Я проснулся от ощущения, что на меня кто-то смотрит, вернее, даже не от него самого, а от воспоминания, связанного в свою очередь с этим ощущением. Точно так же я ощущал себя при пробуждении после нашей первой ночи с Ивой, и это ее невыразимо грустные серо-зеленые в тогдашнем неярком свете глаза смотрели в то утро на меня. Глаза сейчас были совершенно те же самые, лишь от яркого солнца за окном, просачивающегося даже сквозь плотные шторы, в них мерцали янтарные огоньки, придавая радужке сходство с хризолитом. Только между двумя этим утрами лежали двенадцать лет времени и тысяча километров пространства, и это были глаза не Ивы, а ее дочери Дарьи.
— Привет! — немилосердно хрипя спросонья, сказал я. — Ты знаешь, что у тебя глаз ведьмачий? Ты разбудила меня своим взглядом, как пальцем ткнула. Чего так смотришь?
— Ты старый, — проведя пальцем мне по лбу, задумчиво отозвалась Дарья. — Я только сейчас тебя рассмотрела. У тебя морщины, как у отца, даже глубже.
— Оно и понятно: я, вообще-то, и постарше, — ответил я, запнулся о логическую необходимость добавить что-то вроде: «Чем он был», и перевел тему: — А какова, собственно, причина размышлений на темы геронтологии? Лишь поутру, проснувшись, Даше стал очевиден мезальянс? Ах, кому же я, кому же всю невинность отдала?
— Глупый, — улыбнулась Дарья. — Такой старый, и такой глупый. Возраст тут ни при чем. Просто люди самые настоящие, когда спят. Вот я изучаю человека, с которым связала жизнь, потому что раньше как-то не было возможности.
Я нахмурился.
— Слушай, вот про это… про «связала жизнь»… Ты вообще представляешь, насколько это значащая и… многообязывающая фраза? Причем всех обязывающая? А ты так легко это все развешиваешь, как белье на просушку!
— Ничуть, — пожала плечами Дарья. — Еще задолго до появления в моей жизни тебя, как объекта воздыханий, я знала, что свяжу жизнь с моим первым мужчиной. Я, вообще-то, наполовину мусульманка, не забывай! В подпитии отец иногда задвигал целые лекции на темы шариатского воспитания, в основном о месте женщины на фоне его величества мужчины. Но ты знаешь, у них там много чего рационального. По крайней мере мне это дало понимание, что если уж ты родилась с вагиной, то и вести себя нужно соответственно и не дурить со всякими унисексами и эмансипе. Разумеется, я за равенство полов, но в узкоутилитарном смысле женщина должна выбрать себе достойного во всех отношениях мужчину и идти с ним по жизни до конца. Думаю, Господь именно так представлял себе предназначение жены Адама, когда создавал ее.
— Ладно, этим понятно, — кивнул я. — Только тебе не кажется, что во фразе «жизнь связала» изначально присутствует некий императив? Как в сказке, когда взбалмошные принцессы топают ножкой и прилюдно дают слово, что выйдут замуж за первого встречного-поперечного. Причем мнение этого встречного в расчет не берется, он считается осчастливленным априори. Так, что ли?
— Нет, не так! — начала заводиться Дарья. — Я уже говорила — ты волен делать с этим, что хочешь. Никакой несвободы, тебя все это ни к чему не обязывает.
И — отвернулась от меня. Я открыл было рот для отповеди я, но передумал. Ну, как объяснить этой девчонке, что с этим ее «Я выбираю тебя!» она бросает меня, как кусок мяса, между разделочной доской и кухонным молотком?! Доска — это вся моя предшествующая жизнь, семья, жена, Ива, в конце концов. А молоток… Молоток — это то, что я уже не могу, даже если бы захотел, встать сейчас из постели, натянуть штаны и со словами: «Ладно, детка, нам было хорошо, сенкс, что позволила сорвать твой цветочек аленький, но теперь, сорри, нам в разные стороны, потому что в структуру моей жизни ты, к сожалению, не вписываешься!» выйти вон. Потому что — обязывает, еще как обязывает! Загрузила ты меня, детка, что называется, по полной, поставила раком конкретно, еще и надулась, как мышь на крупу! Ну, почему я не могу послать это все по прямому адресу, и заняться решением других своих неотложных и жизненно-важных проблем?! «Да потому, Арсентий, — почему-то голосом давно умершего безопасника Прокопича ответил я сам себе, — что в этом случае сказочка эта была бы про совсем другого пацана!»
— Ну, хорошо, — примирительно сказал я, глядя ей в упрямо наклоненный затылок. — Но даже насчет себя-то как ты можешь уверена? Ты так просто под пожизненный срок подписываешься, а ты представляешь, как это долго — вся жизнь?! Целая жизнь рядом с человеком, который будет… угасать рядом с тобой? Я ведь правда старый уже, вон, пару дней назад приступ сердечный был, таблетки врач велел глотать. И главное — системы ценностей у нас разные, на тридцать с лишним лет разные. Это мы сейчас на одной волне, потому что экстрим, проблемы, дефлорация, секс. А когда все наладится, выровняется? Нельзя же все время трахаться, да и не сдюжу я. С книжкой бы поваляться, телек посмотреть, а тебе — в клуб, да на пати. И произрастет из этого всего — бытовуха, сиречь тоска смертная.
Дарья повернулась ко мне, взгляд ее был серьезен.
— Я понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она. — Но все будет по-другому, чем ты сейчас живописал. Во-первых, я себя чувствую гораздо старше своих лет, мне клубы-пати уже год как по барабану, я хожу на них, потому что ровесники, круг такой. Ты в общении мне совсем не представляешься древним, мне кажется, что весь круг твоих интересов мне почему-то близок. А все, что я не знаю, не умею, чтобы to be fit, чтобы соответствовать, я выучу и научусь, я знаю. Так что я — уверена. Я сегодня первый раз за долгое-долгое время проснулась без иголки в сердце, без представления в мозгу того места, которое я… Ну, ты понимаешь, я говорила. У меня смысл в жизни появился.
Она прильнула ко не, прижалась, точно кошка, просящая ласки. Вы можете отказать ластящейся кошке? Я обнял ее за плечи, погладил по голове, поцеловал в плечо.
— Какой смысл? — улыбнулся я. — В чем этот твой смысл?
— Быть с тобой, — просто ответила Дарья. — Теперь, когда я тебя добилась, нужно просто быть с тобой, не потерять, не пробросать, не прозвонить. Наверное, будет тяжело, у нас у обоих характеры — не сахар. Но я готова, потому что хочу. И тебе будет со мной хорошо, я знаю. Потому что я лучшая женщина в твоей жизни, и единственный путь у меня — доказать это тебе. И потом…
— Что потом? — размякшим голосом переспросил я, — пытаясь просунуть руку, как нож между плотно подогнанными камнями, между сжатыми Дарьиными ляжками. — Что будет потом?
— Потом я рожу тебе девочку, — прошептала Дарья. — Маленькую, очень красивую, похожую на свою бабушку.
— На обеих бабушек, — поправил я, ловя губами ее рот. — Она будет меня любить?
— Конечно, она будет тебя любить! — шепотом заверила меня Дарья, вливаясь в мой поцелуй.
Я наслаждался ее мягкими, податливыми губами, их каким-то особым, совершенно неповторимым вкусом. Сердце, словно опущенное в парное молоко, по всему телу рассылало волны восхитительного тепла, и я чеетко осознавал, что так сладко замирает оно не от восхитительности поцелуя, и даже не от предвкушения того, что за ним последует, а от внезапности и остроты желания, чтобы мне в подставленные руки лег маленький запеленутый комочек, плоть от плоти моей, и чтобы никих сомнений в том, что я этим комочком любим не было априори, по определению, и чтобы от осознания этого веки изнутри вспухли горячими и совершенно нестыдными слезами. Господи, сколько же времени я гонялся за деньгами, успехом, победами, преодолевал трудности и неудачи, — в общем, занимался вещами столь же материальными и осязаемыми, сколь и бездуховными. И в пылу этого перманентного сражения проглядел, упустил, не понял и собственного сына, и любовь самой близкой в жизни женщины, — наверное, даже не одной близкой женщины. И только сейчас, на шестом гребаном десятке лет, когда к финишу куда как ближе, чем от старта, вдруг стало ясно, чего хочет мятущаяся душа на самом деле, что есть пристань тихая, где покой. И от того, что порял вдруг это про себя, стало мне вдруг удивительно легко, уверенно и понятно.
Потом мы завтракали остатками вчерашнего ужина, а потом дверной звонок вновь запиликал свою жизнерадостную мелодию, в сравнении с которой «Марш энтузиастов» казался погребальной фугой.
— Ур-ра! — подхватилась Дарья и бросилась открывать. — Я ж говорила, завтра все будет!
Это был хозяин квартиры.
— Здрасьте, дядя Арсений! — улыбнулся Володя, от локтя, сверху вниз, как закрывающийся шлагбаум, подавая мне руку. — Как добрались?
— Нормально, спасибо, — улыбнулся я. — Только давай без дяди, а то прям Простоквашино какое-то получается.
Володя белозубо рассмеялся.
— Заметано! Но на «вы», а то как-то неудобно.
Мы сели в гостиной, Дарья всем налила чай.
— Ну, що, народ! — улыбчиво спросил Володя, отхлебывая из чашки. — Як справы?[i] Яки планы?
— А у тебя? — не дав мне даже раскрыть рта, переспросила Дарья. — Кстати — ты принес?
— Что принес? — непонимающе задрал брови парень.
— Ну, то, что обещал? — хмурясь, пояснила Дарья.
— Я что-то обещал? — изобразил совершенно непонимающую физиономию Володя. — Блин, не помню, в натуре, ничего! Я тут головой ударился…
Мой взгляд, обращенный на хозяина, мгновенно стал участливо-озабоченным, а Дарьин — растерянным. И тут Володя, хитро сощурив глаза, весело заржал. Дарья грохнула чашкой о блюдце, чайные брызги полетели в Володю, досталось и мне.
— Ты обещал, что если я приеду к тебе в гости, ты дашь это попробовать! — зашипела Дарья, как гадюка перед прыжком.
— Да принес я, принес! — еще смеясь, сказал Володя, вытирая чай с лица. — Это я так, пожартуваты[ii] решил, а то что-то вы кислые сидите.
— Пожартуваты! — передразнивая Володю, затрясла головой Дарья. — Шутник, блин! Ох, и схлопотал бы ты у меня сейчас!
— А головой-то ты на самом деле, что ли, ударился? — спросил я.
— Он ею давно ударился! — иронично изогнув губы, прокомментировала Дарья. — Еще до рождения, видимо.
Володя фыркнул, как лошадь, всем видом показывая, что для подобного рода заключений у собеседницы явно недостаточно оснований.
— А ты вообще надолго? — уже спокойно спросила Дарья, переливая чай из блюдца в чашку.
— В смысле? — Переспросил Володя. — Ты про вообще, или про сейчас? Вообще лекции первого начинаются, но я думал пораньше умотать, чтоб с Арсением тут боками не толкаться. Но тут ты приехала, я вообще не знаю, теперь как?..
— Я приехала — разберемся! — столь же уверенно, сколь и неопределенно перебила его Дарья. — Я про сейчас.
— А что сейчас? — искренне не понял Володя. — Вот, сидим, чай пьем.
Дарья уперлась в него взглядом из разряда: «Ты чё, дурак совсем!?», Володя отвечал ей обезоруживающей ухмылкой, ясно говорящей: «Чё нада-та? Не понимаю я!»
— Так, выйдем, — наконец, властно кивнула головой Дарья. — Надо кое-что обсудить.
— Куда выйдем?? — искренне удивился парень. — Зачем? Что, здесь нельзя?
— Выйдем, я сказала! — как очень сердитая мать на очень непослушного ребенка закричала на него Дарья, резко встала, чуть не опрокинув стул, и вышла в коридор.
Словно извиняясь за Дарьины манеры, Володя криво улыбнулся мне, но послушно поднялся из-за стола и побрел за Дарьей, бормоча по-украински: «Ну навищо так кричаты, кохана?» Через приоткрытую дверь комнаты появилась Дарьина рука, схватила как раз подошедшего к порогу Володю за шиворот и сильным рывком утянула в коридор. Закрываемая дверь громко хлопнула, но, не защелкнувшись на «собачку», снова растворилась.
— Я сколько раз тебе говорила не разговаривать со мной по хохлятски? — послышался из коридора яростный Дарьин шепот. — И никакая я тебе не «кохана», ясно?!
— Ну ясно, ясно, чего ты так поднялася вся? — примирительно забубунил в ответ Володя. — Чего ты хотела обсудить?
— Тебе надо слинять с хаты, — еще понизила голос Дарья. — До вечера, а лучше и на подольше.
— Оба-на! — воскликнул парень. — Хата полна гостей, а хозяин должен линять куда-то? Во задрочка классная ваще!
Несмотря на то, что диалог велся на пониженных тонах, из-за приоткрытой двери я все прекрасно слышал. Раздалась возня, сдавленное Дарьино: «Отстань, потом!», сопровождающееся звонкими шлепками: очевидно, Володя полез к Дарье обниматься, та надавала ему по рукам.
— Я ж тебе говорила по телефону, что хочу устроить Арсению трип, — снова раздался ее шепот.
— Ну, а я что, мешаю? — удивился Володя. — Хата большая, нехай в спальне себе трипует.
— Ну, я думаю, что если в квартире будет кто-то, это помешает ему включиться, — терпеливо объясняла собеседнику Дарья (я прямо видел, как, убеждая Володю, она правой ладошкой постукивает его по груди). — Он же первый раз, ты же понимаешь, как первый раз все тонко. Начнет включаться на неудобстве, на дискомфорте, и это потянется ниточкой дальше к чернухе какой-нибудь, понимаешь?
— Понимаю, — помолчав, согласился Володя. — Ну, может, ты и права. Первый раз лучше, конечно, чтобы за стенкой никто не сопел, чтоб ни на ком не зацикливаться. Хотя это как кому. У меня первый раз на таком сейшене было, ногу поставить на пол было негде, и ничего, провело в лучшем виде, мне через пять минут уже все было по барабану.
— У тебя натура грубофактурная, — осекла его Дарья. — И шкура бронированная, как у крокодила, об тебя бенгальские огни тушить можно. А со мной помнишь, как было? Ты надо мной висел, я твою рожу прыщавую потом весь трип не могла из кадра выкинуть!
— Сама прыщавая! — огрызнулся Володя. — Ишь, какие мы все утонченные! Таких, как мы, кружевных, в воскресенье на базаре не сыщешь! Почем ты знаешь, что с ним будет так же, как с тобой? С виду у кого шкура крокодилья, так у него.
В его голосе сквозила обиженная ирония.
— То с виду, а так он такой же, как я, я знаю, — упрямо гнула свое Дарья. — Мы родились в один день с разницей в двадцать четыре года, эмоционально мы полные двойники.
Я даже рот зажал рукой, чтобы не прыснуть от столь вдохновенного Дарьиного вранья. Двадцать четыре года разницы? Это, значит, мне 43? Да, уж, если бы! Если бы она добавила мне еще дюжину годков, было бы куда ближе к истинному положению вещей.
В коридоре воцарилась напряженная тишина, наполненная Володиным явно неверием, а больше — нежеланием уходить.
— Ну, ладно уж, — наконец с облегченными интонациями счастливо сдавшегося произнес Володя. — А ты? Ты куда? Со мной?
— Я останусь, — сделав нажим на слове «я», ответила Дарья. — А если с ним что-то случится по первости? Засосет в «бэд-трип», или зациклит. Ну, ты понимаешь. Надо, чтобы кто-то был рядом.
— Не, ну ты красава! — взвился Володя. — Вот москальская же у тебя манера! Хозяина хаты из дому, сами в дом!
— Убью, — тихо, но строго осекла его Дарья. — Не потерплю сепарации по нацпризнаку в месте своего пребывания. И вообще — хватит говнидзе из себя жать!
— Ничего я не жму! — возмутился Володя. — И вообще — я ревную, в натуре! Он чей, непонятно, бойфренд — мамашин или твой?
— Блин, болван, что ты глупости спрашиваешь? — снова зашипела на него Дарья. — Конечно, мамин. Ты сам будь хорошим бойфрендом, не упирайся, как зонтик в заднице! Мне надо остаться, проследить, я перед матерью за него отвечаю.
Снова затихло, потом раздался Володин вздох.
— Ладно уж, уговорила. Пойду к пацанам в общагу, они девок собирались звать. Подсыпем им веселухи в шипучку, ржачка будет еще та! С тебя интервьюшка за услугу.
— Ща, подорвалась! — презрительно фыркнула Дарья. — Только брекеты наполирую! Девки тебе в общаге интервьюшку пусть делают, разрешаю. Ладно, все, пошел.
Раздалось Володино ржание, поцелуйный чмок, подул сквозняк (открыли дверь), потом грохнула дверь закрываемая, дважды щелкнул замок.
— Фу, еле выпроводила, — с улыбкой в пол-лица вытирая воображаемый пот со лба, ворвалась в комнату Дарья. — Упрямый хохол, не хотел уходить! Моя хата, моя хата…
— Я слышал, — кивнул я и не смог с усмешкой не поддеть: — Что ж ты лекции про сепарации по нацпризнаку, а сама его хохлом погоняешь?
— Ну, я ж за глаза, — беззаботно пожала плечами Дарья, с ногами умащиваясь на стуле рядом с моим. — И потом, — как это там? Что дозволено Зевсу, не дозволено быку, вот!
И она счастливо рассмеялась.
— Ты — Зевс? — в шутку нахмурился я.
— Он — бык, — как мячик от стенки, вернула подначку Дарья. — Телец по Зодиаку. Упрямое животное. Пока пинков не надаешь, в нужном направлении не двинется.
— Может, на самом деле — все же не стоило выгонять гостеприимного хозяина из собственного дома? — не унялся я. — Хороший парень, обидится еще…
— Да пошел он! — совершенно между делом поморщилась Дарья, отправляя в рот большую черную сливу. — Зазря, что ли, я его интевьюирую?!
Я аж поперхнулся и, картинно открыв в немом вопросе рот, воззрился на нее.
— Ой, мущщына, вы меня ревнуец-се? — жеманно заерзала на стуле Дарья. — Как необычно, как щекотно!
И, озорно посверкивая на меня глазами, она залилась совершенно беззаботным смехом. Я не знал, что говорить, как реагировать. С одной стороны, Дарья приучила уже меня к своим экстравагантным и не всегда выше пояса выходкам, но с другой… Когда мужчине вот так просто признаются, что сосут не только у него — это, знаете ли… Дарья тонко уловила мои душевные флуктуации.
— Ой, ты только не вздумай обидеться, — резко оборвав смех, прильнула ко мне она. — Зря, я конечно, тебе ляпнула, ты ж к этому так серьезно…
— А ты? — отстранился я от нее. — Ты как относишься к тому, что рассказываешь одному мужчине, что трахаешься с другим? Как к чему-то несерьезному?
— Я ни с кем, кроме тебя не трахаюсь, — тоже напряглась Дарья. — И никогда в жизни не трахалась, если ты успел заметить. На текущую минуту времени ты — первый и единственный мой мужчина, и других мне не надо. Но он-то этого не знает, по мне сохнет, домогается, я его, дурачка, вожу на веревочке, смеюсь, что секс будет только после свадьбы. А минет — это не секс, давно доказано. Ну, и он… как это сказать… пользу приносит… Все-таки мы у него дома…
Черт, лучше бы она этого не говорила!
— Я не понял! — взъярился я. — Ты что, ртом отрабатываешь, за то, что я здесь кантуюсь? Ты же сказала: «Никаких проблем, это по дружбе, ничего не стоит»? Я вполне могу заплатить и за эту хату, и за любую другую в этом городишке!
— Да не об этом разговор! — вскричала, стукнув себя кулачком по коленке, Дарья. — Какой ты… труднодоступный! Мои с Володей отношения остались такими, какими были и до тебя, и к нашим с тобой отношениям они не имеют… черт!.. никакого отношения, понимаешь! И вообще — я пошутила! Да, в Турции у нас с ним было перорально — в тот вечер, у пальмы, но это же по глубокому кайфу и до, до тебя, понимаешь! Это как если бы я сейчас тебя к матери ревновала, — глупо же, ну?! Просто он сейчас снова хочет, он же не знает, что мы с тобой… Но ты же слышал, что я его отшила? У меня теперь ни с кем кроме тебя ничего никогда не будет, мамой клянусь!
В ее глазах был крик отчаяния. Я посмотрел на нее, потом потянулся руками, прижал к себе, и она затихла, как котенок.
— Слушай, давай съедем отсюда, — сказал я, поглаживая ее по волосам. — Косо как-то все, криво. Он явно рассчитывает на взаимность с твоей стороны, а ты решила, что просто кинешь его с этим… Нехорошо это, он кров дал, приют мне, нам… За услугу положено быть благодарным. Но деньги ему, сама говоришь, не нужны, а то, чего он хочет мы… ты не можешь уже ему дать.
— Я разберусь с этим, — ответила Дарья. — Не бери в голову.
— Уже не могу, — помотал головой я. — Пока не знал про ваши… отношения, мог, теперь — нет.
— И что ты предлагаешь? — помолчав, спросила Дарья.
— Отсюда съезжаем, — решительно определил я. — Я служил в Харькове, тут рядом, верст триста-четыреста. Друг у меня там после армейки остался, Леха Чебан. Думаю, у него можно перекантоваться будет. А тебе вообще возвращаться нужно. Мать в Москве, наверное, с ума сходит.
— Я не поеду, — замотала головой Дарья. — Я с тобой останусь. Маме позвоню, совру что-нибудь.
В ее голоске была такая решимость, что я счел за лучшее не настаивать. Да и не хотел я, чтобы она уезжала, честно говоря. Я выпустил ее из объятий, она села прямо, положив руки на стол.
— Да, наверное, так лучше, — серьезно кивнула она головой. — Ладно, проехали. Только давай не сейчас, а завтра с утра? Хохла все равно минимум до полудня, думаю, не будет. Вернется, а нас уже нет. Меньше объяснений, да? Я ему записку напишу.
— Ладно, — пожал плечами я. — Давай так.
— Ну, что, чайку перед поездочкой? — оживилась Дарья, хлопнув ладонями по столу.
— Перед поездочкой? — не понял я. — Мы же утром решили… А-а-а, ты про это!
Я понял, какую поездочку она имела в виду, и нахмурился. Эта затея вдруг перестала казаться мне детской шалостью, забавной эскападой.
— Послушай, — нахмурился я. — Что-то мне после всего этого в поездочку расхотелось. Может, в другой раз? Отложим?
— Другого раза может не быть, — царапая ногтем скатерть, отозвалась Дарья. — Отсюда мы съезжаем, а там… Кто знает, кому уже Аннушка маслице разлила? Нет, конечно, ты как хочешь… Просто я хотела, чтобы ты знал, что я чувствую… чувствовала, когда… ну… под этим делом. Да и вообще, прав ты, надо завязывать, а то как бы не заиграться. Я конечно, помню, как похвалялась давеча, что я — не все, что не допущу, чтобы под физику попасть, но черт ее на самом деле знает… Тем более, что это — та-а-кое!
И она развела в стороны руки, словно пыталась обнять столетний, в три обхвата, дуб. На ее лице на миг промелькнуло совершенно особенное выражение, раньше никогда мной у нее не замеченное, будто увидела она, к примеру, в полночном небе яркую радугу, а то даже и что-то еще более необыкновенное. Я перехватил ее парящее в воздухе запястье.
— Нет, все — давай поедем, — решительно сказал я. — Что нужно делать?
Нужно оказалось сходить в туалет («Трип может оказаться длинным» — подмигнула Дарья), потом мы направились в спальню и, не раздеваясь, сели по разные стороны кровати. «Делай как я, — шепнула Дарья. — Успокой все чувства, думай только о приятном». Она легла на спину, по-покойницки скрестила ладони на груди и закрыла глаза. Я последовал ее примеру, и так лежали мы минут десять. «Как Ромео и Джульетта в склепе», — вспомнил я вчерашние препирательства. Потом Дарья зашевелилась, откуда-то из одежды достала герметично закрытый на «зип-лок» маленький полиэтиленовый пакетик. Открыв молнию, ногтями извлекла из него два прямоугольных кусочка бумаги размером с почтовую марку. Марки были покрыты мельчайшими, острыми на вид кристалликами, как будто не до конца отжатое после стирки махровое полотенце вынесли на тридцатиградусный холод, и оно вмиг ощетинилось эдакими же вот морозными иголками.
— Это и есть «горячий снег»? — настороженно глядя на топорщащиеся холодом марки, спросил я.
— Ага! — радостно закивала Дарья. — Кокаин с LSD. Никто не соединял раньше эти два компонента из-за непредсказуемости последствий, а Володя придумал специальный фермент, который их соединяет, но не позволяет такой бомбе испепелить мозг, как Хиросиму. А еще он удивительным образом помогает при героиновом передозе. Володя уверяет, что это открытие вполне тянет на Нобель, вот только сразу после вручения, говорит, скорее всего, закроют пожизненно, даже лекцию прочесть не дадут, ха-ха!
Предмет Дарьиных восторгов находился настолько бесконечно далеко за гранью официально дозволенного, что не мог не бросить на нее скептического взгляда, который, со своей стороны, девушка полностью проигнорировала.
— Интересно, сколько это может стоить? — осторожно спросил я.
— По отдельности кокс и кислота — долларов триста на каждую марку, — скалькулировала Дарья. — Итого шестьсот. А в качестве «горячего снега» — неизвестно, товар совершенно эксклюзивный, на его нет рыночной цены. Володя же его не «толкает», делает только для себя и узкого круга, так, по дружбе. На самом деле он классный чувак, правда?
Я кивнул, а в голову забралась крамольная мысль, что Нобель — не Нобель, но уж «интервьюшку» Володя-хохол за такое точно заслужил. Я искоса посмотрел на Дарью, не прочитала ли она мои мысли, но та полностью была занята тем, что осторожно отсоединяла слипшиеся марки одна от другой. Наконец ей это удалось, и она протянула мне одну на кончике пальца.
— Возьми осторожно и положи на язык, — сказала она. — Потом ложись и жди, пока язык начнет неметь. Как начнет, можешь марку выплевывать. Понял?
— Понял, — ответил я и чуть брезгливо, как жука или лягушку, взял марку двумя пальцами.
— А если я ее случайно проглочу? — запаниковал я вдруг. — Передоза или еще чего-нибудь такого не будет?
— Нет, не будет, — захихикала Дарья, — просто переварится. Но вообще-то в инструкции написано: «Выплюнуть».
— В какой инструкции? — с размаху попался я.
— По ми-не-ту! — одними губами ответила мне Дарья, зашедшись беззвучным смехом.
«Ах, ты!» — тоже смеясь, подумал я и даже открыл рот, чтобы что-нибудь ответить, но Дарья уже взяла марку в рот и, закрыв глаза, медленно опускалась на подушку.
Мне ничего не оставалось, как сделать то же самое. Я мысленно перекрестился и положил марку на язык. Пассажиров просят занять свои места, провожающих — выйти из вагонов. Поезд отправляется!
Минуту не происходило ничего, потом под маркой защипало, как от таблетки «Ментос», и язык начал обещано неметь. По языку онемение скатилось вниз и назад, задубело небо, заныли коренные зубы на верхней челюсти. Я вспомнил про инструкцию, выплюнул бумажку на пол. Но губы тоже пошли морозцем, и марка повисла на три дня небритом, щетинистом подбородке. Я хотел снять ее рукой, выбросить, но мысль о том, что я не знаю, что об этом говорит Инструкция, остановила меня. «Ну, и пусть висит, — подумал я. — Навроде эспаньолки». Черты моего лица всегда мне казались весьма аристократичными, а с эспаньолкой, да с усами с поддернутыми кончиками я бы определенно походил бы на испанского гранда времен Великой Армады, эдакого Дона Веласкеса де Альдомовар дель Пинар. Или Пиньар? Нужно будет уточнить, смягчается ли «н» в названии местечка, которым вот уже четыреста лет владели мои предки, и теперь владею я. У кого бы спросить? У этой девочки, которая спит рядом? Как же ее зовут? Она из крестьянок, ее мне подарили к дню рождения… или я выиграл ее в карты? Черт, не помню. Не очень красивая, зато юная и свежая, не то что ее мать, высокая статная женщина с очень светлыми для наших ест волосами, похожая скорее на «инглезе», чем на большинство истинных кастильянок. Да, ее мать зовут Эве, и старый дурак Презвеньягос, мой мажордом, постоянно подает мне ее к столу, хотя я уже пару лет постоянно прошу его подыскать мне на обед чего-то новенького. Эве давно наскучила мне, приелась, за обедом она всегда изображает из себя цыпленка-табака. Я раньше очень любил вкус цыпленка табака, его восхитительно готовили в таверне «Горка» в одном приморском городе… не помню названия, там еще был магазинчик «Филателия» на углу, там продавали марки. Марки? При чем здесь марки? Марки нельзя после стирки вывешивать на мороз, может нарушиться перфорация и поплыть гашение, хотя мне безумно нравится смотреть, как на холоде они покрываются иголками, как ежи. Ежи давно вымерли, это были гигантские существа размером с улитку. Кстати, говорят, французы жрут эту гадость, и не только эту, а и ракушки с илистых берегов своего холодного моря, запивают своим кислым вином и после этого трахают своих женщин, потому что без улиток и ракушек у них, говорят, ничего не получается! Но я же рассказывал вам про… ах, да, про ежей и цыпленка табака. Ежи были крохотными и питались динозаврами, а когда динозавры вымерли (наверное, не поели вовремя улиток и перестали размножаться, как французы, ха-ха!), ежи стали готовить цыпленка-табака. Но цыпленок-табака, как я уже говорил вам, синьоры, мне совершенно надоел; я лучше съем какую-нибудь улитку и запью ее вместо нашей восхитительной Малаги каким-нибудь ублюдочным французским Шато-Марго или Петрюсом (Боже, что за названия, ужасные, как запах между ног у крестьянки; я сто раз повелевал всем крестьянкам мыться, но они не делают это под надуманным предлогом, что воды в наших засушливых местах мало и она стоит слишком дорого, чтобы тратить ее на устранение естественных запахов тела, которые, к тому же, я знаю, монсеньоры, многие из вас считают допустимыми и даже возбуждающими). Так о чем я? Ах, да, наконец-то этот ужасающий Бандерольяс, доставшийся мне от предков, приготовил на обед что-то новенькое. Но как зовут ее, я не помню, хоть убей, хотя он говорил мне, я хорошо помню это. Дарня, Дранья… Какое-то странное имя, оно означает «море», хотя «море» — это «thalatta», я хорошо помню, нас учили древнегреческому во втором классе школы в Евпатории, это далеко отсюда, в Крыму, это сказочный остров очень далеко отсюда, дальше Мексики и Чили. У учителя была очень смешная фамилия… Цвейг, кажется… Впрочем, не уверен, возможно, Фейхтвангер. Да, да, тоже очень смешная фамилия, напоминает слова «фехтовальщик» и «винегрет» одновременно. Да, фехтовальщики едят винегрет, очень, очень смешно, ха-ха! Может быть, эта девушка будет изображать за столом винегрет? Конечно, это блюдо очень легкое и в то же время полезное, ведь мы все интеллектуалы, и у всех у нас подагра, а при подагре нужна особая диета. Но единственное, что меня смущает — я не представляю, как эта девушка — будем звать ее Талата — сможет изобразить такое блюдо, как винегрет. Ее мать Эве изображала цыпенка-табака совершенно виртуозно: она раздевалась, сгибала широко разведенные задние ноги, вытягивала передние руки, согнутые в кистях, получался вылитый цыпленок. Даже если неосторожным движением вилки я переворачивал ее на спину, то все равно было очень, очень похоже. Я начинал обычно с гузки, я вообще больше всего в цыпленке люблю гузку. Ножки и грудка тоже ничего, я должен согласиться с вами, коллеги. Но истинная моя слабость — гузка. Так вот — в винегрете гузки нет… Нет, право, необходимо разбудить Талату и спросить у нее, что сегодня к обеду, потому что очень хочется есть, вы правы. Талата, Талата, Талата!
— Кто такая Талата? — спросила Дарья, не открывая глаз. — Не смей при мне вспоминать своих вонючих баб.
— Почём ты знаешь, что одни вонючие? — обиделся я.
— Известно, почём: с водой в Кастилии проблема, — все так же не открывая глаз, ответила Дарья. — Как в Крыму. Давай спать, завтра рано на работу.
Она повернулась на правый бок, ее майка выбилась из джинсов, задралась, и на загорелой коже стала видна какая-то татуировка, какие-то слова. Странно, я раньше не замечал на ее теле никаких татуировок. Я еще больше задрал майку и обалдел — вся спина Дарьи была татуирована! Но это были не просто замысловатые узоры, какой-то текст, написанный на диковинном языке, одновременно напоминающим арабскую вязь и хинди, но ни тем, ни другим языком по отдельности этот, совершенно очевидно, не был. Скорее всего, текст был написан в 3-м веке нашей эры в Перу, где-то рядом с плато Наска. «Нет, сэр Дон Веласкес Самодовар дель Пеньюар, я позволю себе не согласиться с вами!» — раздался голос из зала, и вслед за этим обладатель голоса встал со своего места. «Профессор Килиманджарко, журнал «Psycho Geografics», — представился оппонент. — При всем уважении к вашим открытиям, сэр Дон, я вынужден отметить, что за такой короткий промежуток, который вы отвели для того, чтобы образец, который все мировое научное сообщество с вашей легкой руки именует Талата, переместился из Наски к нам сюда, просто не могло пройти столько времени, вы это понимаете? По крайне мере, всем, кроме вас, это ясно, как дважды два «пи»!» И с усмешкой на белобрысом лице, профессор Килиманджарко вальяжно опустился в кресло. Раздались смешки. Я глядел на довольную физиономию профессора и понимал, что никакой это не профессор, а Петька Назаров из 6-го «Б», мой антипод, ненавистник и вражина. «Хоть бы галстук пионерский, сука, снял! — подумал я. — Какой ты, на хрен, пионер, если втихаря с Семиным и еще одним хлюстом по кличке «Хипа» (черт, фамилии, имени уже не помню, вот память стала!) курите за углом школы, а двоечница и исключенка Людка Косякова вам за рубль сиськи показывает, а за трешку — трусы снимает!» Петька нагло усмехается мне в лицо, поправляет на шее пионерский галстук, завязанный двойным косым узлом, а из-под полы пиджака кажет мне то ли фиг, то ли вообще «фак». Кто-то на галерке поднимает баннер, на котором крупными буквами было написано: «Диссертация Альдомовара — фальшивка! Он все списал у Выина!» У меня на лбу выступил холодный пот. «Господи, откуда они узнали?» — загудело в голове от неожиданного воспоминания. Вспомнилось, как вступительном экзамене по русскому устному в «Плешку» у меня, отличника, напрочь вышибло из головы что-то там про деепричастные обороты, хорошо сдававший вместе со мной (и не сдавший!) Серега Выин из соседнего класса подсказал! Но ведь Серега же обещал, что никому не скажет! А Назаров откуда взялся? Мне же говорили, что он сел «на иглу» и умер от передоза, не дожив и до тридцати! Заговор, это заговор». «Зау-гоу-вор! — пролаял большой мохнатый пес, сидящий в металлической раковине с доисторическим латунным краном. — Не ешь пасхальные яйца, худо будет!» «Обязательно съем! — ответил я псу, отворачиваясь и закрываясь от него локтем. — Меня не запугать, я верю в Иисуса, хоть и не хожу в церковь! Яйца нужно есть с майонезом и солеными огурчиками, так они вкуснее и питательнее». За спиной грохнуло один раз, и сразу потом — второй. «Неужели можно так точно опуститься сразу на две лапы передние, а потом также точно — на задние? — изумился я. — Ведь у собак четыре лапы, и когда он выпрыгивал из умывальника, ударов об пол должно было быть тоже четыре, хоть и с очень, очень маленькими промежутками. Наверное, что-то около трех миллисекунд по Цельсию. Но ударов было всего два, точно, как когда я вылезаю из ванной — сначала правой ногой, потом левой. А-а, ясно, я разгадал тебя! Никакой ты не пес, ты — дьявол! Дьявол может стукнуть об пол столько раз, сколько захочет. Захочет, может вообще бесшумно вылезти из мойки». Я захотел обернуться, посмотреть, кто же у меня за спиной, но чудовищный, леденящий, цепенящий члены ужас сковал меня, не оставляя шансов пошевелить хотя бы пальцем. Ведь дьявол сейчас сожрет, сожжет, испепелит, аннигилирует меня, уничтожит и растерзает, как он делает со всеми, кто отверг его власть и силу, отказался воздержаться от пасхальных яиц в день светлого Воскресения Христова. Но время шло, и я почувствовал, что могу шевельнуть рукой. Еще пару веков, и я почувствовал, что мое тело снова со мной. Я обернулся, но ни пса, ни дьявола не было. Не было никого и ничего, только огромное, неохватное ни одним органом чувств, бесконечное ледяное пространство на вечность вперед и назад — неестественная, абсолютная пустота. Впрочем, кое-что в этой пустоте все же было. Вернее, не кое-что, а кое-кто. Это был я. Я был какой-то необычный, не такой, каким я привык себя видеть мысленным взором. У меня, например, не было рук, то есть я их ощущал, чувствовал, что могу вытянуть их, вращать кистями, растопырить пальцы, но ничего этого я не видел. «Может быть, я лишился зрения? — озадачился я вопросом. — И могу теперь видеть только внутренним, третьим глазом? Как Нео в «Матрице»?» Но нет, вроде, ээту пустоту вокруг я все-же вижу, а не просто ощущаю. Хотя как можно видеть пустоту? А ощущать? Ощущать пустоту, сиречь — ничто разве чем-то можно? Но я же ощущаю? Я почувствовал (увидел?) как все это ничего вокруг начало закручиваться вокруг меня длинными спиралями, завертелось, закружилось, как центрифуга у огромной стиральной машины, понеслось по концентрическим траекториям с устрашающей быстротой. «Две скорости света, полет нормальный! — голосом первого космонавта земли Юрия Гагарина зазвучал у меня в голове динамик. — Три скорости света! Перехожу на бесконечное количество скоростей бесконечности! Top gear, top gear!» Менявращаловокругсебясамогостакимбеспредельнымбешенством, чтояначалвытягиваться, удлиняться, клеткимоеготела, азаними все молекулы этих клеток, атомы молекул, протоны и электроны, бозоны, мезоны и барионы, кварки и галактики, из которых состоят кварки — все это вытянулось под прессом чудовищной силы вращения в одну тончайшую, бесконечной длины нить. Нить тоже начала вращаться, наматываться в некое подобие веретена, с одной и другой стороны более тонкое, а в середине, на своеобразном экваторе, утолщающееся все больше и больше. Наконец все это превратилось в своеобразную юлу, волчок абсолютно непостижимого, бесконечного размера, состоящий из нити, то есть — из меня. «Ну, вот, мы и сотворили Вселенную, — раздался удовлетворенный голос внутри меня. — Можно вымыть руки». «Кто вы?» — подумал я, и голос моих мыслей вызвал возмущения и сейсмику во всей юле-вселенной. «Ой-ой, думайте потише! — воскликнул голос. — Все еще так нестабильно! Лучше просто думайте о том, что вы хотите подумать о том, чтобы что-то подумать, тогда будет в самый раз. Я — Креатюрье, люди иногда называют меня Создатель, Творец, Зиждетель и многими еще именами». «То есть, вы — Бог?» — подумал я о том, что хочу подумать, чтобы просить Креатюрье. «Можно и так сказать, — благожелательно ответил Креатюрье. — Сказать, то есть подумать, вообще можно абсолютно все. Эффект будет одинаковым». Я поймал себя на том, что не совсем понял мысль Креатюрье. «Могу ли я просить пояснить, — вежливо подумал о том, чтобы спросить я. — Правильно ли я понял, что чтобы я ни подумал, чтобы спросить, это с одной стороны будет абсолютно одним и тем же, а с другой — будет вами понято именно так, как нужно? Как в фильме Кин-Дза-Дза? Помните, у них было всего два слова: «ку» и «кю»?» «Любой язык состоит всего из одного слова, мой друг, — ответил Креатюрье. — Второе — режиссерская выдумка. И вы все верно поняли. Смысл же в том, что что вы пытаетесь по привычке вложить в ваши мысли некий смысл, как раньше вкладывали его в слова, вот только мысли в этом не нуждаются. Все мысли созданы нами при сотворении Вселенной, их количество строго ограничено бесконечностью. Поэтому к любому вашему собеседнику, сомысленнику, так сказать, будь то я, или, к примеру, вы сами, всегда приходит именно та мысль, которая нужно, и которую вы имели в виду на предмыслительном этапе. Для удобства по привычке можете называть ее, например «ку». Как видите, все очень просто». «Ку!» — подумал я, чтобы подумать, и буквально увидел, как моя мысль о том, кто же я такой в этом процессе сотворения Креатюрье Вселенной, из баловства обогнув в течение одной в степени минус бесконечность секунды Вселенную по экватору бесконечное число раз, достигла Креатюрье. «Ку», ответил Креатюрье, и я понял, что для создания Вселенной Креатюрье каждый раз требуется подходящее сознание, в котором понятия «бесконечность», «беспространственность» и «безвременность» не рождают титаново-кремниевых кросс-сталагмитов, полностью блокирующих врожденную способность к сотворению всякой всячины — в частности, Вселенных. Потому, что Вселенная может быть сотворена только в сознании. «Так мы сейчас в моем сознании?» — подумал, чтобы спросить я. «Спрашивайте напрямую, так вкуснее, — отозвался Креатюрье. — Все уже стабилизировалось». «Так мы…, - спросил я. «Можно короче, вы ведь уже подумали, что спросите, — сказал мой собеседник. — Конечно. А где же мы еще с вами можем быть, по-вашему?» При кажущихся до примитива простых материях, которые мы обсуждали, я почувствовал, что немного запутался. «Ну, честно говоря, мне казалось, что мы с вами в пространстве, — вежливо, но настойчиво ответил я. — В бесконечном, безвоздушном, безматериальном и безвременном пространстве». «Точно так, — тоном учителя, объясняющего предмет не слишком одаренному ученику, согласился Креатюрье. — Но пространство-то, пространство где?» «Во вне времени!» — зашептал мне Серега Выин, нагибаясь так, чтобы учителю не было видно, кто суфлирует. «Выин! — загремел учитель-Креатюрье. — Я лишу тебя креативной функции! Ты не только берешься подсказывать только что худо-бедно создавшему свою Вселенную Альдомовару, но и подсказываешь неправильно! Ясно, что пространство во вне времени, потому что оно безвременное! Временные пространства, как и к пространственные времена мы будем изучать в следующей временно-пространственной бесконечности!» Но у Сереги Выина сегодня явно был приступ того, что называется «неймется». «Простите, сэр, но как может быть следующей бесконечность, если их бесконечное множество, — схитрив глаз, спросил Серега учителя. — Ведь отличить-то одну бесконечность от другой невозможно!» Класс одобрительно загудел. «Долой диктат Креатюрье! Мы за агностицизм при сотворении Вселенных!» — взвился баннер на «камчатке» класса. Бах, трах, бац! — сверкнула молния, грянул гром, и Серега Выин, почему-то без брюк и трусов, с дымящимся подолом майки кувырком вылетел из класса. Между его тощих синюшных ляжек было четко заметно, что креативной функцией он больше не обладает. Все притихли, каждый уйдя в раковину своей бесконечности. Баннер исчез. «Ну, ясно вам, Альдомовар?» — строго спросил Креатюрье. «Так точно, ясно, господин Креатюрье, сэр!» — как положено, строго по форме отряда «морских котиков» ВМС США ответил я, вытягиваясь в бесконечную струнку во всех направлениях. «Dismiss!»[iii] — рявкнул Креатюрье, ударяя деревянным молотком времени по деревянной же подставке пространства, и я провалился в какой-то люк.
«Альдомовар, ты опять опоздал!» — в полной темноте густым перегаром, в котором преобладали нотки одеколона «Айвенго», зашептал мне кто-то прямо в ухо. — Твой выход через минуту, одевать и гримировать тебя нет времени. Будешь отдуваться так, на хер, без грима! И не дай бог, чтобы кто-нибудь тебя узнал! Пшёл!» Я получил мощный удар в спину и вывалился из темноты. Резкий рывок вверх, и надо мной раскрылся белый купол парашюта, как при резком повороте тумблера громкости с нуля на максимум, взревели где-то высоко самолетные турбины и стали медленно глохнуть, удаляясь. Сердце мое замерло, — я никогда не прыгал с парашютом, хотя и хотел. Но оказалось, что это совсем не страшно, на белом полотнище над головой замелькали титры какого-то фильма, и скоро я оказался быстро поглощен занимательным сюжетом советских времен: на предприятии выдают не то квартальную премию, не то тринадцатую зарплату, но кто-то один не расписался в ведомости, и молоденькой девушке-бухгалтеру Беатриче нужно найти недоподписанта строго до двенадцати часов дня, не то коварный враг нападет на страну. Ветер трепал мне кудри, брызги легкого дождичка окропляли мой пылающий лоб, и сразу высыхали на нем. Ногой я то и дело искал внизу землю, словно пробовал температуру воды, прежде чем окунуться, но земли не было. Наконец, фильм кончился, недоподписант нашелся — это был согбенный и вечно улыбающийся в четыре глаза Михаил Иванович Калинин. Враг, не дождавшись полудня, попер-таки в атаку, но был остановлен тринитронными бомбами, которые наши пьяные в лоск казаки бросали врагу на голову с бипланов с кривыми надписями от руки «Стелth» на фанерных бортах. Бомбы взрывались ослепительными цвета лососины вспышками розового шампанского «Вдова Клико» 2002 года и струями «Луи Родерер Кристалль Брют» невероятного 3519-го. Накрытые осколками этих благородных вин, вражеские солдаты вмиг превращались в совершенно голых красоток, выстраивающихся по рельефу местности в длинные шеренги и начинавшими танцевать кан-кан под звуки соответственно случаю и назначению темперированного «Интернационала». По экрану парашюта побежали кресты, цифры и вспышки, зажегся свет. Я увидел себя висящего на парашютных стропах посреди сцены большущего зрительного зала, примерно в метре от дощатого настила. Огромный зал (по ощущениям, миллионов на сто зрителей) бешено зааплодировал. «Режь стропы, болван!» шепотом закричал мне суфлер из будки внизу. «Нечем!» — хотел ответить я, но тут же увидел у себя в руке кинжал — точь в точь такой, как на стене в квартире Искеровых в Митино. Я полоснул клинком по стропам и полетел вниз. Зал снова грянул аплодисментами, и почему-то очень явно запахло тамбовским окороком. Я облизал остатки окорока с лезвия, стараясь не порезать язык, и протянул кинжал суфлеру — на, смотри, чистый. Суфлер нахмурился, но кинжал принял, и в желтом листке ведомости, лежащей перед его носом на досках сцены, вывел коряво левой рукой (правая была занята кинжалом): «Кынжал здал». «Слышь, кого я играю?» — спросил я тихо у него. «Во дает! — хохотнул суфлер. — Уже кого играть не помнит! Играй уже кого-нибудь — хошь, Зера, хошь — Ара. Песь играть у тебя не получится, чтобы играть Песь, сиськи нужны. Ну, кем тебя писать в ведомости?» Я пригляделся к суфлеру, и признал в нем давешнего бомбилу с ужимками Савелия Крамарова. Я радостно подмигнул ему, но бомбила сделал вид, что меня не узнает. Я перевел взгляд в зал, и в ответ весь зал расцветился красными и зелеными бабочками. Зеленых было больше, гораздо больше. «Пиши Арой», — сказал я суфлеру, точно понимая, что зеленый цвет — за этого неизвестного мне персонажа. «Не «арой», а Аром, — строго поправил меня суфлер. — Не потерплю ксенофобских намеков на своем рабочем месте!» Ощутив парамнезийный толчок, я внимательно посмотрел на суфлера-бомбилу, ожидая увидеть большой нос крючком, но носа не было. А он, поплевал зачем-то на перо, кончиком кинжала жирно вывел в афише, в которую превратилась ведомость на полу: «Ар Миилет, эпический герой на коне — заслуженный галактический перформер Дон Альдомовар, проездом из прошлаго!» Последнее слово он почему-то так и написал «прошлаго», в дореволюционной орфографии. Афиша сама собой взмыла к потолку, увеличилась до размеров футбольного поля и застыла над зрительным залом! «Бис, браво!» — закричали с галерки. — Даешь Дона Альдомовара!» От такой своей популярности мне стало ужасно неудобно и приятно одновременно, я вышел на середину сцены и раскланялся, чем привел зал в неописуемый восторг. «Ладно, хорош пиариться! — зарычал из будки Крамаров. — Пшел прочь со сцены, тебя в этом акте нету. Можешь посмотреть из-за кулис». Успев по пути еще несколько раз поклониться публике, я вышел за кулисы. Там были люди, но никто не обращал на меня никакого внимания. Их взгляды были обращены куда-то верх, в бесконечную черную высоту над сценой. Там белели, быстро увеличиваясь в размерах, два парашюта, и через пару секунд висевший под их куполами парашютисты гулко стукнули подошвами о доски сцены. Зал снова застонал. «Зер Калалуш, карла от рождения, генетический злодей, антипод и ненавистник Ар Миилета, — зажглась надпись на афише. — Известнейший актер театра Кабуки всех времен и народов Итикава Дандзюро! В роли Песь Нямая — несчастной женщины, нимфоманки по политическим убеждениям, жены Зер Калалуша и возлюбленной Ар Миилета — несравненная Шарлиз Терон!» Стон зала перешел в рев, но тут горящие надписи на афише мигнули четыре раза и погасли, и зал замолчал, как будто кто-то включил кнопку на гигантском пульте «mute». Два длинных конуса белого света, бивших справа и слева из-под потолка сцены, заскользив по настилу навстречу друг другу, пересеклись и остановились, высветив абсолютно неподвижные фигуры парашютистов. Зер Калалуш, одетый в расшитый золотом плотный синий халат с широкими длинными рукавами, стоял в стойке киба-дачи вполоборота к залу, из правого рукава его торчал длинный самурайский меч-катана. Вместо головы у него была огромная черная маска устрашающего вида с горящими глазами-блюдцами и перекошенными в недоброй усмешке кроваво-красным толстогубым клыкастым ртом. Даже с этой огромной головой-маской он был настолько невелик ростом, что стоящая рядом с ним Песь казалась Эйфелевой башней на фоне прочих построек седьмого округа Парижа. В отличие от Зер Калалуша маски на ней не было, вот внешне это была вовсе даже не Шарлиз Терон, как обещала афиша, а совершеннейшая Анджелина Джоли с ее неподражаемым грустным вопросом в глазах и невероятно сексуальной трещинкой посередине сочной нижней губы. Одета она была в такой же длинный, до пола, халат, только золотой с черной вышивкой. Внизу подол халата был совершенно круглый, видимо, будучи натянут на подобие обруча или хула-хупа; по краю обруча с промежутком сантиметра в три были натыканы маленькие зажженные свечи. Сверху халат был без рукавов, но кроме красивых тонких рук из-под халата было видно еще кое-что: из двух отороченных черной меховой опушкой круглых вырезов на груди халата Песь торчали ее совершенно голые и очень, очень красивые сиськи, выполненные в стиле пин-апов Сароямы. Венчавшие их крупные темно-синие, как сливы, соски были проколоты, но вместо обычных колокольчиков в них были продеты тяжелые золотые кольца, между которыми тянулась изящная, но даже на вид прочная золотая цепь. «Сиськи!» — на месте, где была афиша, вспыхнула словно висящая в воздухе огненная надпись. На пульте снова включили громкость, и предоргазмический вопль зала, казалось, залил весь объем театра расплавленной вулканической лавой.
— Сделай одолжение, выключи их! — сказал мне кто-то невидимый, но очень большой, с голосом, очень похожим на голос Креатюрье. — Орут, словно сисек никогда не видели. Ни хрена не слышно. Пульт упал, лень тянуться. Пожалуйста.
«Я бы и без «пожалуйста» выключил», — подумал я, очень польщенный тем, что Креатюрье обращается ко мне с просьбой, пусть и такой пустяковой. Мышечным усилием я напряг перепонки, и вслед за наступлением гулкоты в ушах неистовство зала стихло до уровня шума тихого морского прибоя, хотя полностью выключить его мне не удалось.
— Тише сделать не могу, — посетовал я, неосознанно глядя куда-то вверх закулисья. — Пультом было бы ловчее.
— Естественно, — откликнулся Креатюрье, — но и так нормально. Пусть начинают.
«Я?» — молча спросил я, тыкая пальцем себе в грудь, не поняв, мне ли должно отдавать приказ к началу сценического действа. Но фигуры в перекрестии световых пучков пришли в движение без моего вмешательства.
Зер Калалуш совершил высокий, но в высшей степени неграциозный перепрыг с ноги на ногу, перехватил свою катану двумя руками, воздел ее острие вверх и застыл в позе, именуемой «хассо-но-камаэ». Песь вздрогнула, ее качнуло в сторону от угрожающего прыжка Зер Калалуша и, закрыв лицо тыльной стороной правой руки, она сделала два шага в сторону от него. Мелодично звякнула цепь на ее сосках; пламя свечей на подоле задергалось, запрыгало, взвилось черными змейками копоти. Песь опустила руку от лица и заговорила низким голосом, для которого понятие «грудной» не обозначало и половины той глубины, откуда этот голос шел:
О, милый муж, таким нежданным взмахом
Меча меня вы испугали не на шутку;
Скажите, чем могла так огорчить вас
Всегда послушная и кроткая жена?
Зер Калалуш снова скакнул, катана завибрировала в его руках:
Послушная? И — кроткая?! Словам безбожным этим
В устах обманщицы неверной места нет!
Его голос из-под маски гудел, как поставленный на вибрацию телефон, накрытый большой эмалированной кастрюлей для кипячения белья.
Не ты ли только что в объятьях страстных Миилета
Забыла совесть, честь и клятвы верной быть до самой смерти?
Песь картинно закрыла глаза, ее щеки словно засветились изнутри, но румянец это стыда или обиды, было не понять. Но в любом случае, безучастной мужнины обвинения ее не оставили, и когда, наконец, она снова обрела дар речи, ее голос взволнованно трепетал.
Ах, муж мой! Вы бичом ужасных обвинений
Меня сечете так, как будто приговором
К публичной казни я осуждена.
Но в том, что виновата я в измене,
Не предъявили вы улики ни одной.
Извольте или же немедля извиниться,
Признав ваш выпад шуткой неуместной,
Или свидетельства назвать серьезней,
Чем вашего игра воображенья!
Это было произнесено так взволнованно и страстно, что лично у меня в том, что женщина глубоко оскорблена в своих самых лучших чувствах, сомнений не осталось. «Kakie vashi dokazatelstva?» — вспыхнула надпись над сценой, и зал отозвался сочувственным гулом. Но Зер Калалуш, казалось, такой отповедью и сочувственной реакцией зала не смутился. По традиции перепрыгнув с ноги на ногу, он наподобие указки устремил острие своего меча куда-то к потолку и скороговоркой выдал фразу по-японски, из которой я понял только слова «Zoom+» и «хаджимэ». Но тот, кому была адресована команда, явно все понял, потому что над сценой вспыхнуло фото потрясающих Песьевых сисек, увеличенное до неимоверных размеров. В таком увеличении стало хорошо видно, что золотая цепочка, тянущаяся между продетыми в ее соски кольцами, вся набрана из миниатюрных золотых иероглифов. «Цепь удовольствия, — всплыло у меня в мозгу, — редкая вещь! У замужней женщины иероглифы в цепи означают имя мужа». Картинка выросла еще, и стало ясно, что на самом деле цепочка состоит из иероглифов «Ар Миилет». «Это цепь удовольствия ее любовника! — истерично взвизгнул женский голос с галерки. Перед лицом столь убедительного свидетельства своей неверности Песь закрыла пылающее лицо ладонями (световые лучи тонкими иглами прибиваются между красно-матово-прозрачными пальцами). «Шлюха!» — осуждающе выкрикнул хорошо поставленный баритон из партера. «Шлю-ха, шлю-ха! — начал скандировать зал. — Каз-нить, каз-нить!!»
«Спалилась! — толкнула меня в локоть развязная девчонка, сидящая в кресле рядом с моим; ничего, кроме уродливых ботинок «Гриндерс», надетых на толстые, отвернутые на щиколотке вязаные носки, на девчонке не было. — Надо же — забыть поменять цепь удовольствия! Сколько раз я ей говорила! И этот придурок Миилет — как он-то мог ускакать, не забрав свою цепь? ППЦ теперь мамаше!» Я неприязненно посмотрел на девчонку, хотел выговорить ей, что прийти голой и немытой в театр — не самый лучший способ эпатажа публики, но предвосхитил ее вопрос: «А какой лучший?», и решил не нарываться. «Кто вы? — индифферентно спросил я ее вместо этого. — И почему называете героиню «мамашей»? «Так я же дочка ихняя! — хмыкнула в ответ неформалка, улыбаясь во весь рот (зубы раскрашены эмалью во все цвета радуги). — Талата меня зовут, будем знакомы!» И она протянула мне для поцелуя пахнущую селедкой руку с грязными обкусанными ногтями. Меня передернуло от отвращения. «Брезгуете? — прищурилась Талата. — Из интеллигентов, значит? Замочить бы тебя вместе с Песькой сейчас! Казнью заказнить!» «Как замочить! — воскликнул я. — Как заказнить?!» «Да вот так! — зашипела Талата, змеей стекая с кресла на пол. — Умела мужу изменять, умей и ответ держать, как говорится!» Ее кресло опустело, остался только устойчивый селедочный аромат. Я снова повернулся к сцене, и обомлел.
Там уже была казнь. Песь стояла посреди своего свечного обруча на коленях, склонив голову и сложив на груди крест-накрест руки со связанными той самой цепью запястьями, Зер Калалуш уже вознес над ее длинной голой шеей свой меч. Усмешка на его маске, казалось, стала еще более отвратительной. «Девять, восемь, семь, шесть», — меняли друг друга огненные цифры отсчета над сценой. Ясно было, что на счет «ноль» карла в маске опустит свой меч. «Или даже на «один», — подумал я. Страшная тоска вмиг сжала мое сердце, — ведь это из-за меня сейчас погибнет женщина, которую я… с которой я… В голове был какой-то вакуум, не дававший вспомнить, откуда я знаю эту женщину, что меня с ней связывает? «Пять, четыре, три!» — вслед за цифрами гулко повторял зал. Песь резко вскинула голову, протянула ко мне ладони с раскрытыми наподобие створок диковинной раковины пальцами, и с ее неподражаемых Анджелино-Джолиевских губ сорвался крик: «Ар Миилет, спаси, ведь я любила тебя!» Этот крик сотряс меня от мизинца ноги до макушки и — я вспомнил! Я ведь люблю эту женщину, люблю больше жизни!! Я вскочил с места, протянул к ней навстречу руки. «Вот он, — скривила губы маска Зер Калалуша. — попался. Мочите его!» «Один-ноль!» — в ту же секунду выкрикнул зал, и лезвие меча полетело вниз. Но прежде, чем остро-оттянутая сталь рассекла ее кожные покровы и сухожилия, отделила третий позвонок от четвертого и, в итоге, голову от туловища, темнота за сценой взорвалась грохочущими вспышками, и тяжелые пули злым пчелиным роем полетели в мою сторону. Космический холод предсмертного отчаяния сковал меня и, прежде, чем умереть, я закрыл глаза и закричал: «Ма-а-а-ма-а-а!!!» Первая пуля ударила в мня, пробила грудную кость и взорвала сердце. Через микросекунду ударили другие, калеча, разрывая мою плоть, вздымая фонтаны горячих алых брызг, но мне было все равно, — я был уже мертв.
Я проснулся. Колотилось сердце, подушка под затылком была мокрой от пота. Видение только что пережитой смерти было настолько реальным, что я не мог поверить, что это был только сон. Дарья склонилась надо мной, чем-то упоительно прохладным вытерла мне лоб. «Это был бэд-трип, — прошептала она, — всего лишь бэд-трип. Успокойся, мы успели».
«Да, мы успели», — с огромным облечением подумал я, вспоминая сумасшедшую гонку к последнему еще не заполненному убежищу, вырубленному в неприступных склонах Канчунгского склона Джомолунгмы. Последнюю неделю шли пешком, неся с собой только небольшой запас пищи и воды. Три дня назад я простудился, через двое суток запасенный одним из группы градусник показал у меня температуру 42,9. Я не мог идти и полз, разрывая в клочья колени и пальцы. Вся группа ушла далеко вперед и вверх, только Дарья оставалась со мной. Она постоянно плакала — от того, что не может помочь мне, от того что время «Z», когда галактическая вспышка испепелит все живое на Земле, все ближе. От того, что умру я и от того, что она могла бы успеть, но не может бросить меня и поэтому умрет тоже. Я видел весь этот винегрет чувств в ее заплаканных глазах, и полз, полз, потому что не хотел умирать, а еще больше не хотел, чтобы умерла она.
Мы успели каким-то чудом. То есть, мы не успели, но кто-то из астрономов ошибся в расчетах, и это подарило человечеству (и нам!) лишние дни. Я потерял сознание в километре от убежища, уже в виду его исполинских, еще пока распахнутых настежь стальных гермоворот. Нести Дарья меня, конечно, не могла, но, пятясь задом, тянула меня за запястья по каменистой дороге, под гулкие раскаты колокола, отбивавшего каждую минуту из последнего часа, оставшегося до закрытия. Мы пересекли заветную «линию ворот» на пятьдесят восьмом ударе, — гигантские створки начали закрываться через две минуты. Скоро я очнулся, но первое, о чем я подумал, снова обретя способность соображать, что Дарьины глаза необъяснимо грустны. «Ты грустишь о тех, кому не хватило места в убежищах?» — спросил я. «Да, — ответила она, целуя меня в лоб. — И о нас, ведь мы тоже умрем». «Мы все умрем когда-то, верно?» — улыбнулся я, но она грустно покачала головой. «Не когда-то, мы умрем вместе с остальными, — пояснил она. — Температура вихря оказалась гораздо выше, ворота не выдержат. Все оказалось напрасно». И она заплакала.
Когда ударил вихрь, убежище затрясло так, как будто содрогнулась вся планета. Высоколегированная броневая сталь в четыре метра толщиной, из которой были сделаны ворота, выдержала первый напор, но от температуры в три тысячи градусов начала плавиться. Скоро воздух в убежище стал горячим, как дыхание самума. Люди готовились к смерти. Кто-то пил, кто-то молился, кто-то что-то писал. Мы с Дарьей решили встретить смерть по-другому. Мы пробрались почти к самым воротам, так близко, как позволял это жар от уже начинавших светиться створок. К нашему удивлению, таких, как мы, оказалось немало. Мы посмотрели на другие пары, рассмеялись и стали срывать с себя одежду, ведь было жарко, очень жарко. Голые, мы смотрели друг другу на друга. Странно, но в глазах Дарьи не было страха смерти, — надеюсь, что она не видела его и в моих глазах. По Дарьиной коже тек пот, большая капля повисла на ее соске и упала на бетонный пол. Раскаленный овал посредине ворот из бордового стал оранжевым. «Я люблю тебя!» — сказал я ей. «I love you, Jenny!» — сказал рядом парень-американец своей подружке. «Ti amo!» — раздалось поодаль, «Jetaime!» — еще дальше. Говорили на китайском и японском, хинди и суахили, — надо думать, о том же. «Я тоже люблю тебя, — ответила Дарья. — Люблю больше жизни и сильнее смерти. Как жаль, что у нас осталось так мало времени. Возьми меня». Я присел, руками обхватил ее под колени и легко поднял. Она обвила ногами мои бедра, закрыла глаза и насадилась своим естеством на меня. «А-ах!» — сорвался вздох с ее губ, и вслед за ним застонали, заохали, закричали, начав совокупляться, сотни пар вокруг. Кто-то делал это стоя, как мы, кто-то лежа на становившемся горячем полу. С каждым движением я подбрасывал партнершу все выше; она срывалась с меня, словно космическая ракета со старта, но вновь и вновь с сочным шлепком возвращалась точно на место, и мой распаленный шток все глубже и глубже вонзался в глубь ее чресл. Такого секса у нас не было никогда; ее глаза вылезли из орбит, рот распахнут в непрекращающемся крике наслаждения и… боли. Потому что оранжевый цвет сменился ярко-желтым; раскаленное пятно на воротах стало объемным, выпуклым. От него шел нестерпимый жар; я чувствовал, как горят пальцы моих рук, сжимающих Дарьины ягодицы, ее волосы начали дымиться. «Боже, я кончаю!» — закричала она, и вслед за ней закричали, завопили, завизжали тысячи женщин. Чувствуя, как подступают финальные содрогания, я последним усилием воли не дал закрыться своим глазам. Свечение раскаленного металла стало ослепительным; с трудом удерживая Дарью одной рукой, я вытянул другую в сторону этого сияния, чтобы укрыться от нестерпимого жара и увидел, как вспыхнули мои пальцы. Дарьин крик оборвался, ее волосы превратились в жуткую огненную корону. Я перестал видеть, — наверное, взорвались от жара мои глазные яблоки. Наверное, мы превратились в два огненных факела, но это горела только кожа, — мышцы, сухожилия, сосуды, нервы еще выполняли свою функцию. Я еще испытывал это восхитительное ощущение себя внутри другого; наши горящие тела еще двигались в унисон. Еще секунда — и мое солнце должно было ослепительно вспыхнуть над горизонтом сознания, но какой же бесконечно длинной оказалась эта секунда! Уже мертвая Дарья сжимала руки на моей шее, а я все еще наслаждался ею. И вот, наконец — взрыв, вымет, гигантский протуберанец ощущений, перекрывающих адскую боль от горящей плоти. Я закричал, и все кончилось, накрытое волной жидкого металла и жуткими предсмертными криками людей, в оргазмических судорогах превращающихся в пепел.
Я очнулся. Две или три секунды ушло, чтобы осознать, что я жив, что это был только сон. Я лежал на постели голый, голая Дарья лежала рядом и с улыбкой смотрела на меня. «Это был сон, просто сон», — сказала она. «Откуда ты знаешь? — удивился я. — Откуда ты знаешь, что то, что я видел, было только сном?» «Я ведь была в этом сне, верно? Так как же я могу не знать?» — спросила она, и я удивился простоте и исчерпывающей краткости довода. «Где мы? — спросил я, оглядываясь. — Дома? У Володи?» «Да, мы дома», — уверенно ответила Дарья. Она встала с постели, сладко потянулась, как после длинного перелета. Как завороженный, я смотрел на грациозные движения ее тонкого и изящного тела, узнавая и не узнавая ее одновременно. С одной стороны, это несомненно, была она — ее лицо, тело, голос, интонации. Но с другой стороны, что-то в ней изменилось настолько, что разум мой отказывался верить глазам. И — главное — непонятно было, в чем изменения. А Дарья подошла к окну и отдернула плотную штору. Хлынувший свет был настолько ярок, что я прикрыл глаза рукой. «Посмотри!» — воскликнула Дарья, и в ее голосе было столько восхищения, что несмотря на жуткую боль под бровями, я медленно открыл глаза.
Окна не было. Вместо него был — свет, но этот свет не был обычным. Свет был плотен и ощутим, как вода, он лился в комнату струями, водопадами, набегал шумными волнами. Это было — море, море света, оно затопило комнату, его соленые брызги залетали на кровать. Мне жутко захотелось броситься в него, нырнуть, прокатиться на его волнах, как на серфе. Но очевидно было, что для плавания в этом море света нужны были не руки и ноги, а нечто иное. «Ну, что, поплыли?» — спросила Дарья, стоя на подоконнике, вернее, просто вися в плотности света примерно на уровне подоконника. «Как же она поплывет?» — подумал я, и тут она повернулась ко мне спиной, и я сразу понял, чем эта, теперешняя Дарья отличается от той, прошлой. На ее спине были крылья, большие белые крылья. Я онемел. А Дарья, обернувшись через плечо, озорно крикнула: «Не бойся, у тебя такие же! Догоняй!» и бросилась с подоконника в свет. Я вскочил, закрутился волчком, пытаясь рассмотреть, есть ли что-то у меня за спиной, но тщетно. Но я же не мог остаться здесь, мне нужно было туда, в свет, за Дарьей. Я разбежался, и как детстве в Евпатории через поручни старого дебаркадера прыгал в море, подпрыгнул и полетел через подоконник в свет. Крылья раскрылись у меня за спиной с парашютным хлопком. Я ощутил себя на высоте нескольких километров, парящим среди обрывков облаков. Внизу была земля — зелень травы, лес, ртутная полоса реки, стремящаяся к гигантской капле океана. В полукилометре подо мной парила Дарья, ее белые крылья сверкали на фоне густой зелени. Я сложил крылья наподобие ныряющего за рыбой буревестника, и рассекая с ревом воздух, ринулся за ней. Она угадала мое приближение, перевернулась на спину, я еле успел затормозить, чтобы не врезаться в нее, но она сильно обхватила меня, руками, ногами, крыльями и замедлила мой полет. Превратившись в эдакий пернатый шар, мы понеслись к земле с устрашающей скоростью, но страха не было, я точно знал, что мы не разобьемся. Со смехом мы упали в воду и пошли ко дну, пуская пузыри. Вода заполнила наши легкие, мы дышали ею, целуясь, переливали через рот в себя и обратно. Вокруг были рыбы, дельфины, киты и акулы, они подплывали близко и как будто бы приветствовали нас. Мы погружались долго, а достигнув дна в том месте, где стоял погнутый дорожный знак «Марианская впадина», оттолкнулись от него, как от батута, и начали всплывать. Наверху мы вышли на берег, и я увидел, что крыльев за спиной Дарьи больше нет. Это огорчило меня, но я услышал ее голос, который говорил, что крылья не исчезли, они просто стали невидимыми и неосязаемыми, и как только нам захочется снова полетать, они появятся в ту же минуту. Я спросил ее еще о чем-то, и поймал себя на том, что сделал это, не раскрывая рта, одной силой мысли, и Дарья отвечала мне так же. А потом я ощутил внутри себя, что и так все знаю об этом месте, и о том, что здесь и как, и что спрашивать мне Дарью, собственно, не о чем. Мне захотелось разве что узнать, почему Дарья знает обо всем как-то не больше даже, а прежде меня. «Все просто, — ответила она. — Я здесь уже бывала, а ты в первый раз». Потом мы лежали на мягчайшей траве рядом с водопадом, и запах диковинных цветов дурманил мне голову. И только я подумал о том, что интересно было бы узнать, что за цветок так пахнет, как я понял, что знаю это, как и то, что больше это меня не интересует. Потом мы спали и ели, и еда появлялась и исчезала сама собой. «Мы в раю?» — спросил я, хотя и так знал ответ. «Да, мы дома», — снова ответила Дарья, поедая какой-то диковинный фрукт, сок от которого стекал ей на грудь. А потом мы просто лежали рядом, и воздухе над нами сгустилась какая-то переливающаяся всеми цветами радуги, искрящаяся вспышками материя. Она обволокла нас и унесла далеко-далеко, где среди рождающихся и умирающих вселенных мы проживали вечность за вечностью, и никого, кроме нас самих, нам не было нужен. «Это то, о чем я думаю?» — только и спросил я Дарью. «Да, ведь ты всегда мечтал увидеть ее», — ответила она. Я улыбнулся, потянулся поцеловать ее, но сон сморил меня на середине движения, мои веки задрожали, закрываясь, и последнее, что я запомнил, были мириады разноцветных бабочек, в которые превратились искры обволакивающей нас радуги.
*****
Я открыл глаза. Страшно хотелось пить, но еще больше организму нужно было, что называется, наоборот. Мочевой пузырь просто разрывало, и это навело меня на мысль, что именно эти ощущения — настоящие. И еще — Дарьи рядом не было. Я еле успел в туалет и, казалось, целую вечность стоял, изливаясь над унитазом. Сколько же времени я был в отключке — часов восемь-десять? На стене тикали часы, я взглянул на циферблат — половина одиннадцатого. Начали мы вчера около шести, но на улице светло, и это значило, что мой трип длился больше шестнадцати часов! С ума сойти, хорошо еще, что под себя не напрудил! Боже, какое облегчение! Как говорил Славка Лашников, никогда не ходивший в туалет «раскупориваться» раньше пятой кружки: «Оргазм от безнадежности дрочит в сторонке»! Теперь воду вовнутрь, вот так, прямо из-под крана, к черту гигиену, я бы сейчас и лужей на асфальте не побрезговал бы. Теперь умыться, а то глаза краснющие. Ага, вот теперь хорошо. Так, но где же Дарья?
Дарья была в комнате. Она сидела за столом, положив руки на скатерть, и не мигая, смотрела на сливы в блюде на середине стола. Все было, как вчера, за исключением того, что вчера Дарья была одета, а сейчас из одежды на ней было только полотенце, накинутое на плечи. Ее губы шевелились, но слов я различить не мог. Я подошел, сел на стул рядом, но Дарья на мое приближение никак не отреагировала. Я прислушался. Дарья пела, вернее, речитативом шептала Цоевскую «Невеселую песню»:
Глядя в жидкое зеркало луж,
На часы, что полвека стоят,
Да на до дыр зацелованный флаг,
Я полцарства отдам за коня.
Играй, невеселая песня моя,
Играй…
Я слушал слова старой, сотни раз слышанной и спетой про себя вещи, и внезапно меня пронзило. Так вот это откуда: Зер Калалуш — «зеркало луж», Песь Нямая — «песня моя»!.. А как там дальше? «Командиры армии лет, мы теряли в бою день за днем…» Армии лет — Ар Миилет! Но откуда Дарья?.. Господи, это тоже сон, все еще сон, трип, путешествие! С ума сойти! Ну, да, а полотенце на плечах — это чтобы не видно было крыльев!
— Knock, knock! — неожиданно для самого себя по-английски сказал я, согнутым пальцем осторожно постучавшись в ее плечо ближе к лопатке. — Is anybody home?[iv]
Дарьины губы остановились, она повернула ко мне голову. Я увидел, что ее глаза полны слез.
— Никого нет дома, — ответила она. — Больше нет никого.
И заплакала. Я сел рядом, левой рукой обнял ее за плечи, правой — прижал ее голову к груди. На нательный крест потекли горячие слезы. Я взял край полотенца, вытер ей глаза, — крыльев под полотенцем не было, я и облегченно выдохнул.
— Что случилось? — спросил я, целуя ее соленые пальцы. — Почему ты плачешь? Бэд трип?
— Ага, — закивала головой Дарья. — Очень, очень плохой. Мама умерла.
Меня ощутимо торкнуло в спину между лопаток. Стул словно выплыл из-под меня и повис ровнехонько над блюдом со сливами. «Ма-ма у-мер-ла», — по слогам разобрал я полученную информацию, но определить, бодрствую я или сплю, это не помогло. Нужно было больше ощущений. Движением головы я откинул стул в угол, и решительно повернул Дарью к себе.
— Ты имеешь в виду, что Зер Калалуш убил маму? — спросил я, глядя ей прямо в глаза.
Сейчас все определится: если Дарья ничего не поймет, посмотрит на меня, как на сумасшедшего, значит, я в реальности; если отреагирует как-то по-другому, тогда фифти-фифти. Дарья перестала всхлипывать, и посмотрела на меня, как на сумасшедшего, но обрадоваться я не успел.
— Откуда ты знаешь про Зер Калалуша? — спросила она и добавила: — И в любом случае он не мог убить маму, он ведь умер.
От нового приступа ощущения беспомощного непонимания, где и когда я нахожусь, меня затошнило. Я закрыл глаза, и не без труда с колебаниями диафрагмы справился.
— Как ты думаешь, кто он — Зер Калалуш? — очень осторожно спросил я Дарью.
— Это из «Невеселой песни», — пожала плечами она. — Группа «Кино». Я всегда слышала, будто Цой произносит это имя. Больше никто не слышал, все считали, что это просто «зеркало луж». А я придумала из него целый персонаж, вроде японского самурая, страшного, в маске, с мечом. Детская игра. А когда я злилась на отца, он с Калалушем у меня ассоциировался, я даже звала его «злой Калалуш», — он всегда страшно бесился. Тебе тоже слышалось, что Цой так поет?
— Да, — соврал я. — И еще: Ар Миилет, Песь Нямая. Тоже персонажи.
— Надо же, точно, — улыбнулась сквозь слезы Дарья. — А я не замечала.
И она снова погасла. Большой ясности в вопросе этот короткий диалог не прибавил, и я с опаской посмотрел в угол, куда улетел стул, давеча паривший над столом. Стула в углу, слава Богу, не было, но это тоже ничего наверняка не определяло. Спросить у Дарьи, считает ли она, что все вокруг происходит в реальности, или это только очередная серия трипа, я постеснялся. Другое дело — подумать ей это! Если…. Ну, понятно. Я напрягся до боли в висках, подумал, но ответа не услышал, и вообще Дарья никак не отреагировала. Так, это хорошо, хотя, опять же, полной гарантии не дает. Ладно, продолжим вербально.
— То есть злой Зер Калалуш — то есть, имеется в виду, твой отец — ее не убивал, потому что сам недавно умер, — тихонько, без напора, спросил я. — Тогда кто же ее убил? И — убивал ли ее кто-нибудь вообще? И — почему ты думаешь, что твоя мама вообще мертва? Может быть…
— Не может, — грустно покачала головой Дарья. — Я поняла — ты не уверен, не в трипе ли ты еще? К сожалению, нет, мы давно вернулись. Мама мертва, Софа звонила. Она сказала, что дома заклинило дверь, мама полезла через балкон и сорвалась. Несчастный случай, как у бабушки с газом. Только я знаю, что это — не несчастный случай. Маму убили.
Я смотрел на Дарью и не знал, верить мне своим глазам и ушам, или нет. Дарья увидела это в моих глазах, по столу пододвинула мне телефон.
— Позвони ей, — предложила она. — Она не отвечает, ни на мобильном, ни на домашнем. Я сама думала сначала, что это… у меня в голове, звонила Софе, переспрашивала. Но — нет, к сожалению нет. Мамы нет, Софа видела ее тело. Только она бубнит, что это несчастный случай, а я точно знаю, что нет.
— Почему ты так уверена? — глухо спросил я. — Может, расскажешь, что знаешь, и мы вместе подумаем?
Софа позвонила в семь утра, когда Дарья была еще в трипе. «Хорошо что я догадалась телефон поставить на вибрацию и под задницу положить, — грустно усмехнулась она. — Если бы он начал горланить рядом на тумбочке, представляю, чтобы я успела увидеть, прежде чем вернулась бы ии поняла, что это всего лишь телефон. А так мне привиделось, что я была у стоматолога, и все они там уверяли меня, что лучше всего лечить зубы в прямом смысле через задницу. И — главное, что они-таки меня убедили, и уже начали сверлить. Слава Богу, я была уже «на титрах» и быстро вернулась! Представляешь, как бы мы покатывались со смеху?» Я представил, — это было смешно, но сейчас мне не захотелось даже улыбнуться. Софа сказала, что вчера очень поздно вечером, или даже уже ночью Ива, видимо, куда-то собралась, не смогла открыть дверь, которую у них частенько заедало, и решила перелезть на соседний, общий балкон, чтобы спуститься по лестнице. Но она была в туфлях на каблуках, и неловкая обувь, видимо, соскользнула с уступа балкона. Пальцы не выдержали, и Ива сорвалась вниз. Поскольку время было позднее, никто момента падения не видел, за кустами на газоне тело в глаза тоже не бросалось. Умерла она не сразу, возможно, звала на помощь, но никто не услышал. Обнаружил ее сосед, рано утром выходящий выгуливать собаку. Приехавшие полицейские обнаружили мобильник и начали обзванивать родственников. Абоненты «Муж» и «Доченька» не ответили (здесь, на Украине Дарья купила местную «симку», номер которой она сообщила матери и Софе, но Ива в контакты телефона этот номер, видимо, не записала). Ответил абонент «Любимая свекровь», которая срочно приехала и опознала невестку, потом — позвонила Дарье. Все.
— Ну, и что здесь, по-твоему, не так? — хмуро спросил я, когда Дарья закончила. — Что указывает на то, что это — не несчастный случай?
Дарья посмотрела на меня так, как смотрят на человека, запнувшегося в ответе на вопрос: «Сколько будет дважды два?»
— Как минимум три вещи, — уверенно ответила она. — Мама в молодости серьезно занималась спортивной гимнастикой, но уже в девятом классе вымахала за метр семьдесят. С таким ростом у нее шансов не было, время лошадей типа Турищевой прошло. К тому же она что-то там повредила, ну, и бросила. Но закалочка осталась. Я ее в детстве как-то раз довела, она меня за ухо схватила, — мне показалось, мочку клещами зажали. И отцу она палец из сустава «на раз» вывернула, когда он драться на нее полез. Пакеты из магазина прет тяжелющие, — у нее пальцы синие, а она даже не замечает. И поручни у нас на балконах очень удобные, так что «пальцы не выдержали» — это не очень канает, разве нет?
Она говорила громко и уверенно, слезы высохли в ее глазах, наморщенный лоб выдавал лихорадочную работу мысли.
— Ну, может быть, — в сомнении пожал плечами я. — Но не более того. Кто знает, как оно все было на самом деле?
— Да, хорошо, согласна, — отмахнулась Дарья. — Но этот аргумент так, на сладкое. Второй посильнее. Вообще очень странно, что мать куда-то ночью собралась. И так сильно ей куда-то понадобилось, чтобы, не сумев открыть дверь, она полезла через балкон, при том, что после смерти бабушки она сама говорила, что стала бояться высоты? Очень сильно вряд ли, как скажет Софа. И последнее. Скажи, ты помнишь, чтобы мать была на высоких каблуках?
— Да, конечно! — воскликнул я прежде, чем подумал над вопросом, таким очевидным казался ответ, но подумав всего секунду, сразу отыграл назад: — Нет, погоди.
Я задумался. На первый взгляд, такая женщина, как Иваи высокие каблуки представлялись чем-то единым, неразрывным, дополняющим друг друга, как женские пальцы и красивые длинные ногти. Но в том-то и дело, что чем сильнее я напрягался, тем менее органичной представлялась мне Ивав образе «high heels». Дарья прочитала мои сомнения.
— Не напрягайтесь, Арсений Андреич, — снисходительным тоном сказала она. — Мама каблуки не носила в принципе. Она с детства комплексовала по поводу роста, и в школе ее дразнили «Длинное дерево ива». Отец ее в этом вопросе вообще доконал, — не знаете эту историю с их свадебными фотографиями? Чтобы невеста не выглядела выше жениха, они фоткались на лестнице, мама стояла на ступеньку ниже, из-под свадебного платья этого не было заметно. А за столом она сидела на стуле с укороченными ножками. За время жизни с отцом мать привыкла, что каблуки — это табу, она не умела их носить, и по улице не смогла бы в них пройти и тридцати метров.
— Я ей покупал как-то шпильки, — вставил я. — Высокие, красные, лаковые.
— Я так и думала, что это твой подарок, — кивнула Дарья. — Когда отца не было дома, она часто ходила в них просто по дому, любовалась на себя в зеркало. Они очень шли ей — высокая стройная блондинка на красных «шпиляках»! Я так завидовала ей! В них ее и нашли.
Слезы снова хлынули из Дарьиных глаз бурным потоком, она уткнулась головой мне в грудь, ее лопатки под полотенцем заходили ходуном. Успокаивающе гладя ее ладонью по спине, до меня как-то вдруг дошло, что Ивы, похоже, больше нет, и у меня тоже защипало под веками. С трудом сдерживая слезы, я прижался щекой к Дарьиным волосам, поцеловал в пробор, — так, наверное, сделала бы мать, утешая дочь в неожиданном большом горе.
— И дверь не могло заклинить, — пробубнила, чуть успокоившись, Дарья из глубины моих объятий. — Ее часто заклинивало, открыть можно было только снаружи, ключом. Мама все простила отца сделать, тот говорил: «да, да». А когда его не стало, я сама взяла моментальный клей и приклеила язычок, который западал, так, что он больше из замка не выскакивал совсем. Держало очень прочно, там нужно было обязательно подковырнуть отверткой или ножом, чтобы он снова выскочил, сам он никак не мог.
М-да, это были не девчачьи бредни, это было серьезно. Каждый из аргументов и по отдельности нельзя было отметать, а вместе они представляли собой едва ли не стопроцентное свидетельство, что Иваупала с балкона не случайно. Но кому нужно было ее убивать? А не была ли Ивина смерть продолжением странной череды напастей, свалившихся на меня. Или и в ее смерти я тоже могу быть обвинен? Голова закружилась.
Дарья выбралась из моих объятий, успокаиваясь, как на уроке медитации, длинно выдохнула, полотенцем вытерла лицо.
— Мне надо ехать, — серьезно посмотрела она на меня. — Я понимаю, что бросаю тебя здесь совсем одного, но мне нужно ехать. Я ненадолго, похороню маму и вернусь. Ты проводишь меня на вокзал?
Мы быстро собрались, но уйти, не прощаясь, не получилось. Мы уже обувались, когда в дверном замке заерзал ключ, и в квартиру ввалился Володя. Видок у него был еще тот — взъерошенные волосы, синяки под глазами, свежая царапина на шее. Несло от него чудовищной смесью перегара и какого-то жуткого парфюма, но в настроении он пребывал, похоже, преотличнейшем.
— О, ребята, куда вы? — замахал руками он, увидев нас «под парами». — Бросайте все дела! Как съездили? Хавать, небось, хотите? Щас пиццу закажем, я за пивасом метнусь. Пивас чудно оттягивает.
— Мама умерла, — коротко объяснила наши сборы Дарья. — Мы уезжаем.
Володя несколько секунд смотрел на нее совершенно непонимающим взглядом, потом нетвердой походкой прошел мимо нас в комнату. Оттуда он вышел с полиэтиленовым пакетом в руках. Подошел ко мне, протянул пакет мне.
— Возьми, — сказал он, звонко икая. — На дорожку.
Я заглянул вовнутрь. Там были сливы из блюда на столе, сверху, пересыпанные, как листьями грибы в корзине у бывалого грибника, зелеными стодолларовыми купюрами.
— Что там? — спросила Дарья, увидев мое изумление.
Я показал ей содержимое пакета.
— Володя! — воскликнула Дарья, поднимая глаза на парня. — Что это? Ты с ума сошел?!
— Тс-с-с! — прижал тот палец к губам, по стеночке бессильно опускаясь на пол. — Ты, я так понимаю, едешь домой. Но дядя Арсений, по моему разумению, с тобой ехать не может, потому что в Рашике на него с собаками охотятся. Значит, он едет куда-то еще на своей машине.
— В Харьков, — вставил я.
— Во, в Харьков, — подхватил Володя. — Что ты там будешь делать, я не знаю, но до Харькова еще доехать надо, а наличности у тебя, я понимаю, кот наплакал. Да, да, у тебя кредитка, знаю. А какого банка? ВТБ24? Чудненько — банк не просто москальский, а еще и дэржавный, сиречь, государственный. Думаю, заинтересованные люди будут оповещены о любой твоей транзакции ровно через десять минут, и почем ты знаешь, что ты уже не в международном розыске?
— Нет, нет! — замахал руками я, вспоминая объяснения Ведецкого. — Так быстро в международный розыск официально объявить невозможно.
— А если неофициально? — пожал плечами Влодя. — Звякнут ваши славяне нашим, и примут тебя тут, як ридного. Или просто отметелят в темном углу, что кроме цен на лекарства, тебя полгода ничего интересовать не будет. Оно тебе надо? Так что, если хочешь подольше побыть здоровым и на свежем воздухе, советую тебе твою кредитку лучше не светить.
— Я позвоню в Москву, мне по «Вестерн Юнион» наличные пришлют, — из принципа продолжил хорохориться я, хотя и понимал, что наличные здесь и сейчас — это то, что надо.
— Лучше «Маниграм», у них комиссия меньше, — хмыкнул Володя. — Да, пожалуй, наличный перевод им быстро не отследить. Только пока ты позвонишь, пока вышлют, пока ты доедешь до Харькова, пока найдешь отделение, пока получишь… А сегодня, если кто помнит, воскресенье… Так что, берите, не выделывайтесь. Там тысячи полторы, больше у меня просто нету. Вернете, как сможете. И за сливы сорри — вы ж пиццу ждать не хотите, а больше хавчика в хате, я бачу, нэмае.
Я посмотрел на пьяненько улыбающееся Володино прыщавое и молча протянул ему руку. А Дарья опустилась рядом с ним на корточки, и поцеловала в щеку.
— Пока, Вовка! — сказала она. — Спасибо тебе, ты классный. Может, еще увидимся.
— Пока, Дашка! — махнул рукой тот. — Vaya сon Dios, дядя Арсений. Береги ее, сколько сможешь.
— Убью за Дашку! — уже через порог крикнула, смешно потрясая своим крохотным кулачком, но уже ухнула тяжело дверь, навсегда отрезая нас от сидящего на полу Володю-хохла, гениального химика, через плечо грустно глядящего нам вслед. В последний миг перед тем, как закрылась дверь, в зеркале, висящем в передней, я успел увидеть отражение части гостиной и перевернутого кверху ножками стула в углу.
До прихода поезда Симферополь-Москва было еще около двух часов. Билетов в кассе в эту пред-первосентябрьскую пору ожидаемо не было, так что ничего нам не мешало, наконец, поесть. Я поменял на гривны двести долларов, и мы кинулись в привокзальную кафешку. От запахов шашлыка, куриц-гриль и самсы у меня в желудке начались спазмы посильнее оргазмических. Мы нахватали этой площадной гадости, к которой в Москве я бы на милю не подошел, и набросились на еду с остервенением героев Джека Лондона, месяц питавшихся хвоей и снегом. Дарья объяснила, что такой зверский голод — обычная «побочка» от «горячего снега», зато «побочка» — едва ли не единственная. Вернувшуюся после еды каракумскую жажду мы заливали ледяной баночной кока-колой. Не отрываясь, я втянул в себя всю банку ломящей зубы шипучки и рыгнул, как Змей-Горыныч. Дарья интеллигентно налила воду в стакан и наслаждалась через соломинку. Я оставил ее утолять жажду, а сам, прихватив вторую банку, отошел в сторонку позвонить Лехе Чебану.
В армии мы были очень близки. Он был местный, из харьковского предместья со смешным названием Змиев, которое он произносил еще смешнее — Змиёв. Был из шпаны, очень жилистый и резкий, и сразу стал держать в роте конкретный «понт». В армию по причине подростковой судимости его долго не брали, потом из-за Афгана начали грести всех, так что мы с ним оказались ровесники, лет на пять старше остальных салаг-призывников. Сошлись мы далеко не сразу, потому что с точками соприкосновения у такого, как он и «верхнеобразованного москаля» было небогато. Более того, когда я ушел в УНР «на повышение», Чебан начал ко мне цепляться, и в конце концов пришлось выяснять отношения на кулаках. Я хоть и ходил когда-то пару лет в боксерскую секцию, но против выросшего на уличных драках Чебана шансов у меня не было, и в первую же минуту драки он трижды уронил меня на землю. Но тут он, посчитав, что со мной все уже ясно, совершил ошибку. Увидев, что я с трудом встал и нетвердо держусь на ногах, уже считающий себя победителем парень решил покрасоваться перед «секундантами» из числа своего окружения. Он намеренно открыто подошел, опустив руки и открыв лицо — ну, на, попади. Много позже мне всегда напоминали эту историю лучшие бои Роя Джонса-младшего, когда тот, издеваясь над соперником, подставлялся под удар. Противник, купившись, бил, но его перчатки рассекали воздух впустую, — головы Джонса в этом месте уже не было. Но у Чебана не было фантастической реакции Джонса, да и «подставочку» промахнуться даже такому горе-боксеру, как я, было грех. Секунду я не мог поверить, что наглый подбородок обидчика находится так близко, потом, как учили, выбросив вверх и вперед правую руку, сопроводив ее резким поворотом всего торса вокруг талии. Получился классический, убойный апперкот, крюк снизу в челюсть. Его подошвы на пару сантиметров оторвало от земли и, прищелкнув в коротком полете друг об друга каблуками Чебан упал, как подкошенный, вдобавок прилично приложившись затылком об земную твердь. К нему бросились, откачивали минут пять, но так и унесли в казарму без чувств. А вечером потерпевший поражения с бутылкой водки пришел ко мне в закуток (я жил еще в казарме, но уже отдельно от роты). Челюсть у него была подвязана, и говорить он не мог, но на листе бумаги написал крупно «МИР?». Я кивнул, и мы выпили по первой. Потом он написал «КОРЕША?», — я снова кивнул, и мы выпили по второй. Так мы махали рюмками, чередуя тосты, которые я говорил вслух, а он — писал на бумаге. Так началась наша дружба. Потом оказалось, что Леха с ума сходит по музыке некоей рок-группы, название которой было, как он говорил: «Точно не знаю, как перевести, но вроде как «Психи-Графы». Я подивился мудреному названию и честно сказал, что групп с таким названием не знаю. «Не, ну ты чё! — изогнул губы Чебан. — А еще москвич! Да это бомба! На, послушай!» Испытывая жуткий невдобняк от недостатка эрудиции на тему рок-музыки, я осторожно принял из Лехиных рук кассету, выглядевшую, будто ею играли в футбол на асфальте. Объяснилось это просто — как-то незадолго до ухода в армию Чебан крепко «под газом» шлялся по родному Змиёву и услышал музыку, раздававшуюся из «мага» шумной компании. Громкая забойная мелодия так зацепила Леху, что он присел на лавочку рядом с компанией — просто так, послушать. Компания, вероятно чувствуя численное преимущество, выразила неудовольствие, и тогда он, не долго думая, вырвал из рук компанейского ди-джея магнитофон, вынул из него кассету и собрался уйти. На него накинулись, выбили из рук кассету, и пока Леха был занят тем, что «насыпал всем люлей», кассета под ногами топочащей компании изрядно пострадала. На полусодранной наклейке еле различалась карандашная надпись «P sycal Graff». Я включил кассету, и из хриплого динамика уезженной «Весны» загремел забойный «Custard Pie». «Physycal Graffity» — сообразил я, от души посмеявшись Лехиному переводу даже полустертого названия пятого по счету «Цеппелиновского» альбома, и при случае рассказал ему краткую историю «Led Zeppelin». Из Москвы по моей просьбе прислали всю их дискографию на кассетах, которую я вручил Лехе Чебану в качестве подарка на день рождения. Сказать, что именинник был в восторге — не сказать ничего, и мы стали совершенно не-разлей-вода.
А как-то зимой Леха спас мне жизнь. История была банальнейшая: старослужащие узбеки, которых в нашей части было большинство, взбунтовались против немногочисленных представителей Северного Кавказа, которые всегда стремились своими среднеазиатскими единоверцами управлять и помыкать. Вылился бунт в ночную разборку между сторонами в узком закуте между котельной и столовой. Я в этот момент шел из у унээра в казарму, и черт меня дернул пойти этой — короткой — дорогой, да еще и вмешаться. Я сразу же понял всю опрометчивость этого поступка, но было уже поздно. Разгоряченные мусульмане увидели во мне единого врага, гяура, и мало бы мне точно не показалось. У здоровущего лезгина Магомедова из первой роты в руке был тесак подстать ему размером, и с ним наперевес гигант с налитыми кровью глазами шел на меня. Отступать было некуда, и небо мое сжалось в овчинку. Невесть откуда взявшийся Леха Чебан налетел на Магомедова, как рысь на лося, и при примерно такой же разнице в габаритах лезгин на ногах не устоял. Прежде чем схватить меня, пребывающего в некотором ступоре, за руку и заорать на ухо: «Тикаем, бля!», Леха успел носками кованых сапог свалить еще двоих. Самым важным во всей этой истории было то, что Леха знал о предстоящей разборке и, обеспокоенный тем, что меня до сих пор нет на месте, пошел меня встречать на предмет, чтобы я не нарвался случайно на горячих магометан, ступивших на тропу войны.
На втором году службы Леха стал старшиной роты, и его подразделение моим стараниями, разумеется, было лучшим по ВСО. Со своей стороны он отвечал за культпрограмму увольнений в Змёв, которые я организовывал для нас с ним каждые выходные. Означенная культпрограмма заключалась в сумасшедших встречах с местными чернявыми красавицами разной степени совершеннолетия, от мягко-эротичного «г» которых крышу сносило вместе с фундаментом. На дембель мы пили-гуляли неделю и клялись в вечной дружбе. Разъехавшись, поначалу мы обменивались письмами, но перспектив наш «почтовый роман» иметь не мог по причине весьма посредственной Лехиной грамотности и соответствующего неумения и нежелания эпистолировать. Созванивались, но тоже все реже и реже, — жизненные проблемы затушевывали воспоминания о радости общения с когда-то столь близким человеком с устрашающей быстротой, и что-либо поделать с этим не было никаких сил. Последний раз я набирал Лехе лет двенадцать назад на день рождения, но, будучи уже «сильно выпимши», всегда резкий не только в движениях, но и в суждениях именинник с полуоборота понес пургу про «забуревших» и предавших старую дружбу. Я положил трубку, не дослушав, и больше не звонил. Поэтому сейчас, когда я набирал номер «Леха Ч.» из телефонной книги, мне было немного не по себе.
— Да, алло! — ответил совершенно не постаревший Лехин голос.
— Лех, здорово! — воскликнул я. — Это Арсений Костренёв, из Москвы. Помнишь еще такого?
Я изобразил интонацией искреннюю радость, но выстрел получился холостым.
— Бать, это тебя, — удалился от трубки голос, столь похожий на Лехин. — Из Москвы.
Во как- у Лехи взрослый сын! Ну, да, последний раз, когда мы нормально общались, он же говорил мне, что его жена на сносях! Когда это было — лет пятнадцать назад? Да нет, больше: парню уже, пожалуй, лет семнадцать — восемнадцать. Боже, сколько же времени прошло с той поры, как мы под Led Zeppelin плавились в горячих объятиях Змиёвских красавиц! И как же мало я знаю об Лехиных послеармейских годах!
— Да, — после долгого шуршания раздалось в трубке. — Алло! Кто это?
Я вздрогнул. Голос был разительно непохож на только что звучавший, так напоминавший Лехин, как я его помнил, — это был надтреснутый старческий хрип.
— Лех, это я, Арсений, — больше не пытаясь голосом ничего изобразить, ответил я. — Я здесь, у вас, на Украине, в Запорожье. У меня проблемы, мне помощь нужна.
В трубке молчали так долго, что мне стало не по себе. Ну, да, столько лет ни слуху, ни духу, а тут на тебе, и сразу: «Бен, это Данила, ай нид хелп!» Показалось, что на том конце провода Леха Чебан специально выдерживает паузу, чтобы последующее: «Да пошел ты!» вышло особенно смачным.
— Ну, раз проблемы, приезжай, — наконец разродился хрипом динамик. — Поможем, чем можем. Где живу, не забыл?
— Гоголя, 43, квартира 8, - всплыл из тайников памяти, казалось, давно забытый адрес. — Не забыл.
— Молодец, — усмехнулся Чебан. — Что-то еще помнишь. Ты на чем? На машине? Ну, тапку в пол, к ужину поспеешь. Давай, без тебя за стол не сядем.
Трубка замолчала. Я еще минуту смотрел на погасший экран айфона, мысленно продолжая разговор с таким далеким прошлым, потом вздохнул и, не без труда вернувшись, взглядом поискал Дарью. Она спала прямо за столиком, все еще сжимая пальцами стакан с недопитой шипучкой. До поезда оставалось минут пятнадцать, и я осторожно разбудил ее. Дарья открыла глаза.
— Мне приснилось, что то, что мамы нет, мне только приснилось, — сказала она. — Ты не представляешь, как я была счастлива!
На ее глаза навернулись слезы. Чтобы отвлечь ее, я тут же придумал историю про то, как мне накануне, как в армию идти, тоже приснилось, что идти туда не надо, но Дарья только слабо улыбнулась в ответ. К счастью, объявили о прибытии поезда, и мы поспешили на платформу.
Открылись двери вагонов, и важные проводницы шагнули на перрон. Я поискал глазами, выбирая наиболее подходящую кандидатуру, и остановился на высокой грудастой матроне из седьмого вагона. Ее спокойный и уверенный взгляд говорил о том, что матрона не чужда того, чтобы при случае взять, а великолепная гордая осанка — о том, что делает это она с глубокой убежденностью в своей правоте. Восхищенно улыбаясь, я подошел к матроне, на крутой, как склоны Аннапурны, груди которой сиял начищенный шильдик «Клавдия». «Не возьмете дочурку до Москвы? — с просительной интонацией обратился я к Клавдии. — А то к первому сентября в школу не успеет, нехорошо!» Матрона, видимо для того, чтобы лучше видеть из-за Аннапурновых склонов, еще выше вздернула подбородок, и с усмешкой, означавшей: «Ага, ври, ври, педофил несчастный! Что ж ты с «дочкой» отдыхать поехал, а обратный билет к началу учебного года купить не позаботился?» «Ну, мы же с вами все понимаем!» — с гаденькой улыбкой ответил я матроне, незаметно вкладывая ей в руку свернутые в трубочку двести долларов. «Поедет со мной в купе для проводников, — благосклонно отреагировала на рукопожатие Клавдия Аннапурновна, виртуозно пряча зеленую трубочку в рукав. — Проходите. Если будете прощаться, закройтесь изнутри. Только побыстрее, стоять осталось пятнадцать минут». Дарья ожгла матрону презрительно-ненавидящим взглядом, и мы шагнули на громыхающий пол вагонного тамбура.
— Ну, последуем совету? — обернулась ко мне Дарья, защелкнув замок на двери. — Будем прощаться?
И, поднявшись на цыпочках, она обвила мою шею руками. Поцелуй был упоителен. Нас снова обволакивало радужное облако, звездившееся мириадами желтых вспышек. Только минут через пять мы отпустили губы друг друга. Дарья опустилась на пятки, ее глаза были мечтательно закрыты. Неожиданно ее повело, как при головокружении, и она села на полку, размахивая руками вокруг головы.
— Что такое? — озадаченно спросил я. — Кого ты отгоняешь?
— Бабочки, — ответила Дарья, открывая глаза. — Разноцветные бабочки.
У меня отвисла челюсть.
— Ты тоже видела бабочек?! — вскричал я.
— Конечно, — улыбнулась Дарья. — «Горячий снег» настолько стимулирует мозговую деятельность, что в исключительных случаях у путешествующих вместе может устанавливаться какое-то подобие ментальной связи.
— Ты хочешь сказать, что у нас — тот самый исключительный случай? — изумился я. — Что во время трипа ты видела то же, что и я? И меня — Альдомовара, тебя — Талату? И Креатюрье, и сотворение Вселенных? И представление японского театра, Зер Калалуша и Песь Нямаю? И как Ар Миилета убили со сцены? А после — как мы сгорели в убежище в горах? А потом целую вечность были в раю? И чем занимались там и до того в убежище? Все это ты тоже видела?!
— Ну, нет, не все, конечно, — застенчиво улыбнулась Дарья. — Но многое. А многое не я видела твоего, и — наоборот. Я когда в детстве случайно «Лже-Нерона» прочитала, начала себя Талатой звать: thalatta означает «море» по-древнегречески. И Зер Калалуш — это из моей головы, ты знаешь. И бабочки. Ты знаешь, откуда бабочки?
— Нет, — отрицательно покачал головой я. — Не знаю.
— Это из «Ста лет одиночества», — пояснила Дарья. — Там бабочки всегда кружили над одним из героев. Только они там были желтые, и я всегда думала, что те, которые будут кружить надо мной, должны быть всех цветов радуги. Ты не читал Маркеса?
— Читал, — честно ответил я. — Давно, про бабочек не помню.
— Обма-анщик! — тихо засмеялась Дарья. — Такой большой, а Маркеса не читал!
Я смотрел на нее, и чувствовал, как душу заполняет что-то большое, яркое, теплое, искрящееся всеми цветами радуги — то самое, из сна. Оно разлилось у меня внутри, заполнило все до последней клеточки моего тела, до мельчайшей ячейки сознания. Удивительное умиротворение снизошло на меня откуда-то из-под сводчатого потолка маленького купе, — такое было в моей жизни всего раз, когда мы крестили Кирилла в маленькой старой церкви на Успенке. Тогда нечто подобное, густое, как кисель, буквально стекло на меня с закопченого алтарного свода, зазвенело в ушах, заставило глубоко вздохнуть, удивленно посмотреть по сторонам, на людей, стоящих рядом — не ощутил ли кто еще? Но все были заняты своим, — похоже, ЭТО коснулось меня одного. Тогда я, пораженный, закрестился, закланялся в пол, но сейчас хотелось другого — обнять это маленькое создание, сидящее рядом, стиснуть, прижать к груди и не отпускать никогда, потому что ничего более для того, чтобы это удивительное ощущение никогда не проходило, мне было не нужно.
— Мне кажется…, - начал я
— А я точно знаю, что никому из нас это не кажется, что это на самом деле
— Я люблю тебя, — сказал я ей про себя.
— Я тоже тебя люблю, — совершенно явственно прозвучал у меня в голове ее ответ.
И — странно, но такой совершенно необыкновенной, просто-таки телепатической связи я уже ни капли не удивлялся.
Резкий стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Вслед за стуком лязгнул замок, с грохотом откатилась купейная дверь, и вагонная матрона возникла в проеме, почти полностью перекрывая его своей монументальной фигурой.
— Пора, голубки! — голосом зычным, как тепловозный гудок, провозгласила она. — Отправление через две минуты. Папаша, хватит тискать дочку, так она у вас до первого сентября не дотянет!
«Да, да, сейчас, вы же понимаете, как любящий отец будет скучать по дочурке!» — играя в ту же игру, сказал я матроне глазами, в то время как Дарья смерила вагонную нескрываемо презрительным взглядом.
— На, возьми денег, — сказал я, протягивая ей пятьсот Володиных долларов. — Нельзя ехать без копейки.
— А ты? — воскликнула она, упираясь ладошкой в мою руку, в которой были зажаты крученные купюры. — Я не возьму, тебе тут еще неизвестно сколько торчать.
— Бери! — буквально всунул я ей в руку деньги. — Мне пришлют, не беспокойся. И позвони, как приедешь.
— Обязательно, — кивнула Дарья. — Ты тоже звони.
— Конечно, — подтвердил я. — И — будь осторожна, берегись Зер Калалуша.
— Но ведь он умер? — полувопросительно ответила она. — Так кого же мне остерегаться?
— Того, кто остался жив, — очень серьезно ответил я, вспомнив зловещую маску со сверкающей катаной в руках из сна. — Того, кто убил твою маму.
Дарья посмотрела мне в глаза и кивнула. Я последний раз поцеловал ее — вроде, в щеку, но губы мои все же коснулись уголка ее рта — и вышел из купе. Вагон-матрона Клавдия проводила меня взглядом, каким, наверное, смотрят на своих подопечных дюжие медбратья в сумасшедшем доме.
Я ступил на платформу, и поезд, словно ожидавший меня одного, сразу же тихо тронулся. Клавдия Вагоновна стояла в дверях со свернутым грязно-желтым флажком в руках и сверлила меня насмешливым всепонимающим взглядом. Мимо проплыло окно проводничного купе, Дарья за стеклом бурно жестикулировала, пытаясь открыть тугое окно. Я непонимающе замотал головой, разводя руки, безмолвно спрашивал: «Что? Что?» Поезд набирал ход, и я уже бросился было вприпрыжку снова к двери, закупоренной дюжей вагон-хозяйкой, но тут Дарья справилась с окном и высунула в открывшуюся вверху окна узкую щель руку. В ее пальцах был зажат маленький полиэтиленовый пакетик. Я прибавил шагу, нагнал окно, и принял пакетик из ее пальцев. В пакетике лежала ощетинившаяся синеватыми кристалликами марка с «горячим снегом». «Блин, во дура, забыла, что у меня эта срань при себе, везти через границу стремно, мало ли что, если бы вдруг нашли, пипец был бы», — артикуляцией губ и жестами объяснила мне Дарья. Потом приложила пальцы к губам, снова высунула руку из окна и бросила воздушный поцелуй в мою сторону. Я сделал вид, что поймал его, тоже приложил к губам, хотя Дарья уже не могла меня видеть. Еще какое-то время я видел ее руку со словно развевающимися на ветру пальцами, потом вагон скрылся за поворотом платформы. Я спрятал пакетик с «горячим снегом» в потайной кармашек кошелька и сразу же забыл о нем.
[i] Як справы (укр.) — как дела.
[ii] Пожартуваты (укр.) — пошутить.
[iii] Dismiss! (англ.) — разойтись!
[iv] Knock, knock! Is anybody home? (англ.) — Тук, тук! Есть кто-нибудь дома?