Дотянуться до моря - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 15

Глава 15. Дотянуться до моря

Я ехал в Останкино. Дарья, как найти Дарью по одному имеющемуся более-менее внятному указанию «прямо под башней»? Дословно понимать это все равно никак нельзя, прямо под телебашней находится здание телецентра, никаких гаражей там нет. А в более широкий круг мест, к которым такое определение может относиться, входит такое количество прилегающих улиц, что поиски иголки в стоге сена по сравнению с этой задачей становятся не таким уж безнадежным занятием. Это и Новомосковская, и Аргуновская, и собственно Новоостанкинская, и Дубовая Роща, и улицы на той стороне Академика Королева — длиннющая 1-я Останкинская, Хованская и другие. В короткий промежуток времени детально обследовать всю эту территорию — задача немыслимая и, значит, нужно сужать район поисков. Но как?

Единственная зацепка — Дарьин телефон. Я читал, что операторы сотовых сетей имеют возможность отследить положение любой своей сим-карты в пространстве методом элементарной триангуляции по своим базовым станциям. Но как выйти на оператора? Снова есть повод проверить, так ли всемогущ подполковник Ещук. И заодно — хоть это уже и неактуально — и насчет спецназа уточним.

Обычно Ещук отвечал сразу, а тут я уже чуть было не дал отбой, когда в динамике раздался его голос.

— А-а, Арсений Андреич! — приветствовал он меня радостно, словно для полного счастья в жизни ему не доставало исключительно случая пообщаться со мной. — Как ты там? Чего не звонишь?

Эта неадекватная радость вкупе с развязностью интонация неопровержимо свидетельствовала о том, что подполковник Ещук находился в состоянии сильно неумеренного алкогольного опьянения, проще говоря, пьян в ж…пу. «Вот бл…дь!» — ругнулся я, одновременно испытывая облегчение от того, что в итоге ментяра, мое мнение о котором после помощи с видеотрансляцией сильно качнулось в сторону улучшения, все-таки оказался в итоге таким, каким он должен быть, и каким я его себе представлял.

— Я не звоню? — подхватился я. — Я думал, ты позвонишь, проконтролируешь прибытие своего спецназа.

— Это не мой спецназ, это кого надо спецназ, голосом Ефремова из «Берегись автомобиля» перебил меня Ещук. — А что, не приехали, что ли?

— Когда я уезжал, не было, — раздраженно ответил я.

— М-да, странно, — протянул Ещук, я прямо увидел, как у него оттопыривается пьяненько нижняя губа. — Ну, наверное, задержались где-нибудь, это бывает. А как же ты уехал? Ты что, этого… как его?… ну, оборотня, который сначала сгорел, а потом тебя засадить хотел… Ты что, отпустил его, что ли?

— Он умер, — коротко ответил я. — Я уехал.

— А-а, ну, да, — согласился Ещук. — Если умер, чего там сидеть? Во! А приезжай тогда к нам, а? Мы тут звездочки мои с пацанами обмываем. Слышишь, как звенят?

В трубке на самом деле раздалось какое-то металло-стеклянное дребезжание. Я поморщился.

— Нет, спасибо, подполковник, — ответил я. — В другой раз. У меня тут дело срочное, человека я одного ищу, боюсь, в беде он. Мобила звонит, а никто не подходит. Вот, еду выручать. Можешь помочь, с оператором связаться, чтобы дали триангуляцию на симку?

— Триангуляцию, говоришь? — переспросил Ещук сквозь явственное бульканье наливаемого стакана. — На симку? А какой оператор?

— Билайн, — ответил я.

— А, мимо кассы, — с сожалением цыкнул зубом тот. — В Мегафоне у меня контактик есть, в ЭмТэЭсе можно было бы поискать. А в Вымпелкоме нету. Завтра, на работе, официально — эт пожалуйста, эт нет проблем. А сейчас, без бумаг, по-быстрому — не, не выйдет, извини. Найдешь своего человечка, переводи его в Мегафон, сейчас с тем же номером можно, знаешь?

— Знаю, — отмахнулся я, стремясь побыстрее закончить не интересующий уже меня разговор.

— Ладно, если больше вопросов нет — давай, будь здоров, — начал, к счастью, закругляться Ещук. — Уговор помнишь? Завтра у меня чтоб как штык! Будешь?

— Буду, — буркнул я, по случаю вопроса проверяя ладонью левую штанину с обратной стороны колена.

Сердце екнуло — пальцы были в крови. «Если жив буду», — закончил невеселой мыслью я разговор с Ещуком и посмотрел в зеркало. «Баунти» не помог, — лицо стало совсем белым, к тому же начало неприятно покалывать кончики пальцев ног. И пересохло во рту. «Не дури! — сказал себе самому в зеркале я. — Не куражься, это не шутки! Сколько уже из тебя вытекло? Минимум литр! Сколько крови в человеке? Вспоминай — 50 миллилитров на кило живого веса. Сколько в тебе, 80? Ладно, пусть разожрался — 90. Значит, кровушки в тебе циркулирует максимум четыре с половиной литра, и литр от четырех с половиной — двадцать два процента и две десятых в периоде, между прочим! Ты че, рехнулся, старый! В тебе нехватка почти четверти крови! И возможно, что в обморок ты до сих пор не грохнулся только потому, что наадреналинен по маковку.

А что же за фигня с кровью-то, давно должна была бы остановиться. Может, дело в тех препаратах, которые посоветовала наша медицинская подружка Валя? Да, уж, есть повод спросить.

— Да, алло, — ответила Валя заспанным голосом. — Кто это?

— Это Арсений, Маринин муж, — представился я. — Здравствуйте, Валя! Я часом не разбудил вас?

— Да, отсыпаюсь после суток, — буркнула Валя. — Что-то случилось?

Невзирая на явное нерасположенность недоспавшего человека к разговорам в ее голосе слышалась обеспокоенность.

— Да, ерунда, — поспешил успокоить ее я. — Я тут, как маленький, нос расковырял, кровь пошла, так уже десять минут остановить не получается. Я хотел спросить, это не может быть из-за препаратов, которые вы посоветовали?

— Кровь? — переспросила Валя, явно усиленно просыпаясь. — Так, а что ты принимаешь?

— Ну, вы тогда посоветовали этот, как его — варфарин, — ответил я, радуясь, что вечно ускользающее название вовремя пришло на зык. — С аспирином. Ну, чтобы кровь разжижить.

— Да помню я! — рыкнула медичка. — У тебя приступ был, мы с Мариной по телефону общались. А когда у нас это было?

— В прошлую среду, — прикинул я. — Десять дней назад.

— Так, и чего? — зазвенел вдруг в трубке Валин голос. — Я правильно понимаю, что ты уже десять дней бесконтрольно херачишь варфарин, да еще и с аспирином?

— Ну, собственно говоря, да, — съежился я, уже прекрасно понимая причину своего непрекращающегося кровотечения.

— Арсений, ты идиот?! — заревела Валя. — Ну, да, я посоветовала, но вы ж должны были на следующий день в Бакулевский ложиться! А вы пропали, и ты все это время бесконтрольно принимал варфарин? В какой дозе?

— Ну, Марина тогда сказала, что по инструкции надо пить по три таблетки, — ответил я. — Вот я по три и пил. Правда, когда забывал, то на следующий день пил по шесть.

— Бо-оже! — простонала в трубку Валя. — Марина сказала! Где эта овца? Дай мне ее немедленно!

— Она в ванной, — нашелся я. — Не может подойти.

— В ванной?! — загремела Валя. — У нее муж кровью исходит, а она в ванной?

— Да уже все, кровь остановилась, — поспешил успокоить разбушевавшуюся Валю я. — Не надо Марину, она и так вся на взводе.

— Точно остановилась? — переспросила Валя. — Ну, хорошо. Ты понимаешь, что неизвестно, какой у тебя сейчас МНО?

— Вас ист дас МНО? — попытался разрядить обстановку я.

— Скорость образования сгустка ист, — раздраженно объяснила Валя. — Показатель свертываемости крови. В норме МНО должен быть от одной до полутора единиц, при аритмии его рекомендуется повысить до трех. А при таких дозах, как влупил в себя ты, может быть и семь, и восемь, и больше. Алкоголь употреблял?

— Употреблял, — сознался я, вспомнив наши с Чебаном бдения. — И немало, если честно.

— Ваще пипец! — прокомментировала Валя. — Этанол усиливает действие варфарина. Ты понимаешь, что при МНО девять кровь практически вообще не свертывается? Можно истечь от пустякового пореза!

— Да, понял, — ответил я. — Но, вроде, все тьфу-тьфу. А если вдруг снова пойдет, что что делать?

— Скорую вызывать! — рявкнула Валя. — Скажешь, что передозировка варфарина, они знают, что вколоть. И от меня попросишь, чтобы вам обоим, дуракам, по башке настучали в целях излечения от хронического кретинизма.

— Обязательно! — слабо рассмеялся я. — Спасибо, Валя, извините, что побеспокоил.

— Когда в Бакулевский? — услышал я, выключая телефон, но перезванивать с целью обсудить эту тему не стал.

Улыбка сползла с моего лица. Да, дело, швах. Стоп, стоп, на хрен! Останавливайся, звони в скорую!

Я включил поворотник в право, и остановился у обочины. Да, надо звонить в скорую, пусть они окажут мне помощь. Сколько нужно времени, чтобы они приехали — минут пятнадцать? Это в лучшем случае. А сколько времени они будут оказывать мне помощь? Стоп, а какую помощь? Крови для переливания у них все равно с собою нет, это к бабке не ходи! То есть, в лучшем случае меня отвезут в какую-нибудь больницу. И все это время Дарья, возможно, будет умирать. Единственный оставшийся у меня в этой жизни близкий, родной человек — Дарья, беременная моим ребенком, будет умирать. Я резко взял от бортика влево, чуть не протаранив завизжавший тормозами джип.

Так, где я? Садовое, проезжаю Орликов переулок. Скоро Проспект Мира, скоро направо. Кружится голова, но не сильно, вот так, потрясем ею, и она перестанет. А вот где искать Дарью? А почему, собственно, снова не позвонить Копирайту?

— Да, да, слушаю! — закричал в трубку Попирайко, как будто ждал моего звонка. — Я видел трансляцию, все видел! Ну, круто вы его! Только я не понял, Иву Генриховну — тоже он?

— Он, он, — не стал вдаваться в подробности я. — Слушай, еще дело есть. Надо человека по сим-карте в его телефоне отыскать, срочно. Можешь?

— Не, по сим-карте не смогу, — после долгого раздумья отозвался Попирайко.

«Фак!» — заорал про себя я и не удержался, чтобы не поддеть знатного айтишника:

— А чего так педалируешь-то? Типа, по сим-карте не могу! А по чему-нибудь другому, что, можешь?

В трубке снова надолго замолчали.

— Простите, вы, конечно, хакер не чета мне, — раздался, наконец, на том конце провода осторожный голос Копирайта, — но не соблаговолите ли уточнить задачу? Я правильно понимаю, что нужно найти человека, который предположительно находится сейчас в том же месте, где и его мобильный?

— Икзэктли! — почему-то по-английски ответил я.

— Тогда зачем нам сим-карта? — задрожал голосом Попирайко.

Вопрос был явно риторическим.

— Ладно, давай без сим-карты, — милостиво разрешил я. — Тебе что нужно, номер?

— Да нет, зачем н-номер? — от страха даже начав заикаться, спросил айтишник. — У человека какой аппарат? Тоже айфон?

— Нет, Самсунг, — ответил я. — Смартфон.

— То есть, Андроид, — резюмировал Копирайт. — А его джимэйовский аккаунт известен?

— Почта штоль? — переспросил я.

— Ну, да, — обрадованно отозвался собеседник. — И пароль, желательно.

Черт, откуда взять Дарьину почту? А, мне же Ива как-то раз что-то с нее пересылала, какую-то шутку, дурацкий смысл которой в том, чтобы каждый получивший в свою очередь разослал ее по следующим пяти адресам. Так, срочно заходим в почту, благо, что переписка с Ивой у нас небогатая. Черт, где же де это? Вот, точно — после «собаки» стоит gmail.com — даже таким чайникам, как я, известно, что это почтовый сервис корпорации Google, которая разработала операционную систему Android. Йес, адрес почты есть! А пароль? Пароля нет.

— Пароля нет, — сердито сказал я Копирайту. — Без пароля сможешь?

— С паролем и чайник справится! — захихикал тот, но явно подумав, что слишком уж раздухарился в общении со столь уважаемым представителем сословия хакеров, как я, замолк. — Владелец аккаунта серьезный человек?

— Девушка девятнадцати лет, — не мог не раскрыть Дарьино инкогнито я.

— О-о, вряд ли там может быть что-то серьезное! — радостно воскликнул Копирайт. — Давайте имя, фамилию, дату рождения, имя матери, девичью фамилию матери и клички домашних животных, если есть.

Я слил Попирайке все, что знал, похвалив себя за то, что запомнил, что их старую домашнюю кошку зовут Берта, хотя Ива, насколько я помню, обмолвилась об этом всего один раз.

— Долго будешь возиться? — с пренебрежением старого мастера таксопарка, впервые доверившего ученику прочистить карбюратор, спросил я.

— Ну, джимэйл, как известно, не хотмэйл вам какойнить! — снова захихикал Копирайт. — Тут брутфорсом не обойдешься. Тут придется или рыбку половить (я сообразил, что речь идет о так называемом фишинге — что это такое, я не знал, но слово слышал), или скрипт напоминания пароля запускать. И дальше все будет зависеть от активности самого юзера…

— Сколько, сколько времени это займет? — нетерпеливо перебил я увлекшегося умничанием хакера, поворачивая с Садового на проспект Мира. — Минут за десять управишься?

В трубке снова наступила гробовая тишина, как будто на ежегодном собрании любителей американской литературы докладчик с трибуны обронил, что «Гроздья гнева» написал не Стейнбек, а к примеру, Фолкнер.

— При всем уважении к вам, — раздался через минуту дрожащий голос Копирайта. — Но за десять минут джимэйловскую почту не взломает даже Сергей Брин.

В целях сохранения хотя бы остатка своего айтишного лица я не стал спрашивать Копирайта, кто такой Сергей Брин, а только смачно выругался про себя.

— Ну, а зачем ты спрашивал про девичью фамилию матери и имя кошки тогда? — раздраженно спросил я.

— Ну, при определенных обстоятельствах это могло бы помочь, — напустил туману хакер. — Но только при наличии времени.

От злости я на секунду закрыл глаза, и сразу же почувствовал, что меня куда-то потащило. Машина вильнула по дороге, но за пределы полосы не вышла. Без подсказки ехать искать Дарью было делом совершенно бесполезным, а чутье, или то подобие телепатической связи, установившееся между нами после трипа, подсказывало мне, что ей сейчас плохо, очень плохо, гораздо хуже, чем мне.

— А попробовать подобрать? — не унялся я.

— Ну, брутфорс, вы имеете в виду? — радостно подхватил Копирайт. — Так я ж говорю — в джимэйле встроена защита от многократных попыток введения неверного пасса, взломщика сразу же банят по ай-пи. Ну, конечно, можно подставить десяток или сотню разных ай-пи, но система может на время вообще закрыть доступ к ящику. Поэтому ломать гугловскую почту нужно аккуратно и не торопясь. Или подобрать пароль максимум с третьего раза.

С третьего раза, с третьего раза, с третьего раза, — как на волнах, закачало меня на этих словах, и я снова вильнул по полосе. Волны, море… Море? Море!

— Используй слово «thalatta», — сказал я хакеру. — Ти-эйч-эй-эл-эй-даблти-эй. Может быть, в сочетании с какой-то другой информацией, которую я тебе дал.

Копирайт угукнул, и отключился. «Должно сработать, должно сработать!» — как мантру, твердил про себя я, мотая головой чтобы разогнать в глазах сливающуюся в марево ауру освещавших дорогу фонарей. Потому что, если не сработает, тогда все. Попирайко позвонил ровно через пять минут.

— Thalatta1994! — радостно завопил он. — Как вы догадались? Вот что значит настоящий хакер!

— Ладно, ладно, — самодовольно хмыкнул я. — Проведу как-нибудь мастер-класс. Давай, что дальше.

— А дальше — все, — недоуменно пробормотал Копирайт. — Заходите в «гуглплэй», дальше — управление устройством. Собственно, я уже зашел, вы же за рулем, я слышу, вам неудобно. Устройство с точностью 54 метра находится в районе строения по адресу: Прудовой проезд, дом 13, строение 29. Это в районе Останкинского кладбища. На карте строение имеет какую-то странную форму, вроде параллельных узких бараков каких-то, закольцованных общей линией.

— Гаражи, — сказал я. — Гаражный кооператив. Спасибо, Попирайко, я твой должник, в натуре!

Я принял к обочине, — даже в добром здравии загрузить адрес в навигатор на ходу — задача не из легких, а сейчас я не мог себе позволить ни на секунду оторвать глаз от дороги. Начал набивать буквы и увидел, как дрожат — нет, даже трясутся пальцы. Клавиатура на дисплее айфона плыла, символы сливались друг с другом. Я энергично встряхнул головой, и почувствовал, как застучало в висках. Но зато зрение сразу сфокусировалось, и я закончил ввод адреса в поисковую строку Яндекс-навигатора. Пока программа думала, я снова сунул руку под колено — крови было больше, но ненамного, я ожидал худшего. Тут пикнул айфон — программа определила длину маршрута в четыре километра и отвела на преодоление этого расстояния одиннадцать минут. Одиннадцать минут — это хорошо, столько времени управлять машиной я еще точно смогу. А дальше все просто: нахожу Дарью и сразу звоню в скорую. А, может быть, позвонить сейчас и сказать, что я по адресу этих гаражей, и в идеальном случае карета приедет ровно в тот момент, когда я нахожу Дарью. Да нет, время позднее, дороги почти пустые, ехать осталось десять минут, десять минут я продержусь, что я, слабосильный, что ли? План такой: сначала Дарья, потом скорая, значит, действуем по плану.

Ровно через девять минут я свернул с Новомосковской на Прудовой, и еще метров через триста чуть не проскочил еле приметную стрелку на покосившемся столбике с полустертой надписью: «ГСК «КСГ». Усмехнулся мысли, что нужно было бы переименовать гаражно-строительный кооператив в «Палиндром», и свернул по стрелке. Открывшаяся узкая однополосная аллея была неосвещена, и обступившая машину уже через пятьдесят метров кромешная темень моментально отозвалась в сознании нереальным ощущением, что я где-то в дремучем лесу в сотнях верст от Москвы, а не в двух шагах от Останкинской телевышки. Дорога была в жутких колдобинах, после недавнего дождя заполненных водой, и раскачавшись на рессорах, «Волга» начала долбиться днищем о драконий хребет колеи. Я резко замедлил скорость подумав, что, должно быть, в означенном ГСК паркуются исключительно серьезные внедорожники, потому что любым другим типам машин сюда дорога заказана.

Через полкилометра, которые машина преодолевала, буквально ползя на брюхе, луч фар уперся в наглухо запертые ворота, на которых вкривь-вкось, но очень жирно белой краской было начертано: «д.13 стр.29 здесЬ». Причем мягкий знак в конце слова у не рассчитавшего расстояние написанта на створке не поместился, и словно вися в воздухе, одиноко красовался на мощной круглой стойке ворот. Большую часть другой створки занимала не очень реалистично, но вполне узнаваемо нарисованная оскаленная морда овчарки, с драконьего размера клыков которой капала то ли слюна, то ли кровь. От этих граффити складывалось двоякое впечатление: надпись, вроде бы, гостеприимно предназначалась визитеру, дабы не сомневался в том, что попал по адресу, а рисунок жуткой баскервилины заставлял задуматься, насколько сопоставим запланированный визит с представлениями о бренности земного существования. Как если бы на вратах, охраняемых святым Петром, висела табличка: «Ну, да, рай, но отчего ты так уверен, что тебе сюда?» Я был уверен, но сигналить, как собирался сначала, не стал.

Вылезая из машины, я ощутил, что мне тяжело перекинуть ногу через порог. Глотнул прохладного, по-осеннему пахнущего прелой листвой воздуха, и меня ощутимо мотнуло, я даже схватился рукой за лопух бокового зеркала. Да, симптомы потери крови налицо — головокружение, учащенный пульс. Но это — ничего, сейчас главное — найти Дарью. Нетвердо хромая по осклизлой глинистой почве, я подошел к воротам. Никакого подобия звонка не было, и я заколотил кулаком прямо по оскаленной собачьей пасти. Настолько явственно вдруг показалось, что страшные челюсти сейчас сомкнутся на моем запястье и оттяпают кисть к хренам, что спина заходила ходуном. Но главное, что мой стук не произвел никакого эффекта. Окружающая темная, вязкая, какая-то жуткая тишина осталась полной и абсолютной, словно не было целого мира вокруг. Я прижался щекой к холодному воротному железу, уже начавшему покрываться паутинкой ночной сырости, закрыл глаза, и вдруг явно услышал хриплое ворчание, — за воротами кто-то был! Я снова что есть мочи заколотил по расхлябленной пасти.

— Эй, эй, хорош ломиться, ну! — раздался из-за ворот старческий голос. — Я слышу, иду, щас отворю.

И точно — через пару секунд в воротине прямо посреди собачьей пасти вдруг образовалось квадратное отверстие наподобие «кормушки» в двери тюремной камеры, случайно или намеренно так искусно обрисованное красочными линиями, что прежде было совершенно незаметным.

— Чего надо? — громче, но так же хрипло раздалось из кормушки. — Ты хто? Ежели так шляисси, я собак спущу.

И только сейчас, словно понимая, о чем идет речь, откуда-то сбоку раздалось очень впечатляющее низкое рычание.

— Мне к Татьяне, — неожиданно для себя самого сообразил с ответом я. — Мне адресок шепнули, сказали, спросить Татьяну. По делу я.

— Ишь, по делу! — заворчал обитатель заворотья. — Оно понятно, что по делу, без дела тута не ходют. Только вот кто тебе адресок шепнул, хотел бы я знать? Что-то меня никто про тебя не упреждал.

Я задумался. Очень похоже было, что дряхлый, судя по голосу, дед был далеко не просто «отвори-запри», а истым стражем ворот, мимо воли которого шансов проникнуть через них не было. И что отвечать на этот второй его вопрос, я не знал, а угадать не представлялось возможным. Оставалось продолжать говорить правду.

— Аббас, — сказал я, нагибаясь к кормушке. — Аббас дал мне адрес. Татьяна знает его.

Я заглянул в кормушку, но в проеме окошка ничего, кроме еще более густой, чем окружала меня, темноты, видно не было.

— Она, может, и знает, да я что-то такого не помню, — прямо из темноты напротив моих глаз раздался хриплый смешок. — Много тут зряшнего народу шатается, а у меня указание: без надежной рекомендации не пущать.

Внезапно закружилась голова, подломились колени. Чтобы не упасть, я обеими руками вцепился в острый край кормушки. Черт, старик, похоже, кремень. Денег ему посулить? Да нет, может оказаться только хуже, больно уж страж ворот принципиален. Ментов вызвать? Тоже нет, хватит мне на сегодня всех этих СОБРов-ОМОНов, да и Ещук, думаю, дообмывался уже до чертиков.

— Эк тебя корежит, милок! — сочувственно прохрипела пустота. — Что ж ты себя до предела довел-то? Вижу я, что к Таньке тебе надо, да только не могу пустить, инструхция у меня.

Слово «инструХция» перетряхнуло меня, как электрический разряд.

— Он давно тут был, один раз, — сказал я. — Может вы, дедушка, его забыли просто?

— Ишь, дедушка! — снова хмыкнула кормушка. — Кому дедушка, а кому дядька злой. На память-то я не жалуюсь. Какой он из себя, Аббас этот твой?

— Какой, какой? — переспросил, пытаясь собрать в кучку мысли в пульсирующей голове. — Маленький такой, на Чебурашку похож.

— Маленький? — переспросила кормушка. — Чебурашка? А как ты, говоришь, кличут его?

— Абик, — внезапно осенило меня. — Абиком его кличут. Зовут Аббасом, а кличут Абиком.

— Фу-ты, на те, наши в хате! — содержательно воскликнула кормушка. — Абика знаю, помню, ты бы сразу сказал. Не знал, что его по-чудноˊму так зовут, Аббасом. Татарин, што ли? А с виду не похож. Только что ж он мне не звякнул-то насчет тебя?

Повисла пауза. Дрожали колени, я не чувствовал словно приклеившихся к железу кормушки пальцев. «Да черт бы тебя побрал!» — ругнулся я про себя, но это было последнее препятствие, и я не мог его не взять.

— Телефон он ваш потерял, дедушка, — широко улыбнулся кормушке я. — То есть, отработали у него педаль (мобильный телефон) на шопнике (задний карман), многие номера так и ушли. А за то, что не смог в ручник вам покашлять (позвонить по мобильному), велел он вам, дедушка, уважение проявить.

И я протянул в черный зев кормушки сложенную пополам по длине купюру в пятьсот евро.

Какое-то время купюра дрожала в моих пальцах перед пустотой кормушки, как перед порталом в другое измерение, словно управляющий порталом проверял, примеривался к предлагаемому дару. И только секунд через десять (за это время спринтер пробегает стометровку!) то ли под воздействием магической силы импортного дензнака, а может быть, от того, что последние слова я наитию проговорил на невесть откуда всплывшей в моей памяти вполне себе кучерявой фене, я почувствовал тянущее усилие и разжал пальцы. Купюра медленно исчезла в кормушке, словно ее поглотила, растворила в себе иная материя. И почти сразу откуда-то сверху и слева раздался какой-то механический и явно не дедов голос: «Входите»! Бесшумно отворилась вовнутрь калитка, точно так же, как и кормушка, совершенно незаметная на фоне рассобаченной створки ворот. Я еле смог поднять ногу, чтобы перешагнуть через высокий порог. За воротами оказалась небольшая площадка, за которой громоздились квадратно-кубические глыбы гаражей. Стояла такая же темень, как снаружи, только на гравелистой дорожке, ведущей вглубь застройки, клубились серебристые, словно подсвечиваемые изнутри, клочья тумана. Я оглянулся, желая поблагодарить привратника, но никого не увидел сзади — должно быть, дед, не желая быть увиденным, спрятался за створку калитки. И не успел я сообразить, что для этого габаритами ему надо было бы быть не толще щетки для подметания пола, как снова раздался тот же механический голос: «Прямо до конца и направо. Третий гараж слева, номер семьдесят два». Голос смолк, и воцарилась такая тишина, что, казалось, было слышно, как ползет туман по тропинке. Я шагнул на гравий, и его скрип под подошвой грянул пистолетным выстрелом. Если бы сердце и так не колотилось, как сумасшедшее, оно сейчас сорвалось бы в финишный спурт. Подволакивая плохо сгибающуюся ногу, я медленно двинулся по дорожке, по щиколотку утопая в тумане, отчего самому себе казался оторванным от земли, плывущим над нею. Метров через семьдесят, показавшимися мне километром, дорожка уперлась в распутье, и следуя указанию, я повернул направо. На наглухо закрытых воротах в боксы-гаражи белой краской были намалеваны номера. Шестьдесят девять, семьдесят, семьдесят один. Ага, вот и номер семьдесят второй. И кроме нужной мне комбинации цифр еще одним этот гараж радикально отличался от всех остальных — калитка в гаражной створке, такая же, как та, через которую пять минут назад вошел я, была приоткрыта. Дорожка лежала как бы в низине, к гаражным воротам шел небольшой подъем, поэтому у порога ворот туман истончался, становясь почти прозрачным, и только поэтому в полуметре от стены гаража на фоне серого гравия я смог рассмотреть светлое пятно. Еще пару шагов, и стало ясно, что это мобильный телефон; еще шаг и, с трудом наклонившись, я взял влажный от тумана гаджет в руки. Я сразу узнал белый Самсунг с затейливым узором на задней крышке — это был телефон Дарьи. Я облегченно и очень, очень удовлетворенно выдохнул — я нашел ее, я решил эту практически нерешаемую задачу, за сегодняшний день — не первую. Я толкнул, открывая пошире, тяжелую дверь и вошел в гараж.

Если снаружи глаз еще хоть что-то различал, здесь тьма была такая, что смело можно было, как в поговорке, выколоть его к чертовой матери, все равно пользы от него не было никакой. Я достал айфон, вывел его из режима «стэндбай», и даже прищурился, таким ярким показался свет, испускаемый экраном мобильника. А потом от увиденного отпрянул назад, к двери, и инстинктивно выставил вперед свой импровизированный фонарик. Прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки, на маленьком диванчике-канапе с тремя гнутыми ножками, невесть откуда взявшимся в заштатном останкинском гараже, лежала Дарья. Ее голова покоилась на отлогом подлокотнике. На бледном даже в белом свете мобильника лице двумя выпуклыми синяками выступали опущенные верхние веки, очерченные сверху полукружьями густых бровей, снизу подчеркнутые черной бахромой ресниц. Ее правая рука покоилась поперек груди, левая, с закатанным выше локтя рукавом рубашки, свободно лежала вдоль туловища. Поперек светлой ткани рубашки свившейся в кольцо змеей руку дважды перетягивала тонкая трубка жгута, на локтевом сгибе были отчетливо видна точка от укуса-укола. У средней ножки канапе, воткнувшись в дощатый пол, как диковинная ракета, устремленная к центу земли, торчал шприц с вдвинутым до упора поршнем. Ничего не выдавало в этом тонком теле признаков жизни — не трепетали веки, не вздымалась грудь в расстегнутом вороте рубашки. «Опоздал, — очень устало подумал я, и сам себя одернул: — А вдруг нет?» Я оттолкнулся мышцами спины от врезавшегося мне между лопатками металла и сделал шаг к телу. Дверь за моей спиной, видимо, соскочив с какого-то упора, с грохотом захлопнулась, но я не обратил на это внимания. Я подошел к дивану и, ощущая полное отсутствие сил, опустился на колени. Потрогал Дарьин лоб — она была холодна, как лед. Нужно было проверить пульс, но искать его на запястье я не умел даже у себя. Я протянул руку к Дарьиной шее, приложил палец к межключичной впадине, но ничего не почувствовал. Зато мне показалось, что… Я провел языком себе по тыльной стороне ладони и поднес влажное место к Дарьиным ноздрям. Через секунду влажная кожа на запястье похолодела — Дарья дышала, редко, слабо, но дышала. Словно огромная ноша упала с моих плеч, но, как ни странно, стало не легче, а тяжелее, даже на коленях стоять не было сил. Я опустился на центр тяжести, устроился на этой пятой точке поудобнее, ощущая затылком Дарьину руку, и ткнул на экране айфона зеленую телефонную трубку. 911 — с энтузиазмом провибрировали нажатые клавиши, но экран разочаровал: «Нет сети». Я матюкнулся — можно было догадаться, что внутри железного гаража нет связи, не зря же Дарья сообразила выбросить мобильник на улицу! С огромным трудом я встал, подошел к двери, толкнул. Дверь не открылась, и я толкнул сильнее, но с тем же результатом. Тогда я навалился на дверь всем телом, ожидая, что сейчас вывалюсь наружу, не смогу устоять на ногах и покачусь кубарем. Но с таким же успехом я мог толкать колонну Большого театра — дверь не открывалась. Я запаниковал. Потом велел себе успокоиться и включил на айфоне фонарик. Свет стал не в пример ярче, чем от экрана, и я принялся изучать ворота изнутри, заподозрив наличие какой-нибудь скрытой кнопки или рычага. Но пять минут тщательного осмотра металла наружной стены гаража не дали ничего — как открыть дверь, я не знал. Посмотрел на индикатор сети — ее не было. Принялся было колотить в дверь, надеясь, что грохот услышит дед на въезде, но на третьем ударе снова бессильно сполз на пол, точно зная, что первые два дед не услышал. Да и был ли он, этот дед, не померещился ли он мне? Понимая, что нахожусь на пороге состояния измененного сознания от потери крови, я уже не был уверен, что весь мой разговор с невидимым дедом был наяву. Да черт с ним, с дедом, надо было что-то делать. Может быть, выход есть из внутреннего помещения гаража, куда слева от канапе вел черный проход? Но сначала нужно попробовать остановить кровь. Жгута нет, но есть брючный ремень, долой его! Так, теперь накинуть петлю на ногу, выше раны, так, теперь затянуть, и все будет окей. Затянуть! Затянуть… Сил затянуть ремень не было. От усилия перед глазами все закрутилось, поплыло. Стоп, сейчас я потеряю сознание, и тогда все! Ладно, черт с ним, с жгутом. Я попытался встать на ноги, но безуспешно. Слава Богу, на четвереньках я передвигаться все еще мог.

Путь в несколько шагов занял у меня, наверное, минуты три. Проход, узкий настолько, что я цеплялся плечами, привел меня в гораздо большее, чем первое, помещение. В дальнем углу горел тусклый ночник, и это позволило мне осмотреться. Комната была обставлена разномастной, но очень приличной мебелью, на полу лежал толстый дорогой ковер. На стене висел большой плоский телевизор, в углу тихо урчал холодильник. У противоположной от входа стены стояла большая тахта, на которой угадывалась фигура лежащей на ней женщины. Я подполз поближе, получая странное наслаждение от ощущений мягкости ковра под ладонями. Женщина лежала в такой же позе, что и Дарья, только обе ее руки были скрещены на груди, а голова отвернута к стене. На треугольном стеклянном столике рядом с тахтой был разложен целый наркоманский набор — шприцы, жгуты, металлическая плошка, погасшая спиртовка, зажигалка. Венчала весь этот арсенал большая, по виду серебряная и дорогая шкатулка с откинутой остроугольной крышкой, полной белого порошка. Я протянул руку, и дотронулся до шеи женщины. Ничего не произошло, и я повернул ее голову к себе. Безвольно мотнувшись, голова упала на плечо. Я поневоле отпрянул от увиденного — страшные белки закатившихся под надбровные дуги глаз, вывалившийся из черных губ огромный язык с засохшей на нем пеной. Это, безусловно, была Ивина подруга Татьяна, но, не знай я, что нахожусь в ее логове, мне было бы тяжело поверить в это. Неудивительно — смерть не красит, потому, что женщина была мертва и, значит, помочь найти выход из ловушки не могла. Я усмехнулся про себя и начал путь назад, стараясь не ступать руками на собственный кровавый след на светлом ковре. В предбаннике я снова с трудом сел, привалившись спиной к канапе, на котором лежала Дарья. Достал айфон — сети не было, и фонарик светил гораздо тусклее — садилась батарея. Я подумал, что надо бы снова поискать секретный запор на двери в гараж, но понял, что вряд ли смогу снова встать даже на четвереньки. Странно — я понимал, что умираю, но почему-то не испытывал по этому поводу никакого беспокойства. Сознание было ясное, только какое-то густое, плавное, неторопливое. В нем размеренными взмахами крыльев летящих на юг журавлей плескалась мысль: «Ну, что же, так, значит, так. Все-таки я победил своих врагов и ухожу достойно, с гордо поднятой головой. На этой земле я оставляю после себя двоих потомков и, значит, жизнь прожита нельзя. Хотя, почему двоих? А Дарья? Она ведь беременна, беременна моим ребенком, третьим, сыном или дочерью — неважно! Да, но ведь Дарья здесь, у меня за спиной, и если я умру, она тоже умрет, и с ней умрет мой неродившийся ребенок! Нет, этого нельзя допустить, ведь я здесь для того, чтобы спасти ее. Но как я спасу ее, если я сам умираю? Господи, да ведь это элементарно — я умираю от потери крови, и меня спасти может только скорая помощь, до которой я по ряду обстоятельств не могу дозвониться, но с Дарьей ведь дело иное! Она умирает от того, что приняла наркотик, вероятно, героин, но ведь у меня в кармане есть средство от этого! Та колючая марка, которую она отдала мне на вокзале в Запорожье, марка с «горячим снегом»! Ты помнишь, ведь это не просто смесь кокаина и LSD, она обладает способностью вытаскивать после передоза героином. Так чего ж ты, блин, медлишь?! Невероятно длинным, каким-то жирафьим движением я вытянул из кармана лопатник, расстегнул, достал из потайного кармашка пакетик с маркой. Кошелек упал на пол, но я не обратил на это никакого внимания, весь сосредоточенный на том, чтобы в тусклом свете айфона расстегнуть зип-лок и достать марку. Но вот, наконец, она в моих дрожащих пальцах, осталось вложить ее Дарье в рот. Я уже начал с огромным усилием поворачиваться, как вдруг неожиданная мысль заставила меня изменить план. Не без труда я разорвал марку пополам, положил одну половинку себе под язык, и только потом, умудрившись-таки развернуться, открыл Дарье рот и вложил в него другую половинку. Снова сел, как сидел, не имея сил даже утереть катящийся градом со лба холодный пот. Скоро под языком ожидаемо защипало, занемела челюсть, шея, плечи, весь торс до пояса. Мне казалось, что я превращаюсь в каменную статую, что меня, как генерала Карбышева, поливают на морозе водой, и я становлюсь ледяной глыбой. Мои веки сковала трескучая корка льда, под его неумолимой тяжестью мои глаза закрылись, и я погрузился в огромный, неподъемный антарктический сон.

Я сидел, бессильно привалившись к мраморному столу в родовом склепе Капулетти, на котором покоилась Джульетта. Я — Ромео Монтекки, и я тоже умирал, раненный в поединке ее отцом, старым графом Капулетти. Нет, почему графом? Ведь я дрался с Тибальтом! Но почему же тогда я точно знаю, что отец Джульетты мертв, и что убил его я? Боже, что сказала бы она, если бы знала, что ее возлюбленный стал убийцей ее отца?! Да, мы любим друг друга, но как смогли бы мы быть счастливы, ведь это всегда было бы между нами? Наверное, хорошо, что я умираю, и ей не придется, разделяя со мною постель, сносить эту немыслимую боль. А каково ей было бы объяснять нашему ребенку, что по законам кровной мести он должен был бы отомстить за смерть своего деда, убив… собственного отца! А, впрочем, какое это имеет значение, ведь мы умрем оба…

— Как ты нашел меня? — раздался надо мной Дарьин голос. — Это потому, что я выбросила телефон наружу?

— Да, ты умница, — через силу ответил я. — Если бы не это, я не смог бы тебя найти. Как ты догадалась?

— Ну, если честно, не такая уж и умница, — скромно потупила взгляд Дарья. — Если б умница была, сама бы вышла. А мобильник я со злости приложила об стену, он попал на кнопку выхода, дверь и приоткрылась. Только я двигаться уже не могла, но хвостик сети сюда заполз, и я тебе набрала наудачу и выкинула его. Случайность.

— Да, — подтвердил я, — потрясающая, великая случайность. А где же здесь кнопка выхода? Я искал ее, искал, но так и не смог найти.

— О, это знает только тетя Таня! — глубокомысленно подняла палец вверх Дарья. — Я тоже пыталась найти, но бесполезно. Тыкаю в то же место, куда только что прикладывала палец она — бесполезно! Она снова тыкает туда же — дверь открывается. Она говорит, что чужой может открыть только случайно.

— Как такое может быть? — удивился я. — Это за пределами рациональной логики.

— Рациональная логика здесь не действует, — наставительным тоном сказала Дарья. — Вот ты думаешь, мы где? В гараже, в гаражном кооперативе? Не-ет! Здесь что-то вроде черной дыры, другое измерение. Вот ты когда в ворота входил, ничего странного не заметил?

— Заметил, — подтвердил я. — Там дедок такой на воротах удивительный, голос его слышен, а его самого я так и не увидел. Бесплотный какой-то. Потом туман был, как живой. Но я думал, что это у меня от потери крови.

— Да нет, кровь здесь ни при чем, — фыркнула Дарья. — Здесь реально другой мир, нечистая сила, инопланетяне и прочее. Вот этот дедок — он с Фомальгаута, а тетя Таня — местная, ведьма.

— Я догадывался, — протянул я. — А разве ведьмы могут двинуть коньки от передоза?

— В каком смысле? — наморщила лоб Дарья. — А-а, это ты про то, что там, в комнате увидел?

— Ну, да, — простодушно ответил я. — А что, на самом деле все не так? Мне это что, померещилось?

— Да нет! — помотала головой Дарья. — Нет тут такого — померещилось, показалось. Просто ты видел картинку из того, нашего, привычного измерения. В том измерении после похорон мамы тетя Таня забрала меня сюда, и как начала с горя ширяться, так и не слезла уже с иголки, заколола себя до смерти.

— Что, такое горе? — засомневался я. — Чтобы прямо до смерти?

— Она маму любила, — объяснила Дарья. — Не в смысле вообще, а как женщина женщину. Она лесбиянка была, ну, и маму на это подсадила, еще давно. Но маме это было так, за компанию. Или, например, никогда не ешь чего-то — острого там, например, или кислого, и вдруг — фигак-с! — и хочется. А тетя Таня ее всерьез любила, до истерик. Мужиков маминых ненавидела — Эдуарда, тебя. Даже отца. Над мамиными рассказами об ее хахелях ржала, а потом рыдала в уголке. Два раза вены вскрывала. Как-то мне сказала, пьяная: «Если мамы твоей не будет, мне жить незачем».

«Обманула-таки!» — подумал я, вспомнив наши давние «фанты честности» и вопрос, на который Ива ответила отрицательно.

— У-у, — протянул я вслух, — вона как! Тогда понятно. Любовь — это такая штука!.. А ты-то что все это время тут делала? Почему не ушла?

— Ну, я тоже после похорон такая вполне себе серо-черная была, — нахмурилась Дарья. — Жить конкретно не хотелось. Нет, я, конечно, «расписываться в получении» не собиралась, у меня же ты остался, дочка наша. Ты же в курсе, тебе отец рассказал?

— Да, да, конечно! — улыбнулся я. — Я так рад. Только вот отец твой… умер он.

— Я знаю, — кивнула она.

— Нет, он второй раз умер, — думая, что Дарья не понимает, уточнил я. — По-настоящему.

— Да, да, я знаю, конечно, — подтвердила Дарья. — Здесь все всё знают, система такая. Потом, я его в душе похоронила уже, второй раз легче.

— Это я его убил, — признался я. — Прости.

— Нет, не ты, — помотала головой Дарья. — Он сам себя убил. Давно, когда задумал все. Кстати, я смотрела мнемозапись: у тебя ни на миг в голове не было желания его убивать, и ты ни на микрон не коснулся кинжала. Ни один настоящий суд не признает тебя виновным. А ему… Ему так и надо, он получил по заслугам.

— Как ты так можешь, он отец тебе! — скорее, по привычке, чем от души, менторски выговорил я ей.

— Он маму убил, — глухо ответила Дарья.

— Он все-таки?! — вскричал я. — А мне клялся, что она сама, сама.

— Ну, в спину он ее не толкал, — согласилась Дарья. — Она пьяная была, а он явился, как с того света. У нее крышу снесло от ужаса, а он ее словами гнал на балкон, к парапету. Шипел, как змея, в ухо: «Ты никчемная, ты ничтожество, ты хуже даже своей матери!» Она плакала, но не могла сопротивляться, как кролик удаву. Он заставил ее, смотрел, как она перекидывает ногу через ограждение, смотрел и смеялся. А потом по одному разжимал ей взглядом пальцы. Он страшный, он не отсюда. Зер Калалуш, одно слово. Хорошо, что он умер.

— Так, ну, и дальше? — видя, что Дарья загрустила, поспешил сменить тему я. — Что было дальше?

— Ну, дальше…, - смутилась она. — Я не хотела, но подумала, что была бы плохой дочерью, если бы блюла себя в день маминой смерти. Искала повод, чтобы… чтобы самой тоже было плохо, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я. — Заплатить.

— Да, да! — подхватила радостно Дарья. — Заплатить, как тогда!

— Ага, а то, что беременна — пофигу? — нахмурился я. — Ты понимаешь, что не только себя могла угробить, плательщица ты фигова?!

— Я точно не знала тогда, — осела Дарья. — Это отец тебе сказал? Я его на понт взяла, чтобы он мне моралей не читал. Но я чувствовала, правда! Все как-то по-другому, не как обычно. Не знаю, что делала бы, если б точно знала,

— Погоди, погоди, — осадил ее я. — Ты хочешь сказать, что с беременностью ты — это, придумала, что ли?

Я вдруг четко понял, что несся сюда, как одержимый, теряя по капле собственную кровь, не только и не столько спасать Дарью, а — спасать Дарью, беременную моим ребенком, моей дочерью!

— Почему придумала? — обиженно пожала плечами Дарья. — Я же говорю: просто точно не знала.

— Что значит: точно не знала? — начал заводиться я. — Я так понял, что тест, которым ты отцу хвалилась, на самом деле не показал ничего?

— Много вы, мужики, понимаете, что там этот тест показывает! — фыркнула Дарья. — Мне показалось, что он чуть-чуть цвет изменил. А, может, просто в туалете одна лампочка не горит, не видно ни фига! Я его трясла-трясла… Но я же говорю — я чувствовала! В организме, внутри все изменилось! Блин, тебе не понять. Да и какая разница, если теперь я точно знаю?!

— Как ты можешь «теперь точно знать»? — опешил я. — Вчера тест ничего не показывал, а сегодня все показывает, что ли? И где, позволь спросить, ты этим тестом пользовалась? В крапиве за гаражом?

— Там лебеда, — прыснула Дарья. — Глупый, ты до сих пор не понял: здесь другое измерение, здесь все ясно безо всякого теста.

Все еще настроенный на разнос безответственной девчонки, я осекся.

— То есть, ты все-таки беременна?

— Exactly, sir! — по-английски ответила Дарья, вытягиваясь в струнку и по-военному козыряя двумя пальцами. — With no any doubts!

Без никаких ваще сомнений!», — голосом небезызвестного Гоблина перевел последнюю фразу невесть откуда взявшийся толмач где-то внутри моей черепной коробки.

— Так какого ж фига ты отраву эту всякую глотала?! — попытался сердито и назидательно продолжить я, но получилось, наоборот, слабо и беспомощно.

— Так я ж говорю — не знала, — прильнув к моему плечу и хитро заглядывая мне в глаза, ответила Дарья.

Тьфу, блин: «У попа была собака…» Я смотрел на ее подрагивающие от сдерживаемого смеха губы и не знал: продолжать назидать или спустить пар. Хотя первое, пожалуй, у меня не получилось бы уже сейчас — подтверждение того, что Дарья все-таки беременна, разлилось у меня внутри волной мягко-пушистого, совершенно обезоруживающего тепла.

— И что — девочка? — недоверчиво спросил я.

— Девочка, — закивала Дарья, расплываясь в улыбке. — Дочка.

Слезы вскипели в моих глазах, я задрал голову к низкому темному потолку, чтобы Дарья не заметила. Она заметила, протянула руку — утереть. Я перехватил ее за запястье, поцеловал холодную ладонь, буркнул примирительно:

— Ладно, что дальше-то было?

— Ну, тетя Таня не хотела давать, но я ее уломала, ты же меня знаешь. Я и уплыла. А когда вернулась, уже отчалила тетя Таня, а без нее не выйти. Я колотилась, колотилась, такая тоска взяла, хоть вой. Снега не нашла, зато россыпи «Гертруды» прямо на столе, хошь — щепотью закидывайся, хошь — жменью. Хотела так, познакомиться, но переборщила. Сначала ничего не было, только злость одна, ну, я мобильник об стену и приложила. А дверь возьми, и откройся! Мне бы сразу бежать, но тут как раз пришло. Коленки подогнулись, я только тебя успела набрать, и телефон на улицу выкинуть, меня накрыло и — все.

— Да, теперь понятно, теперь склалось, — задумчиво кивнул я. — А то я голову сломал — дверь была открыта, телефон выкинула, почему сама не вышла? Слушай, так а с тетей Таней-то что? Ну, здесь, в этом измерении? Если она не умерла, то где она?

— А, здесь где-то, — пожала плечами Дарья. — Она здесь старшая, у нее клиенты со всей галактики, дел по ноздри, хоть на цыпочки вставай! Тебе с ней что, пообщаться хочется?

— Да нет, нет! — замахал руками я. — Я так просто, понять, если она в том, нашем измерении за стенкой вся черная лежит, а в этом клиентуре с Арктура да Фомальгаута здоровехонькая стаф толкает, то чего мы в этом сарае железном сидим?

— Да нет, пошли! — подхватилась Дарья. — Чего мы, правда! К тому же сейчас же конкурс начнется! Я участвую! Давай, опоздаем!

— Конкурс? — не понял я, но Дарья уже схватила меня за руку и мощно, как стартующий ракетоноситель, взмыла к потолку, увлекая меня за собой.

Я зажмурился, ожидая неизбежного столкновения с железобетонной крышей, но мы прошили ее, как раскаленная игла легкий газовый платок, как нейтрино пронзает толщу свинца, собственно говоря, прошли сквозь нее. Я посмотрел вниз, и увидел стремительно удаляющийся ГСК, башню, все Останкино, Москву, Европу. Через пару мгновений бело-голубой шарик планеты Земля превратился в точку, песчинку, справа пыхнуло весенним теплом все в желто-рыжих завитушках Солнце. Как проносящиеся мимо скоростного поезда столбы, проухали мимо Марс, Сатурн, прочие планеты нашей системы и в том числе невесть как затесавшийся между ними карминный куб Самарского драматического театра вместе с ощетинившимся винтовками и копытами памятником Чапаеву. Сосредоточенная Дарья с вытянутой вверх, как у Супермена, рукой, сжатой в кулак, неслась вперед, весь низ ее туловища от пояса, как и положено ракете, представлял собой сплошной столб анамезонного огня.

— Далеко нам? — обеспокоенно спросил я Дарью, немного убирая голову от факела, слегка подпаливающего мне волосы на макушке.

— Нет, тут рядом, — отозвалась она, не сбавляя хода. — Двадцать семь парсеков, нет смысла на струну заморачиваться. Если по-нашему, влом выгонять машину из гаража, чтобы метнуться за хлебом в булочную за углом.

«Резонно», — подумал я, пытаясь получше разглядеть проносящуюся мимо звезду размером раз в десять превышающую Солнце. Звезда перехватила мой любопытный взгляд и, видимо, не будучи избалованная мужским вниманием, покраснела от удовольствия и принялась прихорашиваться, взбивая в ослепительные вихри платиново-белые волосы в своей короне.

— Ты че творишь, коза?! — закричала ей Дарья. — Ты сейчас своими волосищами-протуберанцами планеты свои спалишь! А там, между прочим, жизнь зарождается! Не время тебе еще красным гигантом становиться! Унялась сейчас же, а то сотру с карты звездного неба ко всем чертям!

Звезда от страха снова побелела и принялась прихлопывать, приглаживать назад разбушевавшуюся прическу.

— От, бабы! — фыркнула Дарья. — Видит, что мужчина занят, а ведь нет, туда же! Фефёла белоспектральная! Ненавижу блондинок!

Я внимательно посмотрел на нее снизу вверх, но по выражению ее подбородка и мочки правого уха понять, входит ли в прилагаемый список ненавидимых блондинок ее мать, было невозможно.

— Дарья, скажи, а как у твоего отца оказался наш с твоей матерью турецкий снимок с твоего телефона? — вместо этого задал я ей давно мучивший меня вопрос. — Занимательный такой снимок.

— А, этот, что ли? — переспросила она, и абсолютно на всю бескрайнюю звездную сферу вокруг нас спроецировался тот самый скабрезный кадр.

Хотя — нет, это был тот снимок, да не тот. На том, который показывал мне Аббас, голова мужчины была обрезана, а на этом присутствовала. Как ни странно, голова это была моя, и я с потрясающе сосредоточенным видом взирал на Ивин копчик, как будто на нем были вытатуированы скрижальные откровения.

— Хм, — сказал я и, не получив ответа, переспросил: — Хм?

— Ну, да, прежде, чем посылать снимок папеньке, я обрезала твою личность фотошопом, вот только про часы не додумала, — откликнулась Дарья. — Я же не тебя, я мамашу хотела подставить, царствие ей небесное!

— А чего ты так на нее взъелась-то? — поинтересовался я. — Что она телефон твой разбила?

— Ага, телефон разбила, по морде съездила, — кивнула Дарья. — А ты что, видел?

— Видел, — сознался я. — Я в машине сидел, и из-за кактусов подсматривал. Что ты ей наговорила, что она так взбеленилась?

— Да ничего такого, — пожала плечами Дарья. — Просто думала попрощаться, чтоб по-человечески. Смотрю, тебя нет, хотела позвонить. А она: «Откуда у тебя его номер?» Ну, я ей честно говорю — мол, у тебя в телефоне взяла. Она: «Ах, так? И давно ты ему названиваешь? Что, мол, подросла, сучка, на чужих кобелей начала засматриваться? Жалеешь, что ночью не обломилось?» Ну, я и сказала ей, что она дура. Ха, она мне так влепила, что я минуты три салютами в небе любовалась! А она еще возьми и телефон подбери, а там эта фотка. Ну, она его и растерла, думала — все, уничтожила палево. А тут уже меня переклинило — чтобы вот так по морде, я стерпеть не могла. Ну, и кинула со злости фотку отцу на телефон, карта памяти-то невредимая осталась.

— Да, уж, — согласился я, — кабы знать. А на следующее утро это ты мне звонила? С нового аппарата?

— Ага, — кивнула Дарья. — Мать с утра решила мириться, притащила мобилу новую взамен разбитой, а сама пошла в душ. Ну, я и звякнула тебе — хотела извиниться за ночное выступление, но ты не ответил.

— Да, точно, — вспомнил я. — Но я перезвонил!

— Ага, когда мамаша вернулась. Я купаться ушла, а телефон в номере остался, потому что мать мне его еще типа не вручила. Я свой исходящий звонок, ясно, затерла, а тут ты. Она, конечно же, врубилась, как ты можешь на только что купленную местную турецкую симку звонить. Спалил меня, короче, конкретно. Если бы не Софин звонок, что отец разбился, не миновать бы мне с мамашей новых разборок, потому что с этого моего звонка у нее в голове четко прозвенело, что я к тебе дышу неровно.

— А когда ты в Мариуполь рванула, с понтом к Володе, у вас как прошло? — осторожно спросил я. — Потому что после твоего отъезда она жене моей телегу накатала, слила ей про нас с тобой и что было, и чего на тот момент еще не было — все, в общем.

— Следовало ожидать, — скривила губы Дарья. — Я когда уезжала, мать только спросила: «Куда?» Я сказала, что в Харьков к Володе, и все. А она уже в дорогу мне эсэмэску прислала — мол, знаю, ты не к нему едешь. Я не ответила, что мне ей было сказать? Тогда она прислала еще одну — мерзкую, ужасную.

— Какую? — спросил я, уже догадываясь о содержимом.

— Мол, прежде чем с кем-то трахаться, пораскинь мозгами, кто мог убить твоего отца, — жестко ответила Дарья.

Я подумал, что за все время нашего общения вопрос о том, как погиб Аббас, Дарья ни разу не затронула.

— И что же ты? — нахмурился я, — Пораскинула?

— Пораскинула, — усмехнулась Дарья. — Ну, во-первых, исходя из того, что я знаю о тебе, уверена, ты не стал бы мстить врагу через столько лет после того, как между вами все отгремело. Отец — злопамятный, он мог бы. Ты — нет. Во-вторых, получается, что мать, предупреждая меня, сама продолжала якшаться с убийцей отца, лила слезы, что ее бросили? Нет, я по поводу ее «облико морале» особых иллюзий никогда не испытывала, ты знаешь, но такой беспринципной сукой мамаша, царствие ей небесное, точно не была! И, значит, мне она врала, от тебя пыталась отвадить.

Я вспомнил Иву, траурно раздевающуюся передо мной в их с Аббасом супружеской спальне. Вспомнил ее совершенно пьяные глаза и совершенно трезвые слова тогда в кафе. Вспомнил, как Ива по телефону клялась, что, конечно же, не считает, что Аббаса мог убить я, но тут же, оказывается, пишет дочери прямо противоположное. Интересно, насколько критическим могло бы быть отношение Дарьи к матери, если бы дочь знала о ней решительно все?! Я попытался заглянуть Дарье в глаза, но мешал столб огня.

— Есть еще «в-третьих», — вслух подумал я.

— Что ты не такая сволочь, чтобы соблазнять дочь убитого тобой бывшего друга? — засмеялась Дарья. — Сам себя не похвалишь, да?

— Ну, вроде того, — стеснительно улыбнулся я, в который раз подивившись Дарьиной остроте. — Долго нам еще?

Мой вопрос повис в неожиданной тишине, потому что Дарья как раз выключила мотор.

Мы стояли на куполообразном возвышении посреди бескрайней равнины. Прямо над нашими головами высоко-высоко в розово-сиреневом небе пылали две звезды — желтая и голубая. Края горизонта удивительным образом задирались вверх, и я сообразил, что мы на дне какого-то гигантского кратера. Присмотревшись, я разглядел, что стенки кратера рукотворные, вырубленные в породе в виде ступеней. «Так это же трибуны! — понял я. — Это театр, что-то вроде Колизея!»

— Здесь уместится больше Колизеев, чем ангелов на кончике пера! — пояснила Дарья. — Это МПКССЖ — межгаллактический перформансный кратер имени Солипсического Смысла Жизни. Под это дело размерами не подходила ни одна планета, специально охладили и выдолбили красный гигант, который с орбиту нашего драмтеатра размером. МПКСЖ вмещает сто четырнадцать тысяч на десять в степени бесконечность зрителей, и то некоторые перформансы приходится в две смены запускать, как солдат в баню.

— А сегодня что за перформанс? — спросил я. — Ты ведь говорила, что участвуешь?

— Да, уж, — жеманно присела на книксен Дарья. — Как же-с без меня-с? Перформанс в честь такой персоны без меня никак не может пройтить! Ладно, я побежала готовиться!

— Что еще за персона? — ревниво крикнул я ей вслед, но Дарьи уже и след простыл.

Зато во весь совершенно бескрайний небосвод мириадами мерцающих бенгальских огней (каждый размером, думаю, чуть больше Китая) зажглась моя последняя фраза: «Что еще за персона?» Где-то в зените, аккурат между светилами, раздался смешок, потом еще один, потом засмеялись несколько голосов сразу. Смеющихся становилось все больше, их смех — все громче. Через минуту от хохота несчетного количества глоток кратер начал сотрясаться, как при сходе снежной лавины. Это было так заразительно, что засмеялся и я тоже, и в это мгновение надпись на небе опала длинными струями огненного дождя, и вместо нее тут же вспыхнула новая: «Ну, конечно, это ТЫ!!!» «Я?» — удивился я, сгибаясь в полунаклоне и пальцами обеих рук, собранными в щепоть, тыча себе в грудь. «Да!» — грянули все смеявшиеся голоса разом. Надпись снова опала и тут же загорелась новая, по сравнению с которыми размерами и красочностью предыдущие были, как надпись из трех букв фломастером на косяке двери в сравнении с «Герникой» Пикассо. «Церемония вручения ежевременной вселенской премии имени Смысла Жизни объявляется начатой!» Наступила мгновенная изумленная тишина, и вслед за этим на ближней ко мне трибуне раздался взрыв. Кода осела порода, я увидел, что на месте взрыва сидит странное существо, очень похожее на усеченный конус из брусничного желе, которое я так любил в детском саду. Желе приветливо моргало мне всеми своими глазами (невнятные вибрации его студенистого тела я четко воспринимал, как моргание глазами), а в его руках (трудно описать словами, как могут быть руки у куска студня, но они у него точно были) был плакат с залихватской надписью на совершенно неизвестном мне языке: «Первыйнат!» Раздался второй взрыв, и рядом с желе появился какой-то немыслимый гриб с ножкой, растущей вверх. Гриб презрительно посмотрел на желе, пробормотал что-то вроде: «Второйнат!», и послал мне воздушный поцелуй. Вслед за этим взрывы посыпались, как конфетти из новогодней хлопушки. Я уже понял, что взрывы эти — последняя фаза межгаллактических перелетов, которые совершали приглашенные, стадия схлопывания струны. Большинство взрывов были обыкновенными, техническими, но некоторые появлялись из термоядерных грибов, аннигиляционных реакций и даже из вспышек сверхновых. При этом все, кто появился из простых взрывов, смотрели на термоядерщиков и аннигиляционщиков так, как смотрели бы работяги на металлургическом заводе на сотоварища, вышедшего на смену во фраке и цилиндре — со смесью удивления и жалости. Те же отплачивали серой массе ярко выраженным презрением, а один особо отличившийся, прибывший из взрыва совершенно непонятного мне генезиса (что-то вроде чудовищного, на полвселенной, хлопка пробки от шампанского), откровенно показал всем пялящимся «фак». Но все, все они, даже этот маргинал с «факом», посылали мне знаки неприкрытого и искреннего приветствия и восхищения. «Ёлы-палы, чем же это я так прознаментился?» — подумал я, разглядывая гостей. Прибывшие первыми Желе и Гриб оказались далеко не самыми экзотическими из них. Тут были и глыбы каких-то металлов, и камни, и что-то облачное и струящееся. Сгустки шаровых молний соседствовали с нефтеподобными аморфными каплями цвета побегов липы; энергетические завихрения перемежались с драконоподобными существами с добрейшими глазами, сидящими на хвосте. Из большого количества взрывов не появлялся, на первый взгляд, никто, и только включив внутреннее зрение, можно было понять, что гость — просто сгусток пространства или времени, в обыкновенном свете, естественно, невидимый. Встречались и гуманоиды, правда, их было немного, хотя, конечно, рассмотреть всех зрителей не было никакой возможности. За время, за которое я успел дважды почесать свербящий от поднятой взрывами пыли нос, все трибуны были забиты до отказа. Все это совершенно бескрайнее море с виду живых и не очень существ волновалось и шумело, точно воспетый Пушкиным театр в ожидании выхода божественной Истоминой. Но вот прозвенел звонок… или нет, ударил гонг… собственно говоря, никаких звонков и гонгов не было, но я точно знал, что они прозвучали, точно так же, как узнали и все, и тотчас все стихло. «Церемония объявляется открытой!» — провозвестила новая надпись на небесах, и кратер взорвался вышибающими мозг аплодисментами. «Потише, потише, товарищи! — сказал вдруг кто-то рядом со мной удивительно знакомым голосом. — У обитателей планеты «икс ка зет один три шесть восемь девять ноль три четыре ку пополам», которую они называют Земля, откуда наш сегодняшний лауреат, нет встроенной системы регулировки громкости, поэтому всем перейти на подпространственную манеру выражения эмоций». Грохот сразу стих, но вместо этого на небе отразилась огромная шкала со стрелкой, как у потенциометра. «Эмоциометр», — смекнул я, я удовлетворением отметив, что стрелка прибора дрожит возле красной зоны. «Товаищи! — почему-то по-ленински картавя, начал голос. — В этом отъезке ежевъеменная вселенская пъемия имени Смысла Жизни въучается Арсению Коˊстъеневу!» «Костъенёву, — вежливо поправил оратора я. — Звук Ё, как в слове Катъин Денёв». Стрелка эмоциометра легла почти горизонтально в плюсовую зону — зал шутку оценил. «Хе-хе-хе! — посмеялся вместе со всеми и оратор, переставая, однако, картавить. — Наш лауреат, несомненно, чувством юмора не обделен. Скажите, не это ли помогло вам спасти кошку?» «Кошку? — не понял я. — Какую кошку?» Стрелка встала на ноль, зал замер. «Вот так так! — возвестил ведущий. — Наш лауреат даже не помнит, когда и при каких обстоятельствах он совершил свой вселенский подвиг! Скромность, как говорится, не порок! Давайте же освежим его память!» Зал отмер, стрелка встала вертикально.

На небосводе в сопровождении песни «Мгновения» из сериала про Штирлица пошли черно-белые кадры хроники. Не сразу, но я узнал видеоряд. Это было в середине девяностых, Марина с Кириллом отдыхали в пансионате в подмосковной Дубне. В пятницу мы с товарищами по борьбе нарезались в офисе до состояния измененного сознания, и засобирались к проституткам. У меня же возникло достаточно нетипичное на тот период жизни отвращения к данному мероприятию и, напротив, ярким пламенем в душе вспыхнула любовь к семье. Что выразилось в том, что, слиняв втихаря от стремящихся к непроприетарной любви собутыльников, я сел в машину и, пьяный до невменяемости, рванул в Дубну. Время года была зима, скользко, но пьяных Господь бережет. Берег он меня до поры до времени и в тот раз, но на посту ГАИ в Ермолино меня все-таки остановили. Гаишник даже товарищей позвал, чтоб подивились, в каком состоянии человек из Москвы так далеко доехал. Мой вояж мог прерваться на полдороге, но я сообразил сочинить, что еду не просто к жене, а по случаю рождения ребенка. «Ну, это же другое дело!» — порешила ГАИшная братва, и меня отпустили, пообещав предать по трассе, чтобы меня и дальше не трогали. Радостный и немного протрезвившийся, я поехал дальше. Но в местечке со страшным названием Деденёво скользкая дорога и нешипованная резина все-таки меня подвели. Хотя, если бы не кошка… Кошка возникла на моем пути неожиданно, и когда я увидел точки ее горящих в свете фар глаз, было уже поздно. Если бы я держал руль прямо, ничего не случилось бы, но, разумеется, смириться с гибелью кошки под моими колесами я не мог. Я начал объезжать, меня занесло, крутануло раз, два, и задницей бросило в крутой кювет аккурат между двумя толстенными липами, которыми была усажена обочина дороги. Машина стояла почти вертикально, но, к вящему удивлению сбежавшихся местных ротозеев, ничего не разбилось и даже не помялось, — спас глубокий снег в кювете. Полночи со страшной радостью и распитием водки из ближайшего круглосуточного ларька целая ватага местных «пацанов» с помощью сначала трактора «Беларусь», а потом КамАЗа вытаскивала меня из кювета, и к утру, уже совсем трезвый, я добрался-таки до Дубны. Весь остаток дороги я ежился, нервически посмеиваясь над приключением, которое могло закончиться гораздо хуже. «Да уж, свезло, так свезло», — думал я, особенно удивляясь категорическому заявлению двух «пацанов», которые видели момент аварии: «Да не было на дороге никакой кошки!»

«Была, была кошечка!» — вспыхнули небеса, и зал снова сорвался в аплодисменты.

— Так что, мне за ту кошку премия положена? За простую кошку? За ерунду такую? — удивился я.

— Точно так, — ответил ведущий. — За ту самую. Только и кошка была не простая, и поведение водителя — не ерунда.

— Да ладно, экий, право, подвиг! — воскликнул я. — Никто не стал бы животину давить.

— Это как сказать, — ответил ведущий. — Система выбора лауреатов не ошибается. Анализ действий водителя показал, что в девяносто девяти и девяти в периоде процентов вероятности он не должен был, будучи в таком состоянии, пытаться объехать кошку. Точно такой же процент показал анализ возможных действий всех прочих существ во Вселенной в аналогичной ситуации. Вот, премия просто так, за фу-фу не присуждается.

— Угу, ясно, — ответил я, проникаясь к самому себе глубоким уважением и почтением. — Так а что за кошка-то была это такая непростая?

— За простую кошку то же самое полагалось бы, — не ответив на мой вопрос, сухо произнес ведущий.

«Да ты чё, это ж мама его была!» — ментально толкнул меня в бок Желе с первого ряда. — Она у него такая, по ночам шныряет по Вселенной, смотрит, где как его творения живут. Как Гарун-аль-Рашид по Багдаду!» «Чья мама?» — не понял я. «Ну, его! — пояснил Гриб. Я закрутил головой, и увидел… Нет, не увидел, а — понял, что ведущий — это мой старый знакомец Креатюрье.

— Это вы! — воскликнул я. — Ну, вы, это, блин, даете! Я вас и не узнал! Картавить начали.

— А это и не я вовсе, — ответил ведущий. — Ты вот с кем тот раз разговаривал? С Креатюрье? А я же, напротив совсем, Солипсический Смысл Присносущего, сокращенно СэСэЖэ.

«Странно, — подумал я, — по буквам не сходится».

— А по буквам и не должно, — прозвучал где-то в толще моей черепной коробки ответ. — Главное, чтобы по смыслу сходилось. Присносущее — сиречь, жизнь. Отсюда СэСэЖэ.

Жизнь присносуща? Да как же это? Развее жизнь была всегда? Ведь, собственно, Он ее и создал, причем не так давно: несколько тысяч лет назад по Библейским канонам или пару миллиардов — для современных космогонических представлениях о Вселенной это все — «недавно», а в сравнении с вечностью — и подавно.

— А сам-то я что, неживой, по-твоему, что ли? — хмыкнул у меня в ухе голос Кре… то есть, СэСэЖэ.

Меня совсем переклинило. Я осторожно поднял глаза в то место в вышине, где по ощущуениям должна была находится голова моего собеседника, но за вспышками перманентных салютов ничего не увидел. «Собственно говоря, не имею четкого мнения по этому поводу», — допустил в голову политкорректно сформулированный ответ я.

Да лан, не парься! — хохотнул в залблачной выси ССЖ, и я совершенно отчетливо ощутил, как меня похлопывают по плечу. — Шутю я! Просто аббревиатура ССП была уже занята.

«Союз советских писателей?» — не удержалась от ерничания моя сущность. «Совет Сионских праведников!» — не дал себя срезать ССЖ, подмигивая очередным салютом.

— Но я так понимаю, что любое из них не более, чем просто другое из ваших имен, коим несть числа? — перевел разговор на более понятные материи я.

— Ну, и так можно сказать, — довольно хмыкнул ССЖ. — Но это больше всего подходит для сегодняшней церемонии.

— Потому что Солипсический? — догадался я.

— Ага, — кивнул CCЖ. — А ты что, шаришь в солипсизме?

— Так, немного, — уклончиво ответил я, смутно вспоминая, что солипсисты считают, что нет никакой реальности кроме той, что транслирует наш собственный мозг. — Но почему, по-вашему, для сегодняшнего события так подходит именно солипсизм?

— Потому, что расходы на подобную церемонию при солипсическом подходе не в пример меньше, чем при других. Представляешь, сколько потребовалось бы всего диалектикам-матерьялистам, чтобы организовать сегодняшнюю эскападу представителей большей части Вселенной в этот весьма отдаленный район? Одни расходы на рассылку приглашений и печатание программок истощили бы бюджет! Ведь они предлагали делать это все на самом деле! И звезду охлаждать и выдалбливать — тоже! Смета была на сумму, которую у вас назвали бы астрономической, и с которой они, разумеется, были посланы… Э-э, в смысле, я им дал другое задание, попроще. Другие, начитавшись Канта, заявили, что выполнить задачу вообще невозможно, так как ее условия выходят за всякие границы их опыта. Ну, я и их послал… в смысле, опыта набираться. И только смета солипсистов меня устроила, и я ее утвердил.

— Да, подход — не поспоришь, — согласился я. — Курочка по зернышку клюет, копеечка рупь бережет, и все такое. Даже экономика неограниченных возможностей должна быть экономной.

— Верно смекаешь, товарищ! — похвалил меня ССЖ. — Потому что когда у такой малости, как бесконечность, еще и убавить, то остается вообще пшик. От такого лично я всегда нервничаю.

— Оно и понятно, — кивнул я. — Какова же в итоге оказалась смета? Ну, если в каких-то доступных мне единицах измерения материальных субстанций?

— Как сколько? — удивленно вскинул брови ССЖ. — Нисколько, конечно! Ноль! Больше бы я ну ни в жисть не утвердил!

Я замолчал, несколько растерявшись. Если до этого момента я как-то удерживал за самый кончик нить разговора, то теперь она явно выскользнула из моих пальцев. Почему нисколько-то? Хотя, ну, да — ведь у солипсистов все, абсолютно все происходит только в сознании? Ну, да, сходится! СэССЖ нужно было всего лишь поместить сценарий в мою голову, а он, с его-то возможностями, точно на это сильно не потратился. То есть, проще говоря, ни копейки на заплатил. Хотя, если подразобраться, кое-что здесь все-таки не сходится.

— А вот в моем сознании это все каким образом взялось? — с выражением лица деревенского простачка спросил я. — Ведь под действием «горячего снега», надо понимать, верно? Но ведь «горячий снег» — штука материальная, она, так сказать, денег стоит. Эти-то расходы, похоже, в смете учтены не были?

ССЖэ посмотрел на меня с несколько деланым восхищением.

— Молодец, пять! — с интонациями Жоры-Скальпа воскликнул он. — Звезду героя солипсического труда тебе на грудь. Быть тебе моим замом по экономике, вот только штатной единицы нету! Думаешь, поддел? Уел, так сказать? Ан нет, торпеда мимо прошла. Ты-то «снежинку» на халяву получил, верно? Вот и зачем бы я, скажи на милость, тратился? И вообще, хватит, давай продолжать, времени мало.

«Интересно, как может быть мало времени у че… то есть, у Креатюрье, или ССЖ, в общем, у того, кто все создал? — мелькнула у меня в голове критико-диалектическая мысль. — Он же и время создал, у него его — бесконечность?» Я осторожно взглянул… то есть, не взглянул, а обратился органами чувств к ССЖ — не ощутил ли он мою крамолу? Конечно, он ощутил.

— Видишь ли, Ар, — обратился он ко мне почему-то по тому, прежнему имени (а, может, просто сократил от Арсений?) — Я ж говорю — бесконечность на поверку — это очень, очень мало. Просто это самое большее, что я пока смог придумать. Ну, а при условии, что у большинства в этом зале нет в распоряжении даже этого, предлагаю тебе не пудрить мне моз… ну, мою мыслительно-креативную безграничность и продолжить, окей?

— Йес, сё! — окончательно сраженный высшей логикой, встал навытяжку я. — Уат маст ай ду?

— Сиди и не пукай, — улыбнулся ССЖ. — Подывыся кращэ, що зараз будэ!

«В честь лауреата объявляется Конкурс Любви!» — расцветились небеса, и зал снова заревел, бросив стрелку в красную зону. «Это как?» — моргнул я своим новым друзьям Желе и Грибу. «Почэкай, побачышь!» — почему-то тоже по-украински ответили мне они, энергично подмигивая. В зале началось шевеление. Многие зрители повскакивали со своих мест, и потянулись туда, где стоял я. Быстро выстроилась целая очередь. Несмотря на то, что большинство в этой очереди представляли собой глыбы, слитки, вспышки, сгустки, а то и вовсе пустые места, я хорошо понимал, что все эти создания — женского пола. Странно, но вдруг в этой очереди мелькнуло лицо — именно лицо — и причем знакомое. Это была… Боже, это была Алка Сорока! «Алла, Алла!» — радостно замахал ей рукой я, но тут же осекся, потому что через два или три создания за Сорокой из очереди на меня смотрели строгие глаза Марины. «Марин, а ты-то что тут делаешь? — спросил я. — Ты же ушла к Константин Аркадичу?» «Ха, ушла! — спроецировался мне в мозг метальный ответ Марины. — Каб я знала, что ты ежевременную премию подучишь! Что я, дура от второго после СэСэЖ создания во Вселенной уходить! Ну, а уж конкурс-то я точно выиграю! Столько лет тебя… г-м… любила!»

— Елы-палы, так в чем хоть смысл конкурса?! — возопил я.

— Смысл Конкурса Любви в том, чтобы определить создание, которое сильнее всего любит лауреата, — откуда-то сверху и справа пояснил ССЖ. — Допускаются все, включая тех, кто считает, что проникся к нему любовью прямо сейчас, на церемонии — поэтому такая очередь и длинная. Но не все пройдут отбор, — тех, у кого в душе нет ни кварка настоящей любви к тебе, Стена Любви не пропустит.

И точно: стоящая первой в очереди дама в виде обаятельнейшей ящерицы с бронированной грудью пятый номер подошла к мерцающей между возвышением (про себя я назвал его сценой) и трибунами преграде, напоминавшей легкую тюлевую занавеску на окне. Но контакт любвеобильной ящерицы с занавеской оказался совсем не безобидным — послышался гулкий удар, по занавеске пошли мерцающие круги, и ящерица, отскочив на полметра, села на пятую точку, передней лапой потирая шишку на лбу. Зажглась надпись: «В претендентке любви к лауреату не обнаружено!» «Мазафака!» — четко услышал я ментальный посыл неудачницы. В моем взгляде, обращенном на нежное пресмыкающееся, было столько удивления, что дама подхватилась и, щебеча: «Ой, это я не вам, не вам!», ретировалась, посылая мне губами мармеладные сердечки. Вторую претендентку — каплю расплавленного металла — постигла та же участь, десяток следующих — тоже. Когда к Стене подошла Сорока, она предусмотрительно прикрыла лоб ладошкой и зажмурилась, но мерцающая ткань с тонким звоном расступилась, пропуская ее. «В претендентке обнаружена любовь к лауреату!» — зажглись небеса, и трибуны отреагировали ревом на 72 процента возможностей эмоциометра. «Привет, Арсений! — чмокнула меня в щеку Сорока. — Я всегда знала, что ты самый необыкновенный парень на свете!» Я улыбнулся, хотел вернуть ей поцелуй, но ССЖ дернул меня за рукав: «Не проявляй ни к кому своего особого расположения, — краешком рта прошептал он. — Это будет несправедливо по отношению к будущей победительнице! Книжку не читал?» Я не понял, какая книжка имеется в виду, но совету внял и целовать Сороку не стал, но она и без того всем видом своим давала понять, что совершенно счастлива. Вслед за ней снова было несколько неудачных попыток, пока очередь не дошла до Марины, без проблем преодолевшей преграду. Марина вышла сцену, гордо подняв подбородок, и встала рядом, бесцеремонно оттеснив Сороку. Дальше шли десятки и сотни неудачных попыток, пока в очереди не показалась Ива. «Стой, не пройдешь, расшибешься!» — подумал я ей. «Почему это? — мысленно фыркнула она в ответ. «Но ведь ты даже просто сказать, что любишь меня, ни разу не захотела, просто, чтобы мне потрафить, просто потому, что я этого так ждал!» — ответил я. «Дурачок! — изогнула губы в презрительной усмешке Ива. — Ты всегда был дурачком, Арсений! Разве слова имеют хоть какое-то отношение к любви?» Она прошла сквозь Стену, будто ее вовсе не было, сухо кивнула мне, наградила ненавидящим взглядом Марину, присела перед ССЖ, и попыталась влезть между ним и мной. «Дамочка, не козлите, встаньте в очередь!» — отшил ее ССЖ. Ива опать фыркнула, и с выражением крайнего неудовольствия пристроилась вслед за Сорокой, нагладив ее взглядом, в котором читалось: «А ты-то еще кто такая?» В зале послышались свистки, вывесились баннеры: «С пляжа нахалюгу!», и Ива притихла. Потом с разными промежутками прошли сквозь Стену черненькая Джой (сказавшая мне: «Хай, диэр! Ремембэ ми?[i]»), казачка Тамара (Ой, Арсений Андреич, я так по вас скучала! То есть, по вам! Или по вас?..), полька Беата (Я знала, что мы еще встретимся!) и брюнеточка Полина из Владимира. Не пропустил барьер рыжую Люду из сметного (А я-то всю жизнь думала, что вас люблю! Вот дура-то!), Ирку Чуприну (Не очень-то и хотелось!) и жену прапорщика Любу (Дурацкая занавеска! Не в том месте любовь ищет!). Необычно повела себя Стена с двумя претендентками — Леночкой Воротниковой из 6-го «А» и матерью двоих детей Наташей. Она не отразила их стеклянным ударом в лоб, а мягко и тягуче не пропустила через себя, и претендентки были вынуждены сами оставить попытки прорваться. «Стена определила, что когда-то в этих женщинах на самом была любовь к тебе, — пояснил ССЖ, — но к настоящему моменту она полностью выветрилась». Очередь уже начинала редеть, когда барьер стремительно преодолела Дарья. «Фу, думала, не успею, в парикмахерской была, мысли в порядок приводила!» — воскликнула она, поправляя прическу, и скромно встала в конце шеренги, демонтстративно не глядя на испепеляющую ее взглядом Иву. Наконец, очередь иссякла. «Переходим ко второму этапу!» — возвестила надпись на небе. «Подождите! — поднял руку ССЖ. — Безусловно, забыта одна из главных претенденток! Пригласите!» Все заволновались, закрутили головами, и тогда с самой дальней трибуны поднялась маленькая фигура. Огромное расстояние, отделявшее ее от сцены, она шла бесконечно долго, и я не сразу узнал ее. И только когда подошла достаточно близко, я увидел, что это была мама. «Мама лауреата!» — вспыхнула надпись, и все трибуны встали. Мерцающий барьер даже не пропустил, а расступился перед мамой. Тяжело преодолевая ступеньки, она поднялась на сцену, подошла, взяла меня за руку. «Я так рада тебя видеть! — сказала она. — Думала, уж не придется». «Сюда, — сказал, подвигаясь, ССЖ, и поставил маму на место, куда так рвалась Ива. — Приступайте ко второму этапу!»

«Начинаем анализ степени любви претенденток к лауреату! — прочитал я. — Главный анализатор — Вселенское Сердце!» От дальнего, темного до сей поры угла сцены отъехал занавес и там, подсвеченное тысячами прожекторов, загорелось ярко-красным неимоверных размеров, до неба, сердце, каким его изображают на плакатах в кардиологических кабинетах. «Вселенское сердце — сосуд Божественной Любви!» — пояснила надпись, но, похоже, всем, кроме меня, это и так было известно. Весь зал, который после появления мамы так и не садился, склонился перед Сердцем в разнообразных формах земного полклона. «Интересно, откуда такой пиетет?» — подумал я.

— Обыкновенное дело, когда речи идет о непосредственно моих произведениях, — ответил ССЖ. — Когда давно я решил что-нибудь посоздавать, то сперва замутил Пространство и Время, думая, что остальное моя команда — архангелы и прочие Серафимы Аркадьевны — досоздадут без меня. Но у них из-под штихеля начала выходить по большей части такая мерзость, что я только диву давался. Это они соорудили ад, который упросили меня не трогать, чтобы после них осталось хоть что-то, потому что все остальное было еще хуже. Я долго думал, и создал Любовь. Она служит своеобразной склейкой для Времени и Пространства, как Володин фермент для кокаина и LSD, и с ее помощью у них начало получаться что-то более-менее приличное. Так что Любви не грех и поклониться, все-таки это мое детище!

Мы все, стоящие на сцене, как по команде, повернулись к Сердцу, и тоже отвесили ему низкий поклон. Сердце ответило нам серией бурных радостных сокращений, и из трех черных обрезов сосудов аорты и легочной артерии, как из труб Титаника, пыхнули облачка розоватого пара. «Анализировать будем в порядке появления на сцене», — сказал ССЖ Сердцу, и то согласно ухнуло.

Первой к Сердцу, явно очень робея, подошла Сорока. Сердце словно вздохнуло, надулось, загудело, от него к девушке, как щупальца, протянулись еле видимые красные нити. Сорока, как от удара током, выгнулась, повисла на красных нитях, ее глаза закатились так, что остались одни белки.

— Анализ на любовь — очень энергозатратная процедура, — прошептал мне ССЖ. — Чтобы узнать истинный размер любви, нужно проникнуть в подсознание индивида минимум на три с половиной диаметра Вселенной. Некоторые сознание теряют.

Сорока сознание не потеряла, но когда Сердце перестало гудеть, упала на сцену совсем без сил. «Уровень любви установлен!» — зажглась надпись. Сорока встала, и на дрожащих ногах направилась в шеренгу, с двух сторон ее поддерживали завитки силового поля в виде средневековых рынд. Ее место заняла Марина. С ней сердце гудело меньше, тряски и конвульсий почти не было, поддержка после процедуры ей не понадобилась. Иву трясло еще меньше, она даже уточнила: «Что, уже все?» Зато Джой досталось. Силовые нити мяли ее, как комок теста, то подбрасывая вверх, то чуть не роняя на землю. После окончания анализа она осталась на сцене бездыханная, и целых четыре силовых рынды подняли ее и плавно оттранспортировали на место. Тамара отделалась малой кровью, а вот Беату и Полину потрепало изрядно. Дарью красные нити опутали всю, так, что она стала напоминать кокон, подняли в воздух, несколько минут держали неподвижно, а потом, осторожно опустив на землю, освободили.

— Она там у тебя не беременная часом? — скосил на меня глаза ССЖ. — Сердце редко с кем так деликатничает.

Последняя к Сердцу подошла мама. Сердце, по обыкновению, вздохнуло, и тут же выдало сигнал о том, что анализ закончен. Мама повернулась ко мне, как-то жалобно улыбнулась и отошла в самый конец шеренги. «Ну-с, дамы! — обратился к ним ССЖ. — Теперь вы знаете абсолютно все о своей любви к лауреату, Сердце дало вам развернутый анализ. В третьем туре каждая из вас выйдет и честно, ничего не утаивая, расскажет, так ли велика ее любовь, как ей казалось раньше. «Третий этап! — запылала надпись на небесах. — Определение победительницы!»

Первой, как повелось, вышла Сорока. Она страшно волновалась, и минуту вообще не могла начать.

— Я всю жизнь любила его, — наконец, произнесла она. — До самой смерти. То есть, я думала, что люблю. То есть, я и любила, но не его, а свои воспоминания о нем, о тех сутках, которые мы провели вместе. Странная вещь любовь, оказывается, иногда не поймешь, кого или что ты любишь. Но Сердце мне все четко растабличило, я со всем согласна.

— Как вы думаете, вы победили в конкурсе? — спросил ССЖ.

— Думаю, нет, — покачала головой Сорока, и в ее глазах блеснули слезы.

«У-у-у!» — протяжно и разочарованно загудел зал, — видимо, Сорока всем пришлась по душе. Марина вышла вся какая-то потерянная.

— Я до последней минуты думала, что люблю его, — тихим голосом, глядя куда-то поверх самых верхних трибун, начала она. — Но оказалось, что последние лет двадцать я люблю не его, а нашу семью, сына, дом, уют в доме, наши совместные планы на старость. Я думала, что это — одно и то же, но Сердце считает по-другому. Я была уверена, что у меня нет соперниц, и сейчас мне очень больно, потому, что, видимо, не я буду победительницей.

В зале раздалось еще более протяжное и сочувственное «У-у-у-у!» Марина вернулась на место. Губы ее дрожали, глаза были на мокром месте. Внезапно она упала в объятия Сороки, и обе женщины зарыдали. Вслед за ними зарыдал весь кратер, стрелка эмоциометра ушла далеко влево, в отрицательную, синюю зону. Ива свысока посмотрела на рыдающих женщин и, переступая, как породистая лошадь, своими длиннющими ногами, вышла к краю сцены.

— Ну, что ж, — усмехнулась она, презрительно поджав губы. — Собственно говоря, я всегда знала, что моя любовь к лауреату — не самое сильное мое чувство. Я вообще думала, что эта дурацкая занавеска меня не пропустит, но, к моему удивлению, что-то все-таки я к нему питаю. Но, думаю, что для победы над этими курицами, квохчущими над своими чувствами к лауреату, этого будет недостаточно. Черт бы побрал это ваше Сердце!

Зал разразился свистом, улюлюканием, возгласами: «Хабалка!», «Растопырка!» и «С пляжа ее!!», а наиболее радикально настроенные и вовсе требовали оскандалившуюся соискательницу распылить и заформалинить.

— Вообще-то в моем присутствии руководителя конкурирующей организации поминать не принято, — вполголоса произнес ССЖ. — За такое можно было бы и заформалинить, банка с ней украсила бы паноптикум. Но не будем, у нее это от ревности, ревность же суть есть производная от Любви. Правда, размеры ревности и любви в этом создании фантастически диспропорциональны!

— А к кому она ревнует? — поинтересовался я.

— Ты еще спроси, кого! — фыркнул ССЖ. — Понятно, к кому — вон, предпоследней в шеренге топчется.

Я наклонил голову, и посмотрел на Дарью. Та, закрыв глаза, под неслышную мне музыку, видимо, вовсю шарашащую у нее в голове, отплясывала нечто среднее между менуэтом и рэпом; стоящая рядом Полина с недоуменным видом прислушивалась к звукам, видимо, пробивавшимся из Дарьи наружу.

— У этой длиннолядой вообще сейчас трудный период, — задумчиво продолжил ССЖ. — Она практически на грани когнитивного диссонанса, разрывается между любовью и ненавистью к одному и тому ж человеку.

— Ко мне, штоль? — ухмыльнулся я.

ССЖ посмотрел на меня с сожалением.

— При чем здесь ты? — спросил он. — Ты чего, телевизор только сейчас включил? У нее от ста процентов любви в организме та часть, которая к тебе — ноль целых с закорючкой, Стена Любви прежней версии вообще ее не пропустила бы, не почувствовала бы ничего. Ладно, харэ бубнить, вишь, народ уже извелся, шоумастгоуона хочет!

«Show must go on!» — грянул с небес дуэт Фредди Меркури и Клавдии Шульженко, и кратер взорвался аплодисментами. На центр сцены вышла Джой. «Не жарко?» — крикнул ей Желе, и только сейчас я заметил, что в отличие от остальных претенденток Джой была совершенно голой.

— Ноу, сэнкс! — махнула рукой Джой. — Я привыкать! У меня плотный график, тратиться время на одевание и раздевание… как это?.. нерентабельно, вот! А по поводу любви… Сердце сказало, что при моем образе занятий сохранить в душе столько любви к лауреату после одной встречи несколько лет назад — это совершенно импоссибл. Поэтому оно меня и крутило-винтило столько, проверяло и перепроверяло. Оно говорит, что если бы я была ему… ну, рядом с ним, гёлфренд или вроде этого, то никто не смог бы со мной соревноваться в любви к нему. Но сейчас — нет. Сердце говорит, что… как это по-русски?.. если долго елозить, невозможно не стереть, вот! (зал захохотал). Наверное, я слишком много елозить, и стерлось! (зал забился в истерике). Не повезло, shit! То есть, черт!

Зал лег на лавки, а Джой, махнув рукой, отправилась на место, восхитительно крутя круглыми, как земные полушария на школьной карте, ягодицами, — даже ССЖ не только не обратил внимания на упоминание конкурента, а не удержался и скосил глаза. Шедшие следующими Тамара и Беата отстрелялись быстро и без изысков, честно признавшись, что во времена оные они ко мне разного цвета пламенем горели, но теперь давно остались угольки, радиацию от которых барьер и распознал. Полине Сердце растолковало, что она принимала за любовь свое преклонение провинциалки перед обаятельным москвичом, а только зарождавшейся в ней любви помешало развиться то, что я прервал с ней отношения после возобновления последних с Ивой. Следующей и предпоследней шла Дарья.

Она перестала пританцовывать и встала, скромно сложив ладошки крестиком на причинном месте.

— Сердце сказало мне, что в настоящий момент я люблю лауреата всей душой своей, всем сознанием и молекулярно-физической структурой, — громко и внятно, как на утреннике, заговорила она. — Оно сказало, что если моей любви дать физическую волю, то здесь сейчас образовалась бы черная дыра размером с полгалактики! (зал завибрировал; «О, дас ист колоссаль! — с немецким прононсом сказал Гриб Желе. — Ихь никто никогда так не любийт, натюрлихь!») Конечно, оно допустило, что со временем эта сила может уменьшиться, потому что скоро появится некто, на кого неизбежно перейдет часть любви (она потупила глаза), но все равно это была бы минимум четверть галактики. Я очень надеюсь победить, но есть еще последний претендент.

Дарья скромно отошла в сторону, освобождая место маме. Мама вышла, и долго молчала. Потом, встав вполоборота ко мне и к залу, она сказала:

— Сердце не стало мне ничего растолковывать, потому что я сама все прекрасно знаю, и единственное, что мне нужно, это быть честной с самой собой. Я всегда любила лаур… моего мальчика, но когда изредка приходило время анализировать свой внутренний мир, я всегда давала себе отчет, что первым в моей душе всегда был его отец, мой любимый муж, наш папочка, а потом уже он, наш ребенок. Мне нечего стыдиться, но, получается, что с точки зрения любви к моему сыну той девочке, которая выступала передо мной, я не конкурент.

Мама склонила голову и, ни на кого не глядя, ушла.

— Держись, — сочувственно шепнул мне ССЖ. — Не хотел бы я узнать, что моя мама любит кого-то больше меня, даже если этот кто-то — я сам!

Я непонимающе посмотрел на ССЖ, но в этот момент на все небо вспыхнула надпись «ДАРЬЯ!», и мой собеседник уже вовсю размахивал руками, вместе со всеми приветствуя победительницу.

Зал неистовствовал, стрелка билась в конвульсиях, лежа на упоре. Дарья вышла на авансцену, мириады прожекторов высветили ее крохотную фигуру и ее огромную, в несколько тысяч километров проекцию на небесном своде. То и дело прижимая ладони к раскрасневшимся щекам, она кланялась, приветственно махала рукой посылала залу воздушные поцелуи. Откуда ни возьмись на ее голове появилась корона из огромного красного рубина, искусно выточенного в виде сердца, в обрамлении золотых солнечных лучей и бриллиантов размером со спичечный коробок. Невидимый оркестр грянул «All You Need Is Lovе», вспыхнула надпись: «Вселенная приветствует победительницу Конкурса Любви!» Зал встал, закланялся в пояс и земно, отчего по трибунам побежали гигантские волны.

— А победительница получает какой-то приз? — поинтересовался я.

— Здорово живешь, конечно! — ответил ССЖ. — Какой же конкурс без приза! Сейчас сам все увидишь.

И точно, на сцене появилось уже поднос, перекинутый украинским шитым рушником, над которым, паря в пространстве, сияла маленькая, но ослепительно яркая звезда.

— Что это? — воскликнул я, закрываясь от невыносимого света.

— Как что? Главный приз, — улыбнулся ССЖ, — корпускула истинной любви, микрочастица той, изначальной, реликтовой, абсолютно чистой любви, созданной мной. Раритетная вещь, ей минимум двадцать миллиардов лет.

— И что она делает, что дает? — спросил я.

— Что делает? — переспросил ССЖ. — Ничего не делает, вечно горит себе в груди того, кому она вложена. А что дает? Дает истинную, непреходящую, неугасимую и неодолимую любовь к своему предмету. Навеки, навсегда, несмотря ни на что. Предмет может состариться, обрюзгнуть или вовсе стать козлом, алкоголиком и перетрахать всех соседок по лестничной площадке. Но тому, у кого в груди звезда истиной любви, это будет конкретно до лампочки, он все равно будет любить свой предмет, как Ромео Джульетту. Ну, или наоборот, как она его. Короче, до смерти. Такая вот штука, ага.

Тем временем поднос с корпускулой подплыл к удивленно щурящейся на него Дарье. Внезапно звезда вспыхнула еще ярче, Дарья охнула, прикрыла глаза рукой, отвернула голову, и в этот момент звезда, словно пуля, ударила ее в грудь. Дарья задрожала, засветилась вся изнутри, раскинула в стороны руки, ее ноги отделились от земли, и она повисла в метре над сценой, поддерживаемая невидимым полем. Зал безумствовал, на ускоренный мотивчик Энигмовской «Gravity Of Love»[ii] исполняя нечто вроде коллективного кан-кана.

— Ничего себе эффект! — восхитился я.

— То ли еще будет! — подмигнул мне ССЖ. — Так, а ты-то что хочешь в виде премии своей?

— Я? — растерялся я. — Что хочу? А что можно хотеть-то?

— Да что угодно! — хохотнул ССЖ. — От пожизненного запаса Луи Рёдерер Кристаль Брют и выше.

— А… вечную жизнь можно? — прищурился я, лихорадочно перебирая варианты. — Ну, бессмертие, то есть.

— Некорректный запрос, — поморщился ССЖ. — В этом измерении все равно все бессмертны, а награждать лауреата тем, что у его и так есть, уж больно разводкой попахивает — нехорошо, не по-пацански. Давай что-нибудь другое.

— Да не знаю я, чего пожелать, — растерялся я. — Чего будет, то и будет.

— О, вот и ладушки! — обрадовался ССЖ. — А то иногда такое пожелают, что просто руками хочется развести. Значицца, так. Предлагаю тебе весь следующий период бесконечности быть навроде моего полномочного представителя на вашей планете и во всей вашей звездной системе. Все, что положено по должности — всезнание там, всесилие, разумеется, умение пальцами щелкать, прилагается. Связь со мной в любое время, даже когда я в планово-предупредительном отпуске. Как тебе идейка?

— Да ничего себе идейка! — восхитился я. — Я уж постараюсь оправдать доверие!

Я аж глаза закрыл от открывающихся перспектив. Сколько пользы я принесу на таком посту и с такими возможностями! Остановлю военные конфликты, накормлю голодных, поборю СПИД и Эболу, всем мужикам выправлю потенцию, — короче, всех сделаю добрыми и счастливыми!

— Ну, ты остынь! — прочитал мои мысли ССЖ. — Разбежался! Ты думаешь, что если бы я мог, я сам бы давно всего этого не сделал бы? Все проблемы, о которых ты подумал, органически присущи людям, вообще всему физическому миру, каким его эти дурачки создали. Хорошо еще, что хоть Любовь им помогла, самые большие косяки подрихтовала! Не могу же я взять, и перечеркнуть все, что сделали мои же собственные творения, сиречь, я сам? Закон, как говорится, обратной силы не имеет. Так что ты это брось — одним рукавом махнул, оттуда счастье с радостью, другим махнул — оттуда справедливость с потенцией. Смотри на вещи прагматично.

— Это что ж за всесилие такое? — надул губы я. — Получается, ничего я и не смогу?

— Сможешь, сможешь! — засмеялся, похлопывая меня по плечу, ССЖ. — Уж возможностей у тебя будет побольше, чем у Доктора Манхэттэна, Хэнкока и Супермена вместе взятых! Раз, эдак, в сто-пятьсот, ха-ха! И это не здесь, где такими кунштюками никого не удивишь, это в вашем, реальном, так сказать, мире, где толщу вод морских раздвинуть или солнце на небосводе остановить — упаришься!

— А, ну, ладно! — успокоился я. — А то я уж было подумал, что все несерьезно, понарошку.

— Серьезно, еще как серьезно! — подтвердил ССЖ. — Континентами сможешь в Тетрис играть, сатурнианские кольца на ось бытия закидывать! Главное, о последствиях не забывать. Готов?

— Готов! — вытянулся во фрунт я.

— А-атлично! — рявкнул ССЖ. — Вот только что с победительницей делать прикажешь?

— А что? — не понял я. — Что с ней нужно делать? Почему с ней что-то нужно делать? Она со мной будет.

— Э, нет, милок! — замотал перед моим носом пальцем ССЖ. — Теперь вместе вам быть не выйдет. У нее теперь Вечная Любовь в груди, ей такой же в пару нужен, чтоб тоже светился, чтобы вечно друг дружку, так сказать, кохаты.

— Так а мне, что, тоже нельзя звезду в грудь? — осторожно поинтересовался я.

— Нет, нельзя, — цыкнул зубом ССЖ. — Или туда, или сюда. Или мой полпред, или звезда в грудь, выбирай.

— А в качестве осуществления первого желания в качестве полпреда нельзя? — попытался выкружить я.

— Не к лицу хитрить лауреату, — поморщился ССЖ. — Давай, определяйся уже, гости фуршета ждут.

Я посмотрел на зал — все молчали, всем тем, что заменяло этим таким разным существам глаза, глядя на меня. Стрелка эмоциометра стояла вертикально, готовая к движению в любую сторону в зависимости от моего решения. Я посмотрел на Дарью — она, светясь, все так же парила над сценой. Да, как же это прекрасно — всю жизнь любить друг друга, несмотря ни на что, ни на какие жизненные перипетии, наслаждаясь каждой секундой, проведенной вместе, ничего, кроме как быть рядом, от жизни не желая. Это — сказка, извечная мечта человека о счастье! И простив этого — всесилие, могущество, возможность многое в жизни всего человечества сделать лучше, чем теперь. Собственно говоря, думать тут не о чем, выбор очевиден.

— Я выбираю любовь, — ответил я.

Я сказал это отчего-то хрипло и несильно, но зал услышал, и триллионы децибелл взорвали тишину; стрелка эмоциометра упала в красную зону и сломалась.

— Молодец, — сказал ССЖ, и я четко ощутил слезы в его глазах. — Верно выбрал! Никакая власть, никакая сила, даже самая добрая и правильная, не заменит настоящей, истинной любви!

В его руке появилась такая же звезда, и он, словно шар по дорожке, пустил ее в мою сторону. Звезда проникла в мою грудь, все тело мое словно пронзил ток. Сжавшиеся, как пружины, мышцы подкинули меня вверх, и я с удивлением обнаружил, что не опускаюсь на сцену. И еще я весь светился.

— Ну, давайте же, идите! — воскликнул ССЖ, и мы с Дарьей, как космонавты в невесомости, поплыли друг к другу.

Над серединой сцены мы встретились, я протянул к ней руки, и она вплыла в мои объятия.

«Горь-ко, горь-ко!» — заскандировали трибуны. Она потянулась ко мне губами, и я ответил на поцелуй. Это был самый восхитительный поцелую в моей жизни, ее губы плавились в моем рту, истекая хмельным медом, я пил его, теряя рассудок. Все мысли, проблемы, вопросы уплывали из моей головы легким кальянным дымком. Я почувствовал, что куда-то лечу, ее веки распахнулись и, как в евпаторийском детстве, я нырнул в ее цвета моря бездонные глаза.

Вода окружала нас, она была повсюду. Сначала я испугался, инстинктивно задержал дыхание, но Дарья взяла меня за запястье, улыбнулась, показывая мне, как заправский ныряльщик, два пальца, соединенные кольцом — знак «окей», «все в порядке». Ее рот был открыт, грудь вздымалась и опускалась, — она дышала, дышала водой! «Вдохни, не бойся! — услышал я ее голос у себя в голове. — Делай, как я!» Переступить через страх, запрет, табу, впустить в легкие смертельно опасную воду казалось невозможно, но Дарьины глаза излучали уверенность, они не могли лгать или ошибаться. К тому же невыносимо хотелось дышать, и я вдохнул. Вода вошла в меня, заполнила рот, защекотала нёбо, легкие наполнились ею, и я вдохнул, вдохнул полной грудью. Дарья с каким-то дельфиньим присвистом описала вокруг меня восьмерку, и я увидел, что вместо ступней у нее ласты. То есть, ласты не были надеты на нее, они были ее плотью, органическим продолжением мышц, связок, костей, кожи. Я опустил взгляд и увидел у себя такие же. Пошевелил ими, и непривычная сила сразу бросила меня вперед на несколько десятков метров. Дарья с гиканьем и смехом догнала меня.

— Ну вот, ты и освоился! — радостно воскликнула она. — Правда, здесь здорово?

— Правда, — ответил я, испытывая непередаваемый восторг от того, что дышу водой. — А почему мы здесь? Как мы здесь оказались?

— Ну, ты же сам захотел, разве ты не помнишь? — округлила на меня глаза Дарья. — Нас спросили, что на Земле ты любишь больше всего, и ты ответил: «Море». Все еще рассмеялись, потому что ни имели в виду место, где жить, и подумали, что ты не понял и ответил, что любишь меня.

— И мы будем жить здесь всегда? — спросил я, ощутив неожиданный прилив тоски по суше, зелени, деревьям, скалам и снегам.

— Да как угодно! — закрутилась пируэтом Дарья. — Захотим, останемся здесь, захотим, выйдем на сушу или полетим на Юпитер. Я хотела бы родить здесь, знаешь, это здорово, когда дети рождаются в морской воде, эта среда после девяти месяцев в утробе матери им гораздо более привычна, чем воздух.

— Как скажешь, — улыбнулся я, испытывая тонкую и очень волнующую радость от того, что согласен с нею.

— Ура! — закричала Дарья, закружилась юлой, взбив вокруг себя, как в бокале шампанского, сверкающую пенную мантию. — Давай наперегонки!

Она кинулась бежать, то есть, плыть, лететь в толще воды со все увеличивающейся скоростью, но скоро я догнал ее, схватил, сжал в объятиях, и мы полетели дальше, как одно большое целое. К нам присоединились радостно щелкающие дельфины, мы щекотали их гладкие серые бока, дельфины переворачивались на спину, складывали ласты и улыбались в точности, как смешные пушистые котята. Потом мы устали и отдыхали на спине огромного синего кита, которого звали Петрович. Познакомиться с нами приплыла большая тигровая акула, страшная модница, и в знак дружбы мы вплели в ее плавники красивые красные банты и подарили совершено замечательную несмываемую помаду. Проплывая над Марианской впадиной, мы отважились на рекордное погружение, но почти сразу же вернулись из-за жуткого холода и совершенно беспросветной темноты, решив, что повторим эскападу позже, тщательно утеплившись и взяв с собой светящихся рыб-фонариков. Потом мы занимались любовью, а вслед за этим пришел голод. Мы ели какие-то невероятные, сочные водоросли, нам предлагали себя в жертву омары и устрицы, но мы сочли совершенно невозможным лишать их своей по-своему неповторимой членистоногой жизни. Потом мы просто лежали рядом, я прижимался ухом к Дарьиному животу и пытался расслышать шевеления нашей дочки, но, конечно, было еще слишком рано.

— Я буду очень любить ее, — говорил я, думая о том, сколько любви я не додал первым своим детям.

— Больше, чем меня?! — с деланым возмущением восклицала Дарья.

— Одинаково, — успокаивал я ее. — Я буду любить вас одинаково. Ведь она — честь тебя, а значит, часть моей вечной любви. Вы обе и есть моя любовь, я не смогу разделять вас.

Дарья смеялась и целовала меня в нос и в губы.

— А как мы назовем ее? — спрашивал я. — Может быть, Дарья-2?

— Нет, мы назовем ее в честь твоей мамы, — серьезно отвечала Дарья. — Она будет Наталия, Наталия Арсеньевна.

Потом мы уснули на теплой упругой подушке из горячих струй, бивших из жерла подводного вулкана, а вокруг нас поднимались, смешно покалывая наши тела, мириады газовых пузырьков. И засыпая, я испытывал это ни с чем не сравнимое, самое волшебное, неповторимое, невоспроизводимое, огромное и всезатмевающее чувство — любовь к существу рядом со мной, и ничего кроме него, ничего больше него я не желал, и не понимал, как что-то еще можно желать.

Я проснулся с ощущением, что что-то не так. Дарья спала рядом, подложив под голову большую мягкую губку. Я не мог понять, что разбудило меня, что беспокоит, только точно совершенно знал, что нужно уходить. Разбудить ее, предупредить? Нет, в этом не было необходимости, ведь, должно быть, я не надолго. Как можно надолго оторваться от этих губ, глаз, груди, бедер, лона, от этого восхитительного желания всегда, постоянно, каждое мгновение быть рядом с нею? Я соскользнул с поддерживающей нас бьющей вертикально вверх струи и взмахнул ластами. Странно, но ничего не произошло, я не сдвинулся с места ни на миллиметр. Я замолотил ногами, зная, что при столь интенсивных движениях мы развивали такую скорость, что за нами не могли угнаться не только дельфины, но даже стремительные парусники и синие марлины. Никакого эффекта, с таким же результатом я мог махать руками на воздухе, рассчитывая взлететь. Более того, я начал медленно погружаться. Я ухватился за коралловый куст, росший на склоне вулкана, но меня тянуло вниз с такой силой, что я вырвал несчастное растение с корнем. Вулкан стоял на стоял на самом краю Марианского разлома, прямо над Бездной Челленжера, и я погружался в ее оглушительную глубину со все возрастающей скоростью.

— Дарья! — позвал я. — Даша!

Дарья подскочила, словно ее стегнули плетью.

— Ты где? — вскрикнула она, крутя головой. — Арсений, любимый, где ты?!

Дарья опустила глаза и увидела меня. Она прыгнула в воду, как пловец с тумбочки в бассейне, как будто это все и так не происходило на глубине стольких метров под уровнем моря. Она мощно заработала руками, движения ее ласт слились в один вихрь. Я протянул руку ей навстречу, сейчас наши пальцы коснутся друг дуга, сольются в монолитный замок, и я начну подъем с глубины. Но удивительно: Дарья тоже стояла на месте, не приближаясь ко мне ни на сантиметр. Хотя, нет, она не стояла на месте, она… поднималась!

— Нет! — закричала она, что есть силы тяня ко мне руку. — Арсений, нет!

Я слышал хруст ее сухожилий, видел отчаяние и слезы в ее глазах, но ничего не мог поделать, и с каждой секундой расстояние между нами становилось все больше. В огромном облаке пузырьков, пронзенных ослепительным лучом солнечного света, Дарья поднималась, удаляясь от меня, и я понимал, что навсегда. У нее уже не было ласт, и последнее, что я видел, были ее круглые пятки, бьющие по воде в бесплодной попытке что-то сделать, что- то поменять, повернуть. Но вот не стало видно и их, остался только кокон из пузырьков, стремительно уменьшавшийся в беспредельной толще воды у меня над головой. Я прищурился, и вдруг понял, что это не пузырьки, а бабочки.

— Прощай! — из всех легких крикнул я. — Я люблю тебя!

— … люблю тебя! — донесла морская вода, но был ли это ответ, или просто эхо, понять было невозможно.

Я погружался все глубже. Становилось холодно и темно, словно все вокруг накрывал стремительный экваториальный закат. У меня над головой проплыла циклопических размеров тень, я узнал Петровича. Кит что-то сочувственно крикнул, но я промолчал, зная, что и он не в силах мне помочь — я был намного ниже его предельной глубины. Вскоре свет прекратил проникать сквозь толщу воды, значит, я был на глубине больше километра. Но абсолютной темноты не было и здесь — ко мне подплывали светящиеся рыбы, недоверчиво смотрели на меня и уплывали, унося с собой свой свет. Три, четыре, пять — отщелкивал километры невидимый счетчик. Страшно не было, наоборот, как тогда, в детстве, я чувствовал какое-то умиротворение, как будто после огромной, бесконечно-тяжелой дороги возвращаюсь домой. Вот только становилось все холоднее, я уже не мог пошевелить даже пальцем на руке. Вода вокруг стала тягучей, как кисель, чудовищное давление делало ее все более непригодной для дыхания. Я подолгу втягивал ее в себя, едва успевая закончить вдох к тому моменту, когда тело уже требовало новой порции. Семь, восемь, девять километров. В абсолютной, непроницаемой темноте я чувствовал приближение дна. Вот ноги мои коснулись мягкого песка, я достиг предела. Неудержимо хотелось уснуть, и я лег на спину. Холод и давление сковали меня, придавили неподъемной каменной плитой.

Прямо надо мной я увидел маленькую светлую точку, — хотя, может быть, это мозг создавал галлюцинации. Но точка увеличивалась, приближалась, и на поверку оказалась падающей вслед за мной монеткой. Монетка падала ребром и, слегка колеблясь, посверкивала каким-то собственным, внутренним светом. Вот она достигла дна и медленно улеглась в песок рядом с моей головой. Я скосил глаза — это был советский гривенник 1967 года выпуска. Господи, откуда он здесь? Неужели?.. Ну да, точно: я помню, как в тот незабываемый день перед отъездом из Евпатории, когда я пошел прощаться с Морем, я не опустил последний сэкономленный на чем-то гривенник в служившую мне копилкой литровую банку, а взял с собой на пляж. Это точно был именно он, потому что я брезговал обычными монетами, с номиналом и годом выпуска на аверсе, а собирал только юбилейные, с памятником покорителям космоса на фоне восходящего солнца. Я собирался кинуть ее в воду, чтобы обязательно вернуться, но потом случилась вся эта катавасия с моим спасением, и гривенник так и остался лежать в застегнутом на пуговицу заднем кармане шорт на прибрежном песке. Правда, когда уже в Москве я разбирал вещи, монетки там почему-то не оказалось. Это удивило, но быстро забылось. Или я все-таки кинул монетку в Море перед заплывом? Как бы то ни было, я вернулся.

От надоедливого посверкивания монетки я закрыл глаза и начал считать удары сердца. Раз, два, три… че-тыре… пя-а-а-а… Ха, смешно: «Кукушка, кукушка, сколько мне осталось?» Сердце остановилось. Странно, я всегда так боялся этого момента, но сейчас мне так легко, так хорошо… Я дома, рядом мама, папа, Сорока, Ива — все очень по-разному, но такие близкие мне люди! Вот только Дарьи нет рядом… То есть, хорошо, что она не здесь, где нет и не может быть ничего живого! Просто как бы мне хотелось последний раз взглянуть в ее глаза… Но вокруг только черная, непроницаемая огромность воды, моря. Да, вокруг лишь море, море, море… Жаль, что у моря нет имени, по имени проще было бы попрощаться с ним. Хотя, нет, почему? Море совсем не безлико, у него есть имя! Море зовут… Море зовут Талата, море зовут — Дарья! Так это тебя я любил всегда, всю жизнь, с той самой минуты в детстве, в Евпатории, когда лишь случайность помешала нам слиться, стать единым целым. Ведь это ты сейчас вокруг меня, повсюду, снаружи и во мне. Это ты, твоя вода, твои руки, губы, волосы. Это в твоих глазах я тону и умираю, это до них в этот последний миг я могу дотянуться, дотронуться взглядом, мыслью, всем своим существом. Этот взгляд твоих глаз — последнее и единственное, что я унесу с собой туда, где мы с тобой останемся, наконец-то, вместе, навсегда.

[i] Привет, милый! Помнишь меня? (англ.)

[ii] «Притяжение любви» (англ).

• «
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• »