонка умудрилась-таки взвалить на меня ношу ответственности и за историю моих отношений с ней и ее родителями, и за девственность эту ее дурацкую, за целый ком вопросов, от которых просто так не отмахнешься. И придется теперь эту ношу тянуть… Куда? Сколько? Как будто других проблем мне было мало!! М-да… Ну, ладно, чего уж сейчас себя ушами по щекам лупить… В любой ситуации можно найти положительную составляющую. При взгляде с другой стороны все выглядит не так уж плохо: я не в следственном изоляторе, а в весьма благоустроенных апартаментах в сопредельном государстве, куда расейским «левоохранителям» не дотянуться, в компании молодой девушки, только что расписавшейся в весьма серьезных ко мне чувствах. Как говорил Абдулла из «Белого солнца пустыни»: «Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость!» Разве что — ответное чувство, которым можно было бы закрыть брешь, пробитую в душе событиями всех этих последних дней?
В холодильнике было шаром покати, и мы вместе выбрались на улицу на закупки еды и питья. Дома, пока замораживалось шампанское, Дарья быстро нарубила бутербродов, я помыл овощи. У меня от голода сводило скулы, Дарья тоже не ела со вчерашнего дня. Я бабахнул пробкой от шампанского, и мы, хохоча, подняли бокалы за праздник, который Дарья тут же окрестила «Defloration Day». Потом набросились на еду, потом допили шампанское и снова очутились в постели. Дарьина молодость, свежесть, темперамент действовали на меня, как молодящая вода, и я чувствовал себя не старше партнерши. В полном соответствии с постулатом старика Эйнштейна об относительности времени день пролетел с какой-то совершенно невероятной, нереальной скоростью.
Мы лежали во все более и более сгущавшейся вокруг нас темноте, молчали, я теребил ее сосок, уже не сознавая, что делаю, и что Дарьина плоть уже давно не откликается на мои прикосновения. Время ощутимо текло вокруг нас, по крайней мере я совершенно отчетливо ощущал его неумолимый поток, и мне казалось, что я чувствую, как его струи неуловимо колышут волоски у меня в паху. А может быть, это была просто конвекция от тепла Дарьиной руки, лежащей на моих чреслах?
— Арсений? — осторожно позвала Дарья. — Можно тебя спросить?
— Да, — ответил я, и мой голос для меня самого прозвучал как будто откуда-то из очень дальнего далека. — Конечно, да.
— А…, - начала было Дарья, осеклась, задумалась, и я заподозрил, что вопрос обещает быть непростым. — Обещаешь, что ответишь?
Я подумал, что попытка объяснить, что вот так подлавливать — это наивно просто таки по-детски, абсолютно точно была бы обречена на неудачу, и согласился:
— Обещаю.
— А-а…, - снова осторожно, как входя в холодную воду, протянула Дарья и, решившись, вдруг скороговоркой выпалила: — Тебе с матерью лучше было… — ну, ты понимаешь — или сейчас со мной?
Повисшая пауза совершенно точно отражала полнейшее мое непонимание, как ответить на этот вопрос.
— Тебе как отвечать? — попытался отшутиться я. — Просто, или честно и по существу?
— Конечно, честно, — очень серьезно отозвалась Дарья. — И по существу. Ты же не думаешь, что я задала этот вопрос так, для поддержания разговора?
Я повернул голову, попытался заглянуть ей в глаза, но для этого нужно было бы включить свет.
— Зачем тебе это? — спросил я.
— Я скажу, — тут же отреагировала Дарья, — хотя ты обещал ответить, а сейчас пытаешься увильнуть. Скажу, потому что вопрос, я понимаю, сложный и, возможно, моя мотивация тебе поможет. Так вот, максимально честно: меня это интересует потому, что я маму очень, очень люблю, но сейчас она мне не мать, а я ей не дочь. Мы — соперницы, как молодая и старая волчицы в стае, и молодой хочется знать, настолько ли она плоха в постели, чтобы эта составляющая не перевесила все остальное, и ее самец снова не оказался завтра со своей старой бывшей.
Она быстро приподнялась, повернулась, налегла мне на грудь своим нетяжелым телом. Ее неразличимые в темноте, совершенно черные сейчас глаза оказались в десяти сантиметрах от моих.
— Я не вынесла бы этого, — заканчивая мысль, тихо сказала она.
«Господи, ну зачем мне еще и эта гиря на душу? — подумал я, испытывая желание спрятаться от этого бездонного взгляда. — И без нее неподъемно!»
— И давно у тебя такие мысли? — уводя тему в сторону, спросил я. — О соперничестве с матерью?
— Всю жизнь, пожалуй, — задумавшись, ответила Дарья. — Ну, лет с одиннадцати-двенадцати — точно. Я помню, на даче, в бане, когда вместе парились, я смотрела на нее голую, но до какого-то момента не понимала, что вижу, себя с ней не сравнивала. А потом как-то щелкнуло, и я очень захотела иметь такие же ноги, жопу и сиськи. Сначала думала, что сейчас я маленькая, но вырасту, и у меня все это появится. Но время шло, ничего не вырастало, и годам к пятнадцати мои подозрения, что такой, как маманя, мне не быть никогда, превратились в уверенность. Это был девятый класс, мне тогда очень нравился один мальчик, но он смотрел только на кобыл, у которых все выпирало из выреза. Я возненавидела мать, у меня была страшная истерика, а когда она, успокаивая меня, объяснила, что генетически я пошла в отца, я стала ненавидеть их обоих. Тогда, я помню, я первый раз серьезно подумала, что жить незачем. Ну, дура, что поделаешь, но я это, к счастью, поняла, и осознание этого подтолкнуло меня к мысли, что стоит побороться. Я придумала себе имидж такой загадочной умняшки, которой красавчики пофиг, и которую могут зацепить только мальчики, енящие в женском поле не смазливую мордочку и сиськи, а ум и внутренний такой шарм с загадкой. Стала намеренно насмешливо отзываться о состоявшихся парочках: мол, да что эти дети могут? А сама по ночам тренировалась целоваться с подушкой, чтобы когда клюнет, не оказаться полной фуфёлой. Долго никто не клевал, потому, что, наверное, не могли разглядеть этот мой новый имидж сквозь неказистость. Но потом один мальчик из параллельного, немного прыщавый, но отличник, между прочим, начал как-то осторожно клеиться. Я его поводила на поводке немного, заинтриговала моим этим интересом к неординарным личностям, и он, чтобы доказать свою необычность, начал меня осаждать вовсю. Мне бы удовлетвориться победой, но вот уперлись мне его прыщи, я как представлю, что с ним целуюсь, так меня выворачивало прямо. В общем, отшила я его и стала ждать следующей поклевки, — только клев, видать, прошел. А у отличника за это время прыщей стало поменьше, и я попыталась снова с ним замутить, но моя врагиня блондинка Ирка Еровая, у которой уже тогда был третий размер, увела у меня его из-под носа. У меня снова настал период суицидальных раздумий, в результате которых я сделала два вывода. Во-первых: что поскольку привлечь достойного представителя противоположного пола я могу только своим внутренним миром, этот мир у меня должен быть соответствующим. А, во-вторых, что блондинка с сиськами для любого самого умного самца завсегда блюдо более лакомое, чем весь мой самый-рассамый внутренний мир. Вот я лежу тут сейчас с тобой, такая совершенно счастливая, и страшно боюсь, чтобы ситуация не повернула под этот второй мой вывод.
Она потянулась вперед плечами, шеей, губами, чмокнула меня в бровь.
— Я ответила на твой вопрос, теперь твоя очередь.
"Та-та-а!» — отчетливо прозвучали в голове первые такты из пятой симфонии Бетховена, но, как говорится в сказках, делать нечего, нужно было что-то говорить. Может быть, сказать просто — мол, с небезызвестной тебе особой у меня окончательно и бесповоротно, тапки, так сказать, врозь, не парься глупыми мыслями, я теперь с тобой, молоденькой, и мне все по кайфу. Но понятно было, что таким простым способом я не воспользуюсь, не даст как минимум вредная привычка просто так, по пустякам не врать.
— Слушай, Даш, — начал я, ощущая жуткое желание прокашляться. — Мы с твоей мамой… матерью знакомы тыщщу лет…
— Двенадцать, — перебила меня она. — Близко вы знакомы двенадцать лет — не так уж и долго, если вдуматься. А вообще меня и ее ты знаешь с одного и того же дня, поэтому сентенция о том, что с ней ты знаком вечность, а со мною миг, которую ты сейчас хотел развить, как-то не очень канает, нет? Я хотела получить честный ответ на совершенно ясный вопрос, а вместо этого ты собираешься прочитать мне лекцию о том, почему тебе так тяжело на него ответить. Ты просто не хочешь отдать себе отчет, как в этом вопросе все… просто! Когда у человека начинаются новые отношения, и он рвет со старыми, значит, в новых отношениях ему лучше, чем в старых. Когда у вас с матерью закрутилось, ты хотел бросить жену, потому что с матерью тебе было лучше, чем с женой. Сейчас я всего лишь хочу знать, есть ли у меня какие-нибудь шансы кроме моей настырности и того, что ты попал в трудную жизненную ситуацию. И мне кажется, что я вполне могла бы рассчитывать на общение на равных, а не на терпимость профессора в хорошем расположении духа к недоумку-студенту, вымаливающему тройку по предмету! И, пожалуйста, не зови меня, как мать, Дашей, мое имя — Дарья!
Раздраженная настойчивость отчетливо звучала в этой тираде и тоне, которыми она была произнесена. Она больно уперлась мне в грудь, соскользнула с меня и сердито затаилась рядом на постели. Я встал, отдернул с окна тяжелые шторы, и показавшееся безумно ярким сияние полной луны в обрамлении подсветки ночных фонарей заполнило комнату. В этом мире серебряного света и черных теней загорелое Дарьино тело казалось темно-серым зигзагом, начертанном на снежно-белой бумаге простынь. Я открыл окно, впуская в комнату удушливое тепло южной ночи и звенящее тремоло невесть откуда взявшихся в городе цикад. Закурил. Да уж, не характер — характерище! Тротиловая смесь отцовской таранообразной настойчивости и матерниного резинового упрямства. Надо бы скатить все с горочки плавно на тормозах, затушить грозящий разбушеваться огонь, но это было — невозможно. Я не спускал ни матери твоей, ни отцу, и тебе, Колобок, не спущу. У меня, видите ли, тоже характер.
— Слушай, девушка Дарья, ну, что ты от меня хочешь? — со смешком, в котором снисходительность я приправил парой перчинок раздражения, спросил я ее. — Расширенного психологического анализа на тему — с кем стареющему мужчине комфортнее в постели? С девятнадцатилетней нимфеткой, забывшей вместе с девственностью потерять еще и наивность, или со зрелой во всех отношениях женщиной, знающей, как устроить партнеру «Цирк дю Солей?» И при этом разложить ощущения на степень физической удовлетворенности от процесса и духовной — от высокоинтеллектуальных бесед в перерыве между соитиями?
Да, получилось не просто резко, а гораздо резче, чем я рассчитывал. И грубо, очень грубо. В воздухе снова повисла пульсирующая цикадная тишина.
— Неужели все так плохо? — донеслось с кровати через минуту. — Странно. Положим, в умении физически ублажить мужчину против старой опытной шлюхи шансов у меня, конечно, немного. Хотя я надеялась, что вам нравится, когда потуже, а не наоборот. Но вот тот оргазм, который не в — pardon — яйцах, а в голове, у вас со мной должен быть со мной на порядок против нее. Ведь я не только дочь вашей старой любовницы, что само по себе уже очень пикантно. Но я еще и дочь вашего бывшего друга, пусть покойного, но с которым у вас были непростые отношения. Думаю… нет, уверена, что на уровне самых примитивных подкорочных импульсов вы не можете не испытывать глубочайшего кайфа от того, что трахаете его дочь. Наверное, папа сейчас вертится в гробу, как волчок! Месть очень тонка на вкус, не так ли, дядя Арсений?
Я окаменел. Издевка была умной и очень точной. Возникло ощущение, что девчонка одной фразой вскрыла мне черепную коробку, препарировала мозг, экстрагировала все самое мерзкое, стыдное, гадкое, глубоко запрятанное, перетрясла и вывесила на всеобщее обозрение, как попахивающее плохой выстиранностью нижнее белье. Но — неужели внутри меня, в моей голове, в душе, все это — было? Я заглянул вовнутрь себя и с ужасом и сожалением констатировал — да, было.
Время от времени (особенно — имея перед глазами выкручивающий вензеля Ивин зад) я ловил себя на том, что где-то в глубине сознания какой-то второй «я» снисходительно эдак беседует с кем-то, удивительно напоминающим Аббаса, в таких примерно тонах: «Ну, что? Как ты там говорил: «Еще посмотрим, кто будет сверху?» Так кто? Но вот уж благоверная твоя — точно внизу, подо мной, вот она, любуйся! Слушай, а с тобой она тоже вот так распалялась, как МиГ-31 на форсаже, или у вас это был, как обычно у супругов: «Кукурузник АН-2 опыляет посевы?» А, ха-ха! А Катю, Катю помнишь? Да, были времена, вместе девок трахали… А теперь — вот, я твою жену, извините-за-выражение, деру, а не наоборот. Потому, что наверху — я, а ты — внизу, вот так. Im a winner, youre a looser. Перевести?». Пригвозженный неумолимой правдой этой картины к невидимому пыточному столбу, Аббас весь корчится, извивается в страшных муках бессильной ревности, но сделать ничего не может, и горит, пылает, рассыпается в пепел в пламени поражения, а злые дети с крыльями дудят над ним в трубы и, смешно шипя золотистыми струями, мочатся на его углящиеся останки, скандируя многоголосым хором: «Лу-зер, лу-зер, лу-зер!» А после Турции к такому диалогу могло бы добавится: «А еще я твою дочку чуть было не…» А теперь и вовсе, безо всяких «чуть». И не потому ли ты, называя вещи своими именами, бросил Иву, что Аббаса больше нет, и не перед кем ощущать больше мошоночную сладость своей победы? И — дальше, в бездонную темноту погружения в самые черные, как вода Коцита, глубины человеческой душевной мерзости. Просто я никогда не давал себе труда задуматься над всем этим. Или просто душил, задавливал совестливые порывы, как сокращением ушных перепонок человек может заглушить слишком раздражающие его звуки.
— А по общению, как вы выразились, между соитиями…, - продолжала между тем Дарья. — Я почему-то была уверена, что для тебя это гораздо важнее, чем сам процесс, что у тебя оргазм зарождается в голове, а не в шариках, как у большинства самцов. Крутиться и скакать я быстро научусь, ты же понимаешь. А вот IQ у меня на тридцать пунктов выше, чем у матери, почти такой же, как у отца. С кем из их вам было комфортнее общаться? Мне подтянуться? Или — чтобы было привычнее — съехать?
Я стоял молча, почти не дыша, вне себя от злости и отчаяния, не зная, что ответить и не будучи уверен, что нужно что-то отвечать. А еще бесила невозможность ни выгнать зарвавшуюся наглячку за дверь, ни уйти самому. Значит, нужно будить лениво релаксирующий мозг, говорить слова, полемизировать, одерживая при этом верх, потому что как иначе, когда загорится свет, смотреть в глаза этому маленькому, такому беззащитному на вид, и такому неожиданно остро отточенному существу? Ведь то, что ты только что стал первым мужчиной в ее жизни, с точки зрения соревнования умов не дает тебе ни очка форы, не так ли? Я выкинул сигарету, закрыл окно и, поудобнее устроив ягодичные мышцы на остром ребре подоконника и доминирующе сложив руки на груди, перешел в наступление.
— А вот что, ты на самом деле, только что назвав мать шлюхой, нормально себе после этого чувствуешь? — жалея, что темнота скрывает наиязвительнейшую из моих улыбок, начал я. — Искренне полагаешь, что результаты сомнительного теста на IQ поднимают тебя выше границ дозволенной морали? Позволяют говорить и делать то, то что другим, менее избранным, не по ранжиру? Звезда во лбу не слепит? Под тяжестью венца шейка не того, не гнется? А то, что это твое представление о себе по жизни ничем, кроме крайней самоуверенности, не подтверждено, не смущает? Да хотя пусть даже все будет так, как ты считаешь. Но ты же о чем меня спросила? С кем мне лучше, с тобой или с твоей матерью? Но, похоже, на самом тебя интересует вопрос, насколько для меня в женщине важно, с какой скоростью она решает матрицы Равена, или что о ней выдает расширенный тест Кеттела[i]? Тогда отвечаю: совершенно, на хрен, не важно! Причем ни в постели неважно, ни вне ее. И если для тебя это неприятный сюрприз, то извини, но тебе об этом нужно было думать до того, как ты с помощью меня себя дефлорировала! А то, как ты прошлась по поводу моих умственных способностей — эдак пошленько, с запашком, с единственной целью — задеть, говорит лишь о том, что от отца, кроме бесспорных антропометрические данных и гораздо менее бесспорных умственных, ты переняла еще и некоторые другие его не лучшие качества, наиболее афористично описываемых словом, означающем материальный результат дефекации. Вот как-то так. Не уверен, что ответил на твой вопрос, но если ты еще раз позволишь при мне столь мерзко и паскудно высказываться о своей матери, я не устою перед удовольствием тебя ударить.
Прошла секунда, другая после того, как последние слова моего монолога повисли в темноте. Дарья села на кровати, выгнула шею, вытянула вверх подбородок, закрыла глаза.
— Бей, я заслужила и хочу понести наказание, чтобы это больше не было между нами.
Я сдался. Дарья переиграла меня — полностью, разгромно, окончательно и бесповоротно. Одновременно с осознанием этого поражения я ощутил такой приступ желания, что будь я в этот момент Луной, приливные воды океана затопили бы все земные низменности к чертовой матери! Вместо удара я дрожащими от вожделения губами поцеловал Дарью в щеку, потом в шею, плечо, высосал обе груди. Бросил ее на постель, опустился между разверстых ног на колени, наполнил слюной пупок, дотронулся языком до места, где живет ток, насладился мгновенным ответным выгибом ее таза и потом вошел в нее, глубоко и крепко, наслаждаясь ее криками то ли боли, то и удовольствия, и входил долго, часто и грубо, как входит в дом захватчик и берет сразу то, что хочет, ничуть не стесняясь при этом следов грязных сапог на ковре и сметенного на пол фарфора. Потом я долго не мог выровнять дыхание, а Дарья снова лежала рядом неподвижно и молча, и только в ее глазах, устремленных в потолок, блуждала совершенно непонятная мне, но такая матернина улыбка.
*****
— Хочешь, я расскажу тебе о ней? — спросила она. — О том, какие у меня были основания… ну, ты понимаешь.
— Нет, — соврал я. — Не хочу.
— Тогда слушай, — одним голосом улыбнулась Дарья. — Интересно, про Эдуарда мать тебе рассказывала? Готова поспорить на повторную дефлорацию, что нет.
В груди у меня ощутимо екнуло.
Наверное, это глупо, но мне всегда было весьма небезразлично, с кем кроме меня трахается Ива. Ну, разумеется, кроме мужа, Аббаса, хотя недавний разговор в Турции неожиданно открыл мне, что в глубине души я ревновал ее и к мужу тоже. Когда мы только стали любовниками, меня занимал вопрос, а первый ли я, с кем Ива изменила мужу; после «реконкисты» время от времени меня всерьез переклинивало, был ли у нее кто-то в течение нашего разрыва.
В самом начале все случилось весьма спонтанно и неожиданно, делая тот факт, что мы стали любовниками, не чем-то большим и серьезным, произошедшим в нашей жизни, а скорее, каким-то увлекательным приключением, забавным поворотом событий. Все сильно усложнивший инцидент с моим признанием Марине и последовавшее выяснение отношений с Ивой еще не произошли, и общались мы легко и весело, порхали, радовались жизни, как майские бабочки. И темы, и вопросы, которые сейчас затронуть — пять раз подумаешь, возникали и обсуждались легко и непринужденно. Мне нравилось, что с Ивой я могу себе позволить говорить о чем угодно без риска быть неправильно понятым, чего с Мариной даже представить было невозможно. Например, мне и в голову не пришло бы обсуждать с супругой, например, ее добрачные сексуальные связи, а с Ивой эта тема как-то раз возникла легко и естественно. Воодушевленный этой совершенно революционной вседозволенностью, я как на духу, рассказал Иве обо всех своих «левачках» с женщинами из круга, который мог ее интересовать: о своем довольно продолжительном романе с секретаршей Тамарой (мощная такая хохлушка-казачка, в постели — турбина на форсаже), о непродолжительной интрижке с рыжей грудастой Людой, с полгода работавшей у нас в сметном отделе, и даже о непростых своих отношениях с Беатой, потрясающе красивой полькой, с которой я познакомился в тяжелый период ее жизни, вылившийся в необходимость продавать себя за деньги. Я тогда, помню, в эту Беату мгновенно влюбился (это была частая у меня такая микро-влюбленность, устоев моих семейных и прочих долговременных отношений никак не затрагивающая), решил помочь ей, с «улицы» вытащил и устроил помощницей к Рите Качугиной. С полгода мы, сильно шифруясь, еще встречались, но потом Рита сделала Беату своей «замшей», и по моей инициативе мы с прекрасной полячкой отношения прекратили: вскройся они, любящая меня, как овчарка-сдедопыт махорку Рита Беату выперла бы сразу, не посмотрела бы, что «замша». Но удивить Иву своими откровениями мне не удалось, потому что обо всех моих пассиях (даже о Беате!) Ива, оказывается, знала от… Аббаса. Я тогда, помнится, нарисовал на Ивиного муженька очередной «зуб» и перевел разговор на «шалости» партнерши. К моему разочарованию, Ива очень пресненько рассказала о парочке своих ухажеров еще в «доаббасовский» период, чем и ограничилась. На мое ироничное: «Свежо предание…» она, глядя на меня взглядом невинным, как у профессионального подставного свидетеля в суде, ответила, что она — девушка честная, и что не следует судить о людях по себе. У меня так и чесался кончик языка спросить ее об Эдуарде, но, боясь навредить только что оформившимся отношениям, я побоялся.
Суть истории с неким Эдуардом была такова. Дело было года за три-четыре до нашего с Ивой грехопадения, когда мы с ее мужем Аббасом еще работали вместе. Дарье тогда было, стало быть, года четыре и Иве уже смертельно надоело сидеть дома с ребенком. Она начала уговаривать мужа, что нужно отдать девочку в садик, потому что ребенку нужно учиться общаться в коллективе, да и ей, Иве, нужно идти работать, потому что иначе она потеряет все свои профессиональные навыки. Знал я обо всем об этом от самого Аббаса, который на частых в те годы пьянках в офисе подробно делился со всеми участвующими своими домашними проблемами, по-восточному возмущаясь тем, что «женщине» не сидится дома. «Ну объясните мне, зачем ей работать? — сетовал он. — Какие такие навыки она утратит? Как может женщина утратить навык шить? Шить, готовить, стирать и рожать женщина умеет от природы, ее такой Аллах создал!» Мы покатывались со смеху, а я думал про себя, зачем было очень красивой современной девушке, наполовину русской, наполовину немке с почти библейским именем Ива выходить замуж за этого странного человека, пусть неординарного, но в быту сторонника дремучих, чуть ли не шариатских представлений. Думал — и жалел Иву, с которой тогда я даже не был знаком. На работу, настояв на своем, Ива тогда все же пошла, причем подыскал ей место муж. Конечно же, найти работу модельера (а у Ивы, закончившей текстильный, было именно такой диплом) в Москве в те годы было нереально, и Аббас пристроил спортивную стройную Иву в фитнесс-клуб к некоему Эдуарду. «На районе» тот был личностью известной, бывший спортсмен и полубандит, мы с ним сохранили приятельские взаимоотношения с времен, когда делали в его клубе ремонт. На этом история могла бы и закончиться, если бы примерно через полгода (а я тогда был озадачен поисками работы для Марины) на мой вопрос, как, мол, там Иве работается у Эдуарда, Аббас помрачнел, глубокомысленно затянулся сигаретой, и после паузы ответил, что Ива в фитнесе уже не работает, а на вопрос о причине расплывчато рассказал, что она-де не смогла привыкнуть к нагрузкам, повредила себе голеностоп, — в общем, не потянула. Причем, зная Аббаса, я с уверенностью мог бы сказать, что про нагрузки и голеностоп он сочинил прямо здесь и сейчас. Помню, тогда я пожал плечами и через пару минут о разговоре забыл, но через какое-то время Аббас появился на работе в темных очках посреди зимы, но даже они не могли скрыть здоровенный фингал у него под глазом. Всем сочувствующим Аббас рассказал о том, что ехал непристегнутый, был вынужден резко тормозить в экстренной ситуации и, по его собственному выражению, «боднул глазом руль». Что-то тут было не так, но лично мне было совершенно не до того и я, выразив приличествующую случаю порцию сочувствия, ушел в текучку. Но как-то вскоре я совершенно между делом завел разговор об этой Аббасовой аварии с нашим безопасником Прокопичем — бывшим подполковником милиции, который по традиции знал «на районе» совершенно обо всем. «Какая авария? — поморщился Прокопич. — Это Эдуард ему навалял, когда наш Абик сдуру сунулся к нему отношения выяснять». «Какие отношения? — искренне удивился я. — По какому поводу?» Прокопич ответил: «Слушай, Арсентий (он почему-то всегда добавлял букву «т» к моему имени), это секреты не мои, потому, хоть ты и генеральный, сказать я тебе их не могу. Но вот только встретил я случайно вчера Абикову жену Ивку, так она тоже почему-то в темных очках. Правда, не в таких темных, как у мужика ейного, и поэтому я заметил, что она тоже с фингалом, хоть и загримированным сильно. И как ты думаешь, на каком глазу у нее фингал?» Я непонимающе уставился на Прокопича, на самом деле не догоняя, какая разница, с какой стороны у Абиковой жены фингал, но потом сообразил. «На правом?» — и Прокопич торжествующе хлопнул меня по плечу. «Молодца! — похвалил меня он. — Тебе бы ментом быть, далеко ушел бы!» Цимес тут состоял в том, что Аббас был левшой и, стало быть, у супруги «тени» на глазу с большой степенью вероятности были мужниным «подарком». Посмеялись, побалагурив об адюльтере и связанным с ним круговоротом «пи….юлей» в природе, и я снова забыл об этой истории. Надолго, до тех самых пор, когда мы с Ивой стали любовниками, и тема, было ли у Ивы что-то с импозантным, мускулистым и наглым Эдуардом, не стала вдруг меня занимать несравнимо сильнее, чем раньше. И, не получив во время описанного выше такого неравноценного обмена «клубничкой» в этом вопросе ясности, я интереса к нему не утратил, решив выждать случай.
Уже много потом, после «реконкисты», мне как-то раз снова удалось спровоцировать Иву на разговор на «щекочущую» тему. После пары бутылок шампанского у нас завязалось подобие игры под условным названием «кто, когда и с кем». Формат игры получился такой — каждый пишет на бумажке по пять вопросов, и другой, наугад вытащив один, должен на него ответить — честно, что называется, «без б…». Ива согласилась (наверное потому, что была изрядно выпивши), и видно было, что она пожалела об этом уже через секунду. Думаю, не только потому, что любые ее «шпилястые» вопросы были мне, как дождик унитазу, а из-за того, что не зная моего интереса к теме Эдуарда, она «просекла» его интуитивно. И вот сейчас главный вопрос, который я выкорявливал на клочке, звучал, естественно, так: «У тебя было что-нибудь с Эдуардом?». Ива написала свои вопросы, мы со смехом свалили бумажки в мою шапку и стали тянуть. Первым тянул я, доставшийся мне вопрос был о том, не поддерживаю ля я до сих пор постельных отношений с Беатой. Я сделал на Иву глаза-блюдца, картинно перекрестился и честно сказал, что нет. Потом тянула Ива и было видно, как она волнуется. Но мне не повезло: Иве достался вопрос «Был ли у тебя секс с женщиной?», на что она состроила брезгливую гримасу: «О, нет! Это — не мое!» А в конце, когда уже одевались, Ива развернула все мои вопросики и, показав мне тот, главный, про Эдуарда, спросила: «Ты этот хотел, чтобы мне достался?» Я кивнул. «Какой же ты глупый, Сеня, — улыбнулась Ива. — Если тебе так важен ответ на этот вопрос, тебе нужно было его написать на всех пяти бумажках, и я была бы вынуждена на него ответить, потому что о пяти РАЗНЫХ вопросах разговора не было». «Так ответь сейчас!» — воскликнул я. «Поздно, дружок, — со смехом щелкнула меня по носу Ива. — Видит Бог, я бы честно ответила. У тебя был шанс, но ты его не использовал. И вообще — должна же быть в женщине какая-то загадка? Я и так думаю — не слишком ли много ты обо мне знаешь?» Я смотрел на нее со смешанным чувством восхищения и страха — восхищения от простоты уловки и страха перед женским коварством. Уже в дверях существенно сильнее обычного пьяная Ива, качающаяся, как осина на ветру на своих длиннющих ногах, остановила меня и, делая «вжик-вжик» замком молнии на моей куртке, с пьяной таинственностью прошептала, дыша мне в ухо ароматным перегаром: «Какую же фигня обо мне тебя интересует, мой мальчик! Если бы ты знал, какой мадридский двор скрывается вот тут (она постучала острым лаковым ногтем себе по виску) и вот тут! (она с размаху хлопнула себя ладонью по ширинке джинсов). Будучи тоже весьма нетрезв, я это заявление пропустил мимо ушей, сочтя его пустым бахвальством. Но потом оно всплыло и прочно засело у меня в голове, и как-то раз я подшпилил Иву «мадридским двором». Она округлила на меня глаза, потом рассмеялась и сказала: «Чем скромнее в душе женщина, тем больше ей хочется иногда выглядеть шлюхой. Не бери в голову, просто хотела спьяну тебя поэпатировать. Подбросить, так сказать, дровишек в костер твоего интереса ко мне». Я заверил Иву, что «костер моего интереса» к ней горит ярко и не нуждается в том, чтобы его поливали бензинчиком чужой шлюховатости. «Мужчины любят скромниц, но трахать предпочитают почему-то распутниц», — поставила афористическую точку в разговоре Ива, и больше к этой теме мы не возвращались.
— Нет, не рассказывала, — словно клещами вытягивая из себя слова, сказал я. — Но я понимаю, о чем речь. Твой отец тогда по этому поводу разукрасил матери лицо, верно?
— Да, я слышала их разговор из-за двери, — ответила Дарья. — Пожалуй, это первое мое детское воспоминание, которое я помню отчетливо. Наверное, испугалась очень. Отец громко кричал на маму, именно тогда я в первый раз услышала слово «шлюха». Потом он бил ее. Мама умоляла пощадить, говорила, что тот человек изнасиловал ее, но отец не верил и все равно бил ее, я слышала удары и мамины крики. Тогда я громко расплакалась, и они оба прибежали ко мне. Помню, мать одной рукой гладила меня по волосам, а другой закрывала лицо.
— Во, блин! — не найдя других слов, крякнул я. — Так этот Эдуард маму, выходит, изнасиловал? Именно поэтому твой отец пошел с ним разбираться?
— Ну, да, потому что мама так сказала, — сказала Дарья. — Отец говорил, что надо писать заявление в милицию, что он этого гада посадит. Но мать умоляла его не делать этого, потому что она не перенесет позора. Тогда отец сказал, что разберется с Эдуардом сам…
— Но вместо этого Эдуард разобрался с ним, так? — перебил я, демонстрируя осведомленность в вопросе.
— Ага, — подтвердила Дарья. — Отец вернулся разукрашенный почище мамы. У них снова были шумные разборки, отец кричал, что Эдуард утверждал, что все было по доброй воле, мама, естественно, все отрицала. Закончилось тем, что отец снова ее ударил, но мать больше терпеть не стала и дала сдачи. Потом они выпили бутылку водки, помирились и долго трахались на кухне.
В голове мгновенно нарисовалось: голая Ива, как кошка всеми лапами на остром коньке крыши, уместившаяся коленями и локтями на маленькой табуретке, и пыхтящий, как марафонец перед финишем, Аббас у нее за спиной. В маленькой кухонке не продохнуть от табачного дыма, на столе пустая бутылка из-под водки. Ивино лицо уже пошло красными пятнами, радужка глаз уже почти скрылась под дрожащими верхними веками. Из последних сил сопротивляясь подкатывающим судорогам, Ива через плечо бросает на мужа благодарный взгляд. Даже сейчас, раскрасневшаяся, растрепанная, она все равно ошеломительно красива, и даже трехдневный фингал под правым глазом не портит ее. Аббас улыбается жене в ответ, и такой же фингал у него, только слева и свежий, густо-сливовый, становится особенно заметен.
— То есть, доподлинно так и не известно, по согласию был секс у Ив… у твоей матери с этим Эдуардом, или нет? — прогоняя видение, спросил я.
— Почему, известно, — снова усмехнулась Дарья. — По согласию. Как мама скажет: «По любви-с». И не только в тот раз. После всего, хотя отец настоял, чтобы мама сразу же уволилась, она еще долго ездила в этот зал.
— Ну, а это-то ты откуда знаешь? — сердито буркнул я.
— Из самого достоверного источника, — с видом иллюзиониста, делающего руками «Вуаля!», ответила Дарья. — От самой мамы! У нее нет секретов от тети Тани, а двери в квартире были тонкие. Вы ведь знаете тетю Таню?
Я знал тетю Таню, Татьяну — давнишнюю Ивину подругу. Это была высшей степенью неприятная особа неопределенного возраста с резким голосом и визгливыми интонациями, почти альбинос с бесцветными глазами, веснушчатой розовой кожей и жидкими волосами цвета незрелого абрикоса. Плоскогрудая и костлявая, как расплющенный колесами моток ржавой стальной проволоки в дорожной колее, она представляла собой такой контраст с излучающей красоту и изящество Ивой, что не задаться вопросом, что у этих женщин может быть общего, мог только плоховидящий. Не смог избежать подобного вопроса и я, получив в ответ от Ивы движение бровей — не то раздраженное, не то несчастное, и загадочную фразу: «Лучшую подругу, как родителей, не выбирают». Но при всей внешней парадоксальности их отношения были близки и крепки. Ива, сама того не замечая, часто упоминала Татьяну в своих ответах на мой вопрос: «Ну, как дела?», да и в неизменную Турцию они, как правило, ездили втроем — Ива, Дарья и тетя Таня. Впрочем, на наших отношениях существование «тети Тани» никак не сказывалась: видя нашу обоюдную идиосинкразию, Ива на совместном общении благоразумно не настаивала.
— Они с тетей Таней пили на кухне, мама рассказывала, как они делали с Эдуардом это на батуте, подкидной доске и эллиптическом тренажере. Тетя Таня спрашивала, что такое эллиптический тренажер, а мама отвечала, что это лучшее приспособление для траха после люстры в Большом театре, и они ржали над этим, как лошади. Они долго мусолили эту тему, постепенно напивались, эллиптический тренажер у них превратился в тренажер для эллиптических мышц, тетя Таня спрашивала, как у Эдуарда обстоят дела с эллиптической мышцей, а мама отвечала, что мышца эта у Эдуарда — нечто феноменальное, и что ее надо выставлять в рамочке в Третьяковке между картинами Иванова и Ге. Когда они совсем напились, тетя Таня просила маму посодействовать, чтобы Эдуард и ее изнасиловал пару раз своей знаменитой эллиптической мышцей. Они стали это развивать, совсем слетели с катушек и ржали без передыха минут пятнадцать, пока не вернулся отец и не разогнал их.
— Так что с изнасилованием «отмаза» у мамаши была, что называется, «левая», — подвела черту под темой Эдуарда Дарья. — Отцу перепало ни за что.
В ее голосе прозвучала издевка, совсем короткая, как зернышко на одном кадре кинопленки. Но несмотря на то, что издевалась Дарья не надо мной, это зацепило, обожгло, как пощечина, наполнило раздражением на эту новенькую, молодую, не отягощенную угловатым рюкзаком прежних ошибок девочку, без зазрения сливающую всю родительскую подноготную. Опять захотелось взорваться, и только ужасно противное на вкус чувство соучастия не дало — сам хотел, не просил, но и не остановил. Однако порыв был такой сильный, что я встал с постели, но памятуя, что идти некуда, только снова зажег сигарету. Дарья молчала, словно ожидая моей реакции, но как реагировать, я не знал.
— Слушай, Дарья! — даже не сдерживая раздражение, нашелся, наконец, что сказать я. — Не сходится тут кое-что. Как ты можешь помнить все это, в таких подробностях? Ты ведь пигалица была, из-за табуретки не видно. Сколько тебе было — четыре?
— Четыре с половиной, — совершенно серьезно поправила меня Дарья. — Я прекрасно помню себя с двух лет. А прислушиваться к разговорам взрослых я стала как раз с этих событий, меня они страшно занимали, хотя я не все тогда понимала, конечно.
— А если не понимала, как запомнила? — зацепился за подставочку я. — Про эллиптическую мышцу? Про Иванова с Ге? Ты когда про Ге узнала? Классе в восьмом? Что, тогда услышала, а теперь вспомнила?
Ах, как приятно было размазывать эту наглячку! Вот только мой обличительный порыв ничуть ее не смутил.
— Я и сейчас ничего про него не знаю, — пожала она плечами. — Из контекста следует, что художник, видимо. А насчет запомнить — это просто: я могу включать в голове что-то вроде диктофона и запоминать услышанное один в один. Меня сколько раз проверяли: до десяти страниц печатного текста — точно, больше просто не пробовали.
— И эйн, цвейн, дрехт, какава. Амитугурицуфари паридрикербикер. Аратара пана кана голо золоволо пело цело паровоз! — неожиданно для себя самого выдал я с детства вызубренную наизусть цитату из «Бумбараша». — Повтори!
— И эйн, цвейн, дрехт, какава, амитугурицуфари пари дрикербикераратара пана кана голо золоволо пело цело паровоз, — глядя на меня, как на идиота, без запинки выдала Дарья. — Бред какой-то. Это что — заклинание племени олигофренов? Или считалочка детская?
— Вроде, — буркнул я, отчетливо вспоминая, как классе в третьем на спор с пацанами зубрил эту «считалочку» куда дольше. — Ладно, валяй дальше.
— Потом посадили и выпустили папу, он начал гулять, и у мамы появился ты, — голосом размеренным, как в фильмах Дискавери Джиогрэфик, рассказывающих об эволюции жизни на земле, продолжила Дарья. — Как у нее было с тобой, я видела у Софы на квартире…
— Ты уже третий раз об этом рассказываешь, — с трудом сдерживая раздражение, перебил ее я.
— Детские впечатления от увиденного, видимо, были настолько сильны, что хочется делиться ими вновь и вновь, — с язвительной усмешкой парировала Дарья.
— Как и мои от увиденного в Турции, — не дал ей спуску я.
Дарья поморщилась, словно от зубной боли.
— Да уж, дура обдолбанная! — воскликнула она. — Ну вот какого фига поперлась? Хотя, если честно, маманя сама вас спалила. Могла бы сказать все как есть, но у нее то: «Мы ведь подружки, Дашенька?», то «Знай свое место, малявка!». Я и так сильно подозревала, что не с подружкой какой-то там время она проводит, стала ей назло названивать, она телефон выключила. Ну, мне вообще жесть как вставило мамашу в лицемерии уличить.
— А как нашла-то ты нас? — не удержался от давно мучившего вопроса я.
— Да элементарно, — пожала плечам Дарья. — На рисепшене дала пять долларов, спросила, в какие номера из рашика сегодня заехали. Оказалось, что только в два, и только в одном оказалась незапертой дверь. Ну, я и ввалилась безо всякой задней мысли, а там у вас та-а-кое! Мне бы, дуре, конечно, обратно, пока не поздно, но по обкурке вставило поприкалываться.
— Постой, постой! — перебил ее я. — Поприкалываться? Ты хочешь сказать, что ты это все… сыграла?
— А ты что думал? — криво усмехнулась Дарья. — Что я всамделишно к маме родной за лесбийскими утехами полезла? Вкусить, так сказать, родного лона? Я что, умственно-недоношенная?
— Да нет, — пожал плечами я. — Зато обдолбанная.
— Ну, положим, не такая я уж была и обдолбанная, — захорохорилась Дарья. — Просто настроение было приподнятое, решила пошутить.
— Ну, и шуточки у вас, — сухо ответил я. — Твоя мать отнеслась к этому более чем серьезно
— Ну, да, — виновато скосила на меня глаза Дарья. — Афигённый вышел невдобняк! Хотя, конечно, интересный был бы экспириенс на тему, насколько преувеличена максима: «Любящая мать для своей дочери на все готова!»
Всем своим видом Дарья показывала, что не просто шутит, но и понимает, что шутка вышла «сильно ниже пояса». Я вспомнил Ивины самомучения на этот счет и решил шутку не поддерживать.
— Есть экспириенс за порогами всех возможных норм, — отрезал я. — Так эпатировать мать недостойно.
Дарья нахмурилась, но кивнула.
— Согласна. Не в себе была. Извините.
Я не испытывал от вынужденного морализаторства никакого удовольствия, но все же не смог удержаться:
— У матери прощенья надо просить, не у меня.
— Да я, в общем, извинилась, — пожала плечами Дарья. — Вечером следующего дня, ты только уехал. Если без деталей, то она так мне по фейсу приложила, что я с пуант слетела. И никакой трагедии, через два часа снова подружки были. Если бы не чувство вины, я не представляю, что могла бы учинить в ответ на такой не сильно педагогический мамашин порыв. Впрочем, если бы не мое ночное выступление, и она не стала бы меня лупить. Так что, в этом вопросе мы с ней квиты.
"В этом? А в каких-то других — нет?» — мелькнуло у меня в голове, но я не стал еще больше накалять обстановку.
— Вы чего хоть тогда накурились-то? — разряжая атмосферу, спросил я.
— Да это Володя-придурок намешал какую-то дрянь, Лавуазье хренов! — с энтузиазмом подхватила Дарья. — Он на третьем курсе химфака и в свободное время изобретает всякие смеси с интересными эффектами. В Турции, оказывается, эфедрин не запрещен, мы заказали по интернету, привезли без проблем. Ну, Володя «винт» и забабахал. Накрыло-то хорошо, а что потом обоих колошматило, он уверял, что у турок в аптеках химикаты паленые. Но я думаю, сам чего-то накосячил, троечник! Я-то до этого ничего кроме чистого снега не пробовала, от него воздушно так, только утро потом хмурое. А он говорит, что придумал микс такой, вообще без побочек, он его «горячий снег» называет, фильм еще такой был, помните?..
Меня передернуло. Наверное, все-таки не от того, что название фильма про то, как красноармейцы ценой жизни сдержали танковый прорыв Манштейна на выручку запертой в «котле» армии Паулюса, было прыщавым Володей взято названием наркотической смеси. Больше — от неожиданно выяснившихся глубоких знаний девятнадцатилетней соплячки о разной наркоте. Я-то полагал, что тогда в Турции у Дарьи с наркотиками была так, случайность, курортный эпизод, первый и единственный раз. А почему, собственно, ты так думал? Да потому, что до сегодняшнего дня тебе это вообще было до фонаря, это были Ивины заботы. А сейчас эти заботы становились моими.
— «Снег», «винт»? — нахмурился я. — Не слишком ли опытна такая кроха в подобных вещах? Ты что, наркоманка?
— Я не кроха, — совершенно без интонации, как в ответ на вопрос о времени говорят «половина второго», поправила меня Дарья. — И не наркоманка. Ты что, считаешь, что если человек пробовал наркотики, то он уже все, неисправимый наркоша?
И она подняла на меня спокойный, но очень вопросительный взгляд. Я замялся, и не столько потому, что в точности так я не считал, сколько из-за того, что воспитательная доминанта дискуссии диктовала ответить утвердительно.
— Ну, в общих чертах, пожалуй, да, — решительно произнес я.
— Взгляд с точки зрения уголовного кодекса, — прокомментировала Дарья. — Странно, учитывая уровень человека, от которого я это слышу. Я тебя уверяю, что никогда не стану наркозависимой. Я лучше убью себя, но под вонючую тушу какой-то там сраной химии не лягу. Хотя, конечно, вы можете посчитать это заявлением самонадеянной девчонки, но я про себя это знаю точно. Абсолютно точно.
И, словно вбивая одним ударом гвоздь вместо точки в окончании предложения, она коротко и резко кивнула головой. Я посмотрел на нее с сомнением.
— Но ты же согласна, что устроенный тобою в Турции перформанс по трезвой лавочке ты бы никогда не учинила? То есть, ты полностью находилась под влиянием наркотика, который настолько изменил твое сознание, что ты принимала ненорму за норму. Как же ты можешь говорить, что не ляжешь под химию, если ты просто пропустишь момент, когда уже полностью будешь под нею?
— Да, да, да, знаем! — отмахнулась от меня Дарья. — Азогнозия, активное отрицание того, что болен. Но, во-первых, я ж не дура, чтобы отрицать очевидное, и наедине с собой я, поверь, бываю очень самокритичной. А, во-вторых, я не собираюсь переходить в тяжелую категорию. Героин, крэк, дезоморфин — это не мое! Как говорится, невысоко взберешься, так больно и не падать. Я так, балуюсь, в Турции это было у меня третий… ну, четвертый раз в жизни. А то, что, не будь я под накрышкой, никогда бы этого не сделала, так люди спьяну и не такое творят! Получается, отключать себе тормоза химией — нельзя, а французским коньяком, например, можно, да?
Я вспомнил несколько в высшей степени «стремных» ситуаций, в которые я в разные годы попадал после того, как перебирал с алкоголем, и не нашелся, что возразить. Минуту назад у меня в душе ледяной иглой звенело отчаяние по поводу того, что вся эта необычность, умность, взрослость этой девчонки — всего лишь результат химической реакции, может быть, прямо сейчас шипящей в ее мозгу. Черт, связался с наркоманкой, и это делает и без того чудовищно сложные отношения с ней совершенно постыдными и безвыходными. Теперь это отчаяние ушло, разошлось, как ложка растворимого кофе под натиском струи кипятка.
— Но… зачем это вообще тебе нужно? — примирительно спросил я. — Даже очень редко, раз от разу? От чего ты в этой жизни хочешь убежать? Что тебе в ней настолько невыносимо? У тебя все ровно…
— У меня все ровно?! — закричала Дарья. — Ну, да, если сравнивать с проблемами… ну, я не знаю… беженцев где-нибудь в Западном Сахеле, то, наверное, у меня все ровнее ровного. Но мне мое «ровно» представляется так: неказистая девятнадцатилетняя девчонка, как ты образно подметил, «ни кожи, ни рожи», коротконогая, без сисек, у которой только что сгорел без остатка, как в адском пламени, отец, путающаяся с любовником своей красавицы-матери, который старше ее на тридцать лет. На прилично «выскочить замуж» нет шансов, а на приличное образование нет денег. Принцы на белых конях пород «БМВ» и «Ауди» на таких как я не заглядываются по определению. И что делать? Как большинство — залететь от кого-нибудь не сильно пьющего и попытаться под этим лозунгом создать ячейку общества с шансами развода через пару лет выше восьмидесяти процентов? Или как меньшинство — пойти в шлюхи в надежде заработать на относительно обеспеченное будущее старой девы, ненавидящей все человечество? Когда я выпускаю из рук вожжи самообладания и разрешаю себе задуматься о своем настоящем, где я никому не нужна, и будущем, где в лучшем случае никто не нужен мне, я конкретно жить не хочу. Я даже место для наиболее быстрого сведения счетов давно уже подобрала, на мосту одном живописном. И когда я вот так заштопориваюсь, по сравнению с этим «хмурое утро» после «снега» кажется вполне себе солнечным.
Она замолчала как-то сразу, как будто в изрыгающем клубы белого дыма огнетушителе кончился порошок, — бессильно опустившаяся голова только добавляла сходства. Я смотрел на острый пробор, идущий через ее густые темные волосы, и испытывал жалость, возмущение, сочувствие, желание сопереживать и дать саркастическую отповедь, обнять, укрыть и подвергнуть остракизму одновременно. Все мыслимые порывы бушевали сейчас в моей груди. И еще — подумалось о Кирилле.
— Ну, почему ты говоришь, что ты никому не нужна? — сплетя, наконец, как нитку из кудели, из вороха чувств ариозо доброй бабушки, осторожно сказал я. — Мать тебя любит безумно…
— Да, да, проходили, — раздраженно мотнула головой Дарья. — Только это — совсем другое. Эгоистическое нежелание расстаться с когда-то частью себя самой — вот что такое любовь матери к повзрослевшему эмбриону. Всепоглощающее, часто жертвенное, но всегда эгоцентрическое чувство. В нем нет ни капли понимания того, кто есть ребенок на самом деле, что ему нужно, какова его миссия в этом мире. Мать Иисуса не понимала, кто есть ее сын, и он был вынужден отречься от нее, иначе он не смог бы выполнить свое предназначение. Вообще, если бы людям было достаточно только материнской любви, они давно вымерли бы.
«Много ты знаешь, как твоя мать тебя любит!» — подумалось мне, снова вспомнив турецкие Ивины откровения.
— Ладно, послушай, но все ведь так живут! Понимаешь, все! — слегка подустав от всего этого «Paint It Black»[ii], воскликнул я.
— Я — не все, — глухо ответила Дарья. — Я не хочу, как все.
Повисшая тишина была ощутима, как стынь тридцатиградусного мороза через оконное стекло.
— Эк я вас загрузила, однако! — подсвеченными струями умершего, казалось, фонтана внезапно буквально взмыла верх Дарья. — Да ну это все, ей Богу! Я вполне способна управлять своими настроениями. О чем, бишь, мы? Так ты, выходит, в этих делах совсем, что ли, чайник, да? Никогда ни через «пых», ни через «нюх»?
— Полный, — признался я. — Не пробовал никогда, ничего, и считаю это одним из главных своих достижений.
— Да ты што-о-о-?! — в очень реалистичном радостном изумлении всплеснула руками Дарья. — Не может быть! Если судить по мне, то это как сохранить девственность лет до ста, ха-ха! И что, никогда не хотел попробовать? Просто — ощутить, как это?
— Да нет, хотел, конечно, — признался я. — Но во времена моей молодости это было даже не то что предосудительно, а вообще за границами понимания. Да и вообще: наркотиков у нас не было, это все там, на загнивающем западе. Помню статью про новейший наркотик ЛСД в журнале «Техника — молодежи»: жуть кошмарная, люди из окон выкидываются! Ну, зачем же такое на себе пробовать? Это уж я потом узнал, что у ЛСД, например, синдрома привыкания нет, и вообще это — единственное лекарство при некоторых заболеваниях. А когда все это стало без проблем купить, уже было не до того, да и старый стереотип действовал. А может, так просто случая и не представилось.
— А вот отец пробовал, — пожала плечами Дарья. — Наверное, не мыслил стереотипами.
Я внимательно посмотрел на Дарью.
— Ты же не тот случай, когда при аресте отца напоили водичкой с героином, имеешь в виду?
— Нет, конечно, — дернула губами она. — Когда он ездил на Кавказ к родне, он сам потом рассказывал. Там все его дядья «пыхают» — и дядя Шахрат, и дядя Парвиз, и другие. Вообще все на наркоте лет с пятнадцати. Или «пыхают», или жуют. Отец говорил, что и его уговорили, и он попробовал один раз. Я его подколола, что, наверное, не раз и не два, он начал жеманничать, хи-хи, да ха-ха — так поняла, что он там с ними с этой кочерги и не слезал. Он вообще оттуда какой-то обалдевший приехал. Правда, он и раньше такой бывал, я помню. Но, ладно, о покойниках — или хорошо, или ничего. Хоть он нас с матерью сильно последние годы доставал, все-таки он мне отец был, как-никак.
«Да, точно, или хорошо, или ничего», — эхом в ушах отозвались Дарьины слова, и перед глазами промелькнуло на мгновенье лицо Аббаса с его фирменной, зло-ироничной усмешкой на губах.
— А давай попробуем? — прильнула ко мне Дарья. — Вдвоем? В первый раз ощущения просто фантастические.
Странно — я хотел, и только что в совершенно некатегоричных тонах высказывался насчет такой возможности, но открыто и прямо сказать: «да» не было никакой возможности.
— Ты что, с ума сошла?! — нахмурился я. — Не буду, и если тебе важны отношения со мной, эту практику я тебе продолжать категорически не советую.
Дарья медленно подняла на меня глаза, наполненные в высшей степени снисходительной улыбкой, и сочно потянулась всем своим тонким гладким телом. Потом одним легким сильным движением скрутившись вдоль горизонтальной оси и повернувшись вдоль вертикальной, она из лежачего положения встала на четвереньки и, положив подбородок на сплетенные пальцы рук, не мигая, уставилась на меня. В мгновение ока бездельно прохлаждающийся на простынях человеческий детеныш превратился в молодую, но уже полную сил пантеру с алым острием языка между ослепительно-белых резцов и неумолимо влекущим огнем желтых глаз с вертикальными зрачками; мне даже померещилось, как сзади Дарьиной головы между остреньких ягодичек вдруг метнулся туда-сюда мускулистый черный хвост. Я уже приготовился к очередному ее ядовито-острому ответу, но пантера послушно улеглась рядом, положив голову мне на колени.
— Как скажешь, дорогой, — промурлыкала она. — Я же наполовину восточная женщина, а женщине полагается подчиняться своему мужчине. Мне так нравится подчиняться тебе! Вот только ты уже скоро полтора часа, как не оказывал мне обычных между мужчиной и женщиной знаков внимания.
— Я старенький, мне нужно больше времени, чтобы тело догнало голову, — рассмеялся я.
— Я наблюдала в Турции, какой ты старенький, — подпустила шпильку Дарья. — Если бы ты видел, где были мамины глаза в тот момент, когда я вломилась в номер! Я тоже так хочу. — Расскажи лучше еще о матери, — поспешил сменить тему я.
— Ну, а что еще рассказывать? — вздохнув, переключилась Дарья. — Когда у тебя с ней случился разлад, она долго переживала, даже плакала тете Тане в жилетку. Но потом у нее появился какой-то бородатый Юра (я не видела, но мать так его так называла, когда тете Тане хвалилась), после него — какой-то Рома, а последний был армянин по имени Арсен. Он был бомбила, у него была «девятка» с такими затемненными окнами, что можно было на солнце без очков смотреть. Его я видела, один раз он был с нами в ресторане не тетьтанином дне рождения. Не урод, в общем, не дурак, но уж больно черный, и… как это сказать? С гор, в общем. В машине слушал исключительно музыку «дудук» — дудка такая армянская, и тащился, как Фредди Меркури от Монсеррат Кабалье. Я один раз попросила его сменить пластинку — он так посмотрел на маму, как будто я громко пукнула на поминках. Как мать с ним столько времени якшалась, ума не приложу. Хотя… Подслушивать тогда уже выходило редко, и я намылилась мамкины эсэмэски читать, потом подобрала пароль к ее мэйлу. А последние лет пять она вообще от меня не сильно шифруется. Мать говорила тете Тане, что у Арсена «огнемет в штанах», что он делает не столько раз, сколько он может, а столько, сколько она хочет. «А хочу я постоянно, ты же знаешь, ха-ха», — писала мама тете Тане. «А разговариваете вы о чем?» — спрашивает тетя Таня. «Ни о чем, на разговоры у нас нет времени, — отвечает мать. — Да и по русски он х…ево говорит!» С ним она долго встречалась, вы уже снова помирились, встречались, но она с ним не рвала. Конечно, зачем ей зажигалка после огнемета? Я могу тебе точно сказать, когда она снова тебя до себя допустила — весной две тысячи седьмого, что-нибудь в мае, верно? Потому что Арсена в апреле поймали на незаконном извозе, у него оказалась прострочена виза, его депортировали и внесли в невъездные на семь лет. Кстати, срок истекает в следующем году, так что весной у тебя мог бы появиться, так сказать, партнер по предприятию. Нужны еще аргументы в пользу того, что вслух говорить нельзя, а то ты мне по морде дашь?
Последние слова резанули неожиданно и больно, как острый ножик по подушечке пальца во время чистки картошки. Я посмотрел на Дарью, но в ее глазах был не победный огонь, а грустное сочувствие.
— Ладно, ну сколько можно? — бессильно спросил я. — Зачем ты про нее так?
— Зачем? — закричала Дарья, вскочив на колени. Дарья. — Неужели непонятно? Да потому что ты ее любишь, балда ты… вы стоеросовая! — Она никогда тебя не любила, трахалась напропалую со всем ансамблем, а ты по ней сопли лил, я твои письма читала! Ты даже сейчас смотришь на меня, а думаешь о ней, нет? А она в этой жизни кому была верна, кто ее любил? Отцу изменяла, правильно он ее под «гжель» расписал! Знаешь, каково ему было знать, что она с Эдуардом этим снюхалась, что от него в супружескую постель возвращается! Он плакал на кухне, как мальчишка, я его утешала, он гладил меня, думал, что я ничего не понимаю. Я тогда его любила, не понимала, что может быть общего у мамы с другим дядей. А когда уже тебя любила, не могла взять в толк, зачем ей этот тошный Армен со своим дудуком…
Она говорила, вернее, выкрикивала это с экспрессией Софьи Перовской на судилище, бесподобно путая в обращении ко мне «ты» с «вы» и потрясая кистями с растопыренными пальцами рук, как барабанщик, готовый грянуть в литавры. Но она вдруг внезапно осекла свою пламенную речь и широко вызвездила на меня испуганные глаза.
— Что такое? — удивленно спросил я, ощущая, что остановило Дарью что-то, только что ею сказанное, но совершенно не понимая, что.
Дарья посмотрела на меня взглядом, полным внезапных слез и еще чего-то непонятно-огромного, что, показалось, вот сейчас выплеснется на меня фантастическим, нереальным, километровым цунами, все сметающем на своем пути, но в следующую секунду глаза ее, как оборвавшаяся вольфрамовая нить, погасли, высохли, над ними двумя темными, полными дождя тучами сошлись ее густые брови.
— Ничего, — глухо ответила она. — Все это в прошлом, а прошлое не имеет значения. Важно только то, что происходит сейчас. А сейчас я просто с ума схожу от любви. Иди сюда, умираю без тебя.
И она опрокинулась на спину, и ее «alter ego» открылось мне, как весенний бутон навстречу солнцу. Невидимые, но ощущаемые всеми прочими чувствами флюиды, изошедшие от этой картины, нереально рельефной, как шрифт Брааля под пальцами, были так сильны, что я мгновенно вскочил, вытянулся, как новобранец по команде «Смирно!», выструнился над распростертой подо мной Дарьей, но, как щепетильный гость, ожидающий повторного приглашения, застыл перед входом.
— Скорее, не могу! — даже интонациями копируя мать, прошептала Дарья.
— Значит, зажигалка? — мучая ее и ощущая от этого почти физическое удовольствие, спросил я.
Дарьин непонимающий взгляд с трудом всплыл в ее глазах через густой туман отсутствия.
— Зажигалка? Не понимаю! — пролепетала она дрожащими губами, потом улыбнулась: — А, зажигалка!.. Лично мне мне с такой никакого огнемета не нужно. А предыдущий товарищ, похоже, просто так и не научился ею пользоваться. Иди, скорее!
Лесть — примитивное, но удивительно эффективное оружие. Я воспарил и ринулся доказывать, что Дарьина похвала моим достоинствам — не просто фигура речи. Но на самом пороге, уже плохо соображая, я все же успел остановить себя.
— Заморозка, наверное, прошла уже, — прохрипел я. — Будет больно.
— Пусть, — не открывая глаз, прошептала Дарья. — Хочу. Хочу, чтобы было больно. Боль — честная валюта. Я тут наговорила… Про мать и вообще. Хочу заплатить. Давай.
Долгий, бурлящий стон вырвался из ее сломавшегося под тяжестью запрокинутой головы горла, и я провалился в ощутимо тягучий, опутывающий со всех сторон кокон терпко-сладких, как ромовая патока, ощущений. Какое-то время я еще пытался себя сдерживать, но скоро напрочь утратил контроль над собой. Платить Дарье пришлось долго, но ни одного звука, который можно было бы расценить, как страдание, не слетело с ее губ.
*****
Дарья, свернувшись калачиком, тихо дышала рядом, ко мне же сон не шел. Я лежал и словно мысленно осматривал, ощупывал всего себя после удивительных событий сегодняшнего дня, изучал состояние тела и души. С первым все было понятно: оно тихо и ровно урчало, как умиротворенная, довольная кошка, потому что столько физического удовольствия оно не получало давно, пожалуй, с времен нечастых, а потому совершенно безудержных армейских отрывов с местным женским полом. С душой все было сложнее, гораздо сложнее. Там не было мира, там, как в жерле внезапно утратившего равновесие вулкана, кипело и бурлило раскаленное варево из чувств и мыслей.
Большая часть их была, как ни странно, об Иве. Все то, что я узнал сегодня о ней, о нашей с ней истории отзывалось в душе тягучей, ноющей болью. Очевидно было, что считая отношения с нею завершенным, связи порванными, я ошибался. К Дарье в связи с этим я не испытывал никакого негатива ни как к плохому вестнику, ни как к доносчице на собственную мать. Почему-то я понимал ее, понимал, что ей, не получившей от матери в наследство и десятой доли красоты и статей, неизмеримо труднее в этой жизни с вопросами любви и отношений. И в нашем треугольнике, коль уж такой возник, Дарья не была нечиста на руку: у меня сначала закончились отношения с ее матерью, и только потом начались с нею. И хотя все могло сложиться по-другому, но тени этого сомнительного поступка ни на Дарье, ни на мне не было.
Зато других — были. Оба мы — девчонка, еще не разменявшая третий десяток своих лет, и я, мужчина на пороге шестого, вступили в отношения, французами метко определенными как mesalliance, неравный союз. Ее реноме в связи с этим при взгляде со стороны, наверное, имел свои «подпалины», но это должно было больше беспокоить ее саму, меня этот нюанс не слишком занимал. А вот мой… Нет, конечно, у нас с Мариной не было несовершеннолетних детей, и у нее в случае нашего расхода не образуется материальных проблем, но… Да, новая женщина — это всем понятно; во фразе «ушел к молоденькой» по стандартам современного общества, управляемого мужчинами, больше зависти, чем осуждения. Вот только я так никогда не считал. Просто потому, что по отношению к той, которая была с тобой всю жизнь, в радости и в горе, такой уход не из-за чего, просто к новенькой, стройненькой, свеженькой — нечестен и, как говорится, двух мнений здесь быть не может. Другое дело, что уже давно в наших с женой отношениях появилась тень в виде нашего сына Кирилла. То есть, Марина вряд ли осознавала это, и возьмись я ей это объяснить, думаю, она просто не поняла бы меня. Да и сентенцию о том, что у мужчины есть претензии к жене на тему, что она их совместного ребенка любит сильнее него, тем же обществом была бы воспринята, как натяжка, перебор, вообще не норма. Нет, я никогда в себе эту мысль не культивировал; более того — не будь наш сын таким козлом, уверен, она просто никогда не пришла бы мне в голову. Да и до вчерашнего дня, когда Марина первый раз в жизни, поставленная перед выбором, предпочла не меня, эти соображения ничего в моем отношении к жене не определяли. До вчерашнего дня.
А бросить сейчас эту девочку — каково? Утром, когда она проснется, сказать, потупив взгляд: «Извини, это была ошибка, тебе лучше уйти»? Куда она отправится: ловить такси до аэропорта, или к ближайшему живописному мосту? Да, не нужно было это затевать, на все это вестись, но ведь теперь-то уже поздно, поздно! И дело даже не в этом, а в том, что вот так вычеркивать Дарью из своей жизни, в которую она внезапно, как молния, как ураган ворвалась, я не хотел. По крайней мере, сейчас, здесь. А потом, там, в Москве? Жизнь покажет. Да и есть ли, она, эта Москва, теперь для меня?
— Думаешь о жене? — спросила Дарья, и от неожиданности я вздрогнул.
— Да, — ответил я. — Как ты догадалась?
— Ну, ты уже десять минут лежишь в одной позе, не моргая, смотришь в потолок, и вздыхаешь. Если бы не вздыхал, можно было бы предположить, что ты размышляешь о своих московских проблемах, а если бы моргал, то мысли твои могли бы быть о моей матери. А так — все ясно!
Я улыбнулся шутке и повернулся к ней.
— А может, я о тебе думаю?
— Не пудрите мне мозги, Арсений Андреевич! — хмыкнула Дарья. — Я прекрасно понимаю место, которое могу к текущему моменту занимать в ваших мыслях. Даже с учетом между нами произошедшего, до пьедестала мне еще далеко. Другое дело, что с таким положением я долго мириться не собираюсь.
Я рассмеялся, поцеловал ее в лоб.
— Она не любит тебя, — неожиданно посерьезнев, сказала Дарья. — Если бы любила, была бы здесь, с тобой.
К горлу подкатил острый комок.
— Много ты понимаешь, — ответил я.
— Достаточно, чтобы разбираться в таких простых вещах, — упрямо отрезала она.
— Как любовь? — удивился я.
— Да, как любовь, — ответила Дарья. — Любовь — сложная штука, но с одним все просто: или она есть, или ее нет. Когда есть, ты рядом с любимым человеком, и весь мир не важен. Когда нет, найдется тысяча веских причин.
— А у тебя есть? — поддел я.
— Да, — ответила Дарья, — И поэтому я сейчас здесь. Только скажи, и я прямо сейчас выпрыгну из окна.
Я посмотрел на нее. Снова этот упрямый взгляд, решительно сжатые губы, столкнувшиеся, как поезда на встречных курсах, брови — проверять девчонку на вшивость категорически не хотелось.
— Не надо, — предельно серьезно отозвался я. — Ужасно глупо было бы разбиться об асфальт при живом-здоровом возлюбленном. Даже Ромео с Джульеттой умерли только потому, что полагали друг друга умершими.
— Они были дети, — сказала Дарья. — За пять дней наигрались в несчастную любовь до смерти.
— Хм, интересное прочтение трогательнейшей из трагедий Шекспира, — несколько опешив, пробормотал я. — Я думал, что автор имел в виду, что они познали цену любви и поняли, что она дороже жизни на земле, вечной жизни в раю — всего.
— Да когда они успели-то?! — вскричала Дарья. — С воскресенья по четверг умудриться познакомиться, влюбиться друг в друга до смерти, обвенчаться и убить себя! И все это несмотря на семейную вражду, на то, что Ромео стал убийцей брата Джульетты и что, будучи католиками, они не могли не знать, что суицид гарантировал им адский пламень. Это не любовь, а крайняя степень импульсивной социопатологии, присущая детям. Собственно, Ромео было шестнадцать, Джульетте — четырнадцать, и невзирая на традицию ранних браков, определяемую малой продолжительностью жизни, они все равно были еще детьми, просто не успевшими понять цену жизни!
Боже, с каким очаровательным апломбом она говорила это!
— У тебя, конечно, все не так, — полуутвердительно спросил я, с трудом сдерживая ироничную улыбку.
— Конечно, не так! — помотала головой Дарья. — Ты имеешь в виду, что в твоем представлении я тоже нафантазировавший себе про любовь ребенок, не знающий цену жизни? Ну, скажи честно, я не обижусь.
И она с вызовом прищурилась на меня. Я оценил перспективы откровенного, «по-честнаку» разговора на такие тонкие темы и решил рискнуть. Пусть лучше между нами будет как можно больше ясности.
— Ну, собственно, да, — кивнул я. — Ты еще ребенок, по меркам сегодняшней продолжительности жизни даже моложе Джульетты. Это — раз. Ты собираешься прыгать то с моста, то из окна — значит, не понимаешь цену жизни. А это, в свою очередь, является свидетельством того, что у тебя вообще с системой жизненных ценностей кривизна и перекос. Это — два. И три: это твое «Я люблю тебя с детства» тоже не канает, так, мультик про Барби, слюни в розовой обертке. Пожалуй, все. Ты обещала не обижаться.
Дарья нахмурилась, в темноте мне даже показалось, что на ее глаза навернулись слезы. Черт, наверное, зря я это начал.
— Я и не обижаюсь, — явно хорохорясь, мотнула головой она. — И вообще — ты был бы прав в отношении любой другой девчонки моего возраста на моем месте, но я та самая не любая, в отношении которой вся эта твоя трепанация с лоботомией не гарантировала тебя от ошибочного диагноза. Во-первых, мои мысли о том, чтобы сигануть с моста или из окна не от того, что я не знаю цену жизни, а от того, что я слишком хорошо знаю цену ей, когда в ней нет любви. Во-вторых, у меня на осознание того, что я люблю тебя, было не пять дней, а много лет, и я уже достаточно не ребенок, чтобы отличить любовь от игры в нее. А в-третьих, я могу точно рассказать, как и при каких обстоятельствах я влюбилась в тебя, и тогда ты поймешь, почему мои чувства к тебе — не мультик про Барби.
Собственно, постановка вопроса отрицательного ответа не предполагала, и я кивнул.
— Все девочки в период полового созревания влюблены в своих отцов, — начала Дарья. — Эдипов комплекс — страшная штука, а менструации меня, на минуточку, с девяти лет. Но ревновать отца к матери я начала раньше, еще не имея представления, что эта штука не только для писания, и чем родители время от времени занимаются в постели. Бывало, когда они могли себе позволить подольше поспать, я приходила к ним, втискивалась посередине и ждала, когда мать встанет готовить завтрак и я останусь в постели одна с отцом. Это было… такое чувство! В общем, я совершенно конкретно любила отца и видела себя на месте матери. Но потом отец как-то быстро отдалился от нас, от дома, потом пропал надолго. Я не понимала тогда, что это связано с его проблемами в делах, но помню, что мне очень не хватало воскресных полежалок в их постели. И тут появился ты, и я узнала, чем взрослые иногда занимаются. И после этого у меня в мозгу картинка некоторым образом изменилась, я возненавидела мать за то, что она занимается этим не только с отцом. Но вслед за этим в этой области моего сознания произошли определенные девиации. Логически я должна была бы еще больше полюбить отца, но вместо этого моя любовь к нему каким-то немыслимым образом перешла на тебя, в моих уже вполне девических мечтах ты заменил отца. Это совпало с тем, что отец стал все чаще домой пьяный приходить, с матерью у их пошли скандалы. А ты был таким… большим, спокойным. Я с отцом тебя все сравнивала и жалела, что он не такой… Или даже что ты — не мой отец. В общем, я совершенно конкретно в тебя втюрилась. Потом, когда вы с матерью разбежались, и тебя довольно надолго на горизонте не стало, все это, видно, во мне подзасохло, но не умерло совсем, а инкапсулировалось, впало в спячку. Если бы у меня за это время какой-нибудь предмет появился бы, то, может быть, он заместил бы тебя, вот только ни у кого шансов против тебя не было. И когда года четыре назад я обнаружила, что мать снова с тобой встречается, увидела как-то раз вас вместе, фонтан снова забил. Я сама страшно удивилась, но ты начал сниться, и во сне мы делали невообразимые вещи. Ну, вот как-то так это все до Турции и докатилось. Веришь — когда я с понтом к матери лезла, думала, вот ты сейчас подойдешь, сдернешь полотенце, возьмешь меня, как ее, за задницу. Дура? Накурившаяся дура?
И она, как маленькая собачка хозяину, заглянула мне в глаза. Я засмеялся, погладил ее по голове.
— Ты все это только сейчас придумала? — незло улыбаясь, спросил я ее. — Переход Эдипова комплекса с отца на проезжего молодца… История интересная, но совершенно неправдоподобная. Комиксом попахивает. Помнишь, в «Убить Билла» Водяная Змея идет в ассасины, став свидетелем расправы над родителями? Там еще мульт такой с морем крови? Очень проникновенно, и настолько же нереально. Скажем так, сюрреально. Я не психолог, конечно, но, по-моему, все это — плод твоей фантазии, нет?
Дарья отвела взгляд.
— Говорил отец, что ты — один из самых умных людей, которые встречались ему в жизни, — усмехнулась она. — Я не то чтобы не верила, но как-то этой его оценке не придавала должного внимания. Сейчас вижу, что ошиблась. Ловко ты меня… раскрыл. Просто подумала, что если рассказать правду, ты смеяться будешь.
— Смеяться? — воскликнул я. — Как же можно смеяться над историей любви? Я не бесчувственный, я не буду смеяться.
— Ладно, — вздохнула Дарья. — Многое, что я тебе рассказала, правда, но окончательно в тебя я влюбилась из-за… прыщей.
— Что? — не понял я. — Из-за прыщей?
— Именно, — зло зыркнула на меня глазами Дарья. — И не смей ржать!
Детские прыщи — проблема общеизвестная, они часто появляются в период начала пубертатного периода и, как правило, со временем проходят. Но у Дарьи они проходить никак не хотели, и годам к пятнадцати это стало настоящей проблемой, и даже я знал об этом — от Ивы, конечно.
— Первый раз в жизни я начала подумывать о том, чтобы сигануть с моста именно из-за прыщей, — скривила губы Дарья. — Помнишь, я рассказывала об одном придурке, которого я из-за них отшила? Так вот, у него по сравнению со мной, можно сказать, их вообще не было, просто я косметикой навострилась гримироваться, да в тени держаться. А потом ты этот чудесный крем достал…
— Я? — изумился я. — Крем?!
Да, да, сейчас я начал вспоминать! Давным-давно (ну, да, лет пять назад!) я озадачился проблемой одного необходимого маме лекарства, которое по непонятной причине перестали завозить в страну. Пришлось заказывать медикамент в Германии на тамошнем интернет-сайте с доставкой международной почтой. Хорошо помню, как, впервые просматривая сайт, я наткнулся на рекламу, гласящую «Прорыв в лечении акме». На удачу, я знал, что такое акме, и помнил, что Ивина дочь страдает этой болезнью. Одним кликом мыши я положил тюбик крема в виртуальную корзину покупок вместе с нужным мне лекарством и, когда пришла бандероль, отдал крем Иве. Да, через какое-то время Ива сказала мне, что крем очень помог, и что Дарья передает мне огромное спасибо, но чтобы этот пустяк в результате возымел такое значение!
— Я помню, как стояла как-то перед зеркалом, — рассказывала Дарья, — смотрела на свою прыщавую физиономию, думала об утопиться и о том, что если бы кто-нибудь помог бы мне с этой проблемой, я бы сделала для него все, что он пожелает, даже если бы он захотел это в совершенно извращенной форме. И тут мать приносит этот крем, не говоря, откуда он, и все проходит, как по волшебству. Когда стало ясно, что он конкретно помогает, я бросилась мать обнимать-целовать, и только тогда она сказала, что это, мол, дядю Арсения благодарить надо. Тут я вспомнила свои клятвы перед зеркалом, они наложились на тот, скажем так, интерес, который я испытывал к тебе до того, и поняла, что буду исполнять свою клятву безо всякого отвращения. Более того, я сказала себе: последней сукотварью буду, если обещанного не исполню. Ну, а дальше к этой закваске добавим пару-тройку ингредиентов вроде турецкой ночи, вашего разлада с maman, того, что ты стал моим первым мужчиной, и — вуаля — получился аромат под названием LAmour. Ну, или Love, если вам будет угодно. В такую историю любви ведун девичьих сердец поверит?
Она смотрела на меня, и я не мог понять, улыбается она или нет.
— Ну, если воружиться «Лезвием Оккама»…, - начал рассуждать я, внимательно наблюдая за Дарьиной реакцией на свои витийствования.
— Да, знаю, — перебила меня она, и стремительная усмешка тронула ее губы. — Философский закон, гласящий, что верное объяснение чему-то непонятному, как правило, самое простое изо всех. Отец часто его упоминал.
«Я даже знаю, откуда он о нем первый раз услышал», — вспомнил я выступление Жоры-Скальпа на забитой нам Димой-заказчиком «стрелке». Дарья по-кошачьи легла на меня, вытянулась в струнку, положила подбородок на руки, скрещенные на моей груди.
— И какой вывод, руководствуясь этим законом, ты сейчас делаешь? — промурлыкала она, заглядывая мне в глаза, и мне показалось, что зрачки ее на мгновение стали миндалевидными, кошачьими.
— Что история с прыщами, пожалуй, способна объяснить столь странное возникновение у маленькой нимфы чувств к старому неэротичному Сатиру, — улыбнулся я, крепко обхватывая Дарью под ее маленькие ягодички. — По крайней мере, это гораздо более правдоподобное объяснение, нежели шарж на старика Фрейда.
— Нет, правда, правда! — зажмуриваясь, — то ли хитря, то ли от удовольствия — закивала она. — Чесслово, не вру. Прыщи — это такая вещь, понимаешь, это такой стимул! Любая девчонка в позднем пубертатном периоде, не задумываясь, душу продаст за избавление от этой напасти. Я даже думаю, что у Джульетты, наверное, тоже они были, и Ромео сразил ее каким-нибудь новомодным средством. А Шекспир из тогдашних представлений о плиткорректности просто умолчал об этом. Чтоб не принижать божественного величия таинства возникновения любви, так сказать!
Мы оба весело рассмеялись. Я обнимал ее маленькое, горячее, пульсирующее тельце и чувствовал, что теряю связь с реальностью. Мог ли я еще неделю назад подумать, что из респектабельного бизнесмена, гражданина, семьянина превращусь, как по мановению злой волшебной палочки в парию, изгоя, отщепенца, живущего по законам джунглей, по правилам выживания? Маргинала, «замутившего» с еле перешагнувшей черту совершеннолетия дочерью собственной любовницы, некогда возлюбленной? И я не сгораю от осознания всего этого ужаса от отчаяния и стыда, мне это неожиданое и незнакомое чувство освобождения от пут правил, законов, норм и запретов нравится, кружит голову, врывается глубоким вдохом в легкие, наливает силой увядающие мускулы! Да я ли это вообще, со мной ли все это происходит? Да, безусловно, просто я стал другим, я сейчас не предосуждаю себе многое из того, о чем раньше и думать-то было зазорно, совестно и стыдно. И никто меня не осудит, потому что некому. А вдруг если кто-то и осудит, то с каким наслаждением, смаком и, главное, с полной уверенностью в правоте я пошлю его на х…й!
— Слушай, а у тебя что, с собой есть? — совершенно неожиданно для самого себя спросил я.
— Конечно, нет, — помотала головой Дарья. — Во-первых… ну, неважно, что во-первых, но во-вторых: я же не бешеная тащить это через границу!
— Кто-кто тащит, — скривился от воспоминаний я.
— А, ну, да! — воскликнула Дарья. — Извини, не подумала. Отвязный хлопец твой сынуля! Хорошо, что он не встетился мне до нашего знакомства! Он похож на тебя?
— Нет, не похож, — ответил я. — Совершенно не похож.
— Тогда хорошо, что не встретила! — засмеялась Дарья. — А ты что же, неужели надумал?
На самом деле я давно думал об этом. Думал под большим секретом, ни с кем мыслями этими не делясь. Думал, смотря знаменитый «Основной инстинкт» («А ты никогда не трахался под кокаином?») И перечитывая в сотый раз Мастера и Маргариту: уж не под морфием ли привиделось это все Михаилу Афанасьевичу?!) И узнавая, что Стивен Кинг несколько своих романов так называет «кокаиновыми» (и утверждает, что процесса их написания он совершенно не помнит, ха-ха!). И продираясь сквозь диковинные заросли сюжета Пелевинского «Чапаева и Пустоты» (единственная книга этого перепиаренного автора, которую можно читать)? Думал о том, что если способности человеческого (и моего?!) мозга используются всего на десять или двадцать процентов, то не может ли это помочь человеку (мне!) задействовать эти огромные мыслительные резервные мощности? Чтобы понять, что я, зачем я? Найти ответы на много других вопросов, на которые ответа человек в воем обыкновенном состоянии найти не способен в принципе, априори. Думал, и отдавал себе отчет, что если бы подвернулся удобный случай, обязательно нужно было бы попробовать, потому что в жизни попробовать нужно если не все, то многое, а мне уже не восемнадцать, не сорок и даже не пятьдесят, и кто его знает, когда — все, «кирпич»?
— Надумал, — решительно ответил я. — Но ведь все равно же нету?
— Конечно, нету, — вздохнула Дарья. — Но вот если бы было?
— Вот будет, тогда и поговорим, — улыбнулся я.
— Точно? — по-детски сузила на меня глаза Дарья. — Не врешь?
— Штоп я здох! — подняв, как на присяге, правую ладонь, процитировал я незабвенного Штирлица.
— Ну, сарри! — наставила на меня палец Дарья. — Завтра будет.
— Откуда? — изумился я.
— Завтра, — повторила Дарья, порывисто целуя меня в нос. — Завтра будет, завтра и поговорим. А сейчас давай поспим, а? Я никакущая, чесслово! У меня был тяжелый день — дефлорация, знаешь ли, и прочее. Ты не против?
— Конечно, не против, — улыбаясь, потянулся к ней губами я.
Но Дарья уже спала.
[i] Матрицы Равена — тест, предназначенный для дифференцировки испытуемых по уровню их интеллектуального развития; тест Кеттела — 16-и факторный личностный опросник.
[ii] «Paint It Black» (Нарисуй это черным, англ.) — песня Rolling Stones.