Я сел в машину, после прохладного «Онегина» сразу облившись потом. Завел двигатель, чтобы включился кондиционер, и скоро стало полегче. Ярко выраженных дел на сегодня больше не было, но звонков нужно было сделать еще кучу. Как раз будет чем заняться по дороге к дому.
Так, первое — где же, наконец, Джоя Питкес? Неужели Павлик до сих пор ее не нашел? Я набрал его номер. «Стою рядом с Джоей Борисовной, — рапортовал Павлик. — Она уходила на обед, только что вошла в офис. Могу передать ей трубку!» «Молодец, все-таки, вояка, если вылезем из этой передряги, надо зарплату ему повысить!» — подумал я о Павлике, и сказал вслух: «Давайте!»
Я долго пудрил девушке мозги по поводу того, как и за что Самойлыча задержали — нет, вполне законно, но совершено случайно и по абсолютнейшему недоразумению. Я старался максимально «прокачать» девушку, чтобы даже если бы «следак» вдруг вздумал открыть ей реальные обстоятельства задержания отца, она бы ему просто не поверила. В этом вопросе я очень надеялся на ее генетическая память: тысячелетия юдофобии и преследований сформировали у представителей еврейской нации много априорных, въевшихся в гены реакции, в том числе что-то вроде: «арестован — значит, невиновен». Я очень рассчитывал, что мои усилия по такой своего рода «вакцинации» не будут напрасными, и девушка даже при худших обстоятельствах не поверит в виновность отца, не будет заражена страшным вирусом разочарования им. «Я все поняла, — умненьким голосом подвела под разговором черту Джоя. — Когда человек из полиции позвонит, я все скрупулезно зафиксирую и перезвоню вам. И не беспокойтесь, Арсений Андреевич: папа о вас настолько безоговорочного мнения, что я бы никогда не поставила слова, услышанного от какого-то полисмена, выше ваших!» Я восхитился- Джоя поняла все, что я ей пытался объяснить, и четко дала мне это понять. Я белой радостью позавидовал родителям, имеющих таких разумных детей, и положил трубку с чувством глубокого удовлетворения — на этом фронте все было в порядке. Теперь нужен был «шапира».
Таковой в поле моего зрения был только один — Ведецкий Александр Алексеевич, но это был лучший стряпчий, с которым лично меня сводила жизнь. Он не был «звездой» московского адвокатского небосклона, однако имел собственную контору, правда, настолько небольшую, насколько это в принципе возможно — он сам, помощница Катя (он, смеясь, называл ее «старшая» или «любимая» помощница) и секретарша Женя, она же помощница «младшая». С этой невеликой командой адвокат Ведецкий обслуживал весьма узкий круг доверителей, и к расширению этого круга не стремился. Наверное, потому, что и это количество обеспечивало Александру Алексеевичу весьма приличный уровень доходов, — зимой он ездил на Audi Q7 в топовой комплектации, летом по Москве предпочитал передвигаться на винтажном Харлей-Дэвидсоне (стоимостью едва ли не дороже Audi), на руке носил, меняя, Maurice Lacroix, Rado и Hublot. Одевался адвокат всегда очень недешево и стильно, а его цвета «перец с солью» волосы и усы a-la Фредди Меркьюри всегда были словно только из-под ножниц дорогого стилиста. Из скупых и редких упоминаний о своих доверителях выходило, что люди это калибром — не мне чета, могли бы себе позволить услуги любой «звезды» класса Резника или Падвы, но годами работали с Ведецким. Не потому ли, что Александр Алексеевич любил говаривать, что выигрывать все невозможно, но уж если он берется утверждать, что выиграет то или иное дело, то это случается с вероятностью 99 из 100 — один процент он оставлял на ситуацию, когда судья «взял» от обеих сторон, и оппоненты дали больше. «Кстати, это и есть апофеоз «соревновательности» судебного процесса в современной России!» — смеялся он, при этом его всегда прищуренные глаза оставались холодными и внимательными.
Знались мы с ним давно, лет уже около двадцати, когда Александр Алексеевич не весьма еще преуспевал, будучи на побегушках у какого-то тогдашнего адвокатского светилы. Знакомство же мое с ним вышло совершенно случайным — на своей Ниве Ведецкий в сложной ситуации стукнул мою машину, — я тогда «бомбил» и сунулся в толчею у обочины за потенциальным клиентом. Он отъезжал от бордюра, поэтому был виноват и не спорил с этим. Страховки не было ни у одного из нас (молодежи: ОСАГО тогда еще не ввели, представляете?!), и вызывать ГАИ смысла не было ни для одной из сторон. Я тоскливо смотрел то на свое погнутое крыло, то на его Ниву с проржавевшими порогами, — было ясно, что получить от виновника справедливую компенсацию на месте было делом в высшей степени маловероятным. Мой «подельник» стоял рядом и молчал, видимо, ожидая, что скажет пострадавшая сторона. «Двести долларов», — наконец, решился я, на предмет возможной торговли увеличив максимальный ущерб раза в полтора. «Могу предложить четыреста восемьдесят пять рублей», — сказал в ответ он, изучив содержимое своего кошелька. Я матюкнулся, отрицательно покачал головой и начал звонить в ГАИ. Тогда «подельник» сделал мне контрпредложение: вызов ГАИшников ему «как серпом», потому что техосмотр просрочен, а разницу между спросом и предложением он предлагает компенсировать бесплатным оказанием адвокатских услуг, как только у меня в таковых возникнет надобность. И протянул мне визитку, на которой значилось: Ведецкий А.А., Московская городская коллегия адвокатов, адвокат. Я удивился про себя: воистину, коли повезет, так и у себя под подушкой чужой лопатник найдешь! Дело в том, что в тот момент я, наверное, первый раз в своей жизни очень нуждался в адвокате. В связи с тогдашним кризисом в делах я с полгода назад продал одному случайному «перцу» служебную Волгу, оформленную на меня, как на физлицо. Продал, как тогда водилось, «по генеральной доверенности», то есть без снятия с учета и переоформления прав владения. А неделю назад я получаю повестку в суд по иску о причинении ущерба в результате ДТП, где ответчиком на немалую сумму почти в полторы тысячи долларов значусь я. Я позвонил по приложенному телефону истцу и выяснил, что месяц назад на в него въехали неустановленные личности на бывшей моей Волге. Отрикошетировав от Москвича пострадавшего, Волга отлетела под КамАз, и под ним померла, превратившись в груду металлолома. Водитель и пассажир, по чуду оставшись целы и почти невредимы, машину бросили и с места ДТП скрылись. Поскольку кто был за рулем, установить возможным не представлялось, владелец Москвича сделал мне «предъяву», как владельцу Волги. Я аж присел — полтора косаря гринов для меня тогда были неподъемные деньги. С трудом я дозвонился тому «перцу». Он, будучи в полуумат, сначала долго не мог понять, кто я и чего от него хочу, а потом с перебоями и зависаниями поведал, что месяца через два после нашей с ним сделки он стукнул на Волге каких-то «пацанов», те на него наехали, наваляли люлей, а Волгу отобрали. С тех пор «перец» с горя бухал, с Волгой, по сути, распрощался и вообще забыл об обстоятельствах, с нею связанных. Люди знающие подсказали мне, что не явиться в суд означало дело точно проиграть, и тогда жди судебных исполнителей. Но уж если идти, то с адвокатом. Так А.А.Ведецкий стал моим стряпчим. Дело он выиграл, взяв в нотариальной конторе копию выданной мной генеральной доверенности и на ее основании «переведя стрелки» на «перца», которого суд и признал надлежащим ответчиком по делу. И сэкономил мне полтора «килобакса». Лично я сразу смекнул, что в своем деле этот человек пойдет быстро и далеко. С тех пор мы не то чтобы дружили, но поддерживали очень хорошие отношения. Я время от времени я прибегал то к консультациям, то к более весомой помощи Ведецкого, которую он всегда оказывал «по первому свистку», хотя уже не бесплатно, разумеется. И с каждым разом я отмечал, что часовая ставка Александра Алексеевича вновь выросла. С годами в компании настоятельной стала потребность в постоянном адвокате, но Ведецкий стал уже настолько крут, что нанимать его на постоянное юридическое обслуживание было непозволительной роскошью. Поэтому для дел повседневных мы держали «мальчика» Юру с юридическим образованием (сразу получившего прозвище «Де-Юра»), прибегая к помощи Ведецкого только в серьезных случаях. Сейчас случай был не просто серьезный, а — крайний. Об одном я молил удачу: чтобы в эту жаркую ленивую пору адвокат не оказался в отпуске.
Но в этот макро-невезучий день микро-удача явно была на моей стороне: Александр Алексеевич был в Москве. Все серьезно выслушал, потом, как всегда, сначала спросив: «Это все?», ответил:
— Ну, что тут можно сказать, Арсений Андреевич? Собственно, пока ничего сказать нельзя, критическая, так сказать, масса данных отсутствует. Надо встречаться с Борисом Самойловичем, со следователем, выяснять обстоятельства дела и тогда выстраивать линию защиты. Смогу ли я завтра выступить адвокатом Бориса Самойловича? Ну, что называется, только для вас, Арсений Андреевич. Нет, не подумайте, что я надуваю щеки, просто у меня завтра весь день довольно плотно расписан, но к счастью, нет судов, которые перенести было бы невозможно. Я уже прикинул, что смогу перекроить свое расписание, и в девять — девять тридцать быть там, где нужно. Да, здесь возникает вопрос, куда ехать? Следователь еще не звонил? На самом деле это очень хорошо, на мой взгляд, это косвенное свидетельство того, что им до сих пор не удалось «расколоть» человека. Как это «расколоть»? Да очень просто: в течение 24-х часов после задержания человека должны допросить. Но допрос должен производиться в присутствии защитника, которого у Бориса Самойловича пока физически нет. Тогда следователь может позвать дежурного государственного защитника (которому, не надо объяснять, интересы задержанного глубоко пофигу, потому что получает он за такую свою работу аж четыреста рублей в день минус подоходный). Но — формально — адвокат налицо и, значит, можно допрашивать. По сути — типичное беззаконие, но на бумаге все соблюдено. А от показаний, данных в присутствии адвоката, очень трудно отказаться, практически невозможно. Так что тут наш Борис Самойлович должен сказать, что этому адвокату он не доверяет, и что давать показания будет только в присутствии «своего» адвоката. На вопрос следователя: «Так и где?» Борис Самойлович отвечает: «Так вы ж еще не позвонили моим родственникам и не сообщили, что я задержан. Как в анекдоте: «Почэкайтэ, хлопцы, зараз усэ будэ!»[i] И если бы наши, как я их называю, левоохранители, провернули бы с Борисом Самойловичем такую штуку, то, я думаю, они бы давно бы уже позвонили. Но я надеюсь, что Борис Самойлович понимает, что друзья с воли его не бросят, и следакам на такую «мулю» его не словить. А, может, и не стали они трюк с подставным адвокатом раскручивать. И хоть они со звонком, как правило, тянут, потому что это тоже своего рода психологическое воздействие на задержанного, но до конца дня позвонит следак обязательно, не позвонить — серьезный «косяк». С передачей информации, говорите, у вас все налажено? Ну, и отлично! Как его дочь вам отзвонит, сразу звоните мне. Нет, Арсений Андреевич, ну как я могу вам в таком деле отказать? Во-первых, вы же мой первый клиент, а такое, как первая любовь, не забывается, ха-ха! А во-вторых, вы просто уже не успели бы найти никого другого, а оставить человека без защиты в таких обстоятельствах никак нельзя. Первая ночь в камере для задержанного — это шок, и если утро не встретит его солнечным лучом в лице своего, надежного адвоката, человек, если до сих пор и держался, может сломаться. Тогда ему уже трудно будет отказаться от услуг навязываемого защитника, он расстроится, и на первом допросе левоохранители получат в его лице податливый кусок теста. Не будем же мы делать им таких подарков, верно? Он знает меня в лицо? Ну, да мы несколько раз встречались у вас в конторе. Так что передайте его дочери, чтобы сказала следователю, что адвокат будет, пусть смело называет мою фамилию. Да, будем надеяться, что Борис Самойлович не посыплется раньше времени. Хотя вот что я думаю: люди как он, в возрасте, помнящие Сталина, читавшие Шаламова и Солженицына, думаю, прекрасно понимают истинный смысл слов: «Молчанье — золото». Да и физиономистически, насколько я помню, он, что называется, «мощный старик». Так что на этот счет я почему-то особо не беспокоюсь. Что я буду ему советовать? Ну, это по обстоятельствам. Но, разумеется, ни о каком коммерческом подкупе или, не дай бог, о взятке и речи быть не может. Думаю, что Борис Самойлович вез деньги, чтобы дать их кому-то взаймы, или, наоборот, отдать долг. Поскольку он почему-то начал их вручать незнакомому человеку, могу предположить, что деньги эти были не его, а… Да, например, ваши. И вы, поскольку вы уехали в субботу отдыхать, попросили Бориса Самойловича завезти в понедельник утром эти деньги на Министерство. Там его должен был найти ваш знакомый, с которым вы договорились, что сделаете ему одолжение, сказать, что он от вас, и получить у Питкеса деньги. В лицо Питкес вашего знакомого не знает, и когда к ему подошел человек с разговором о деньгах, с чистой совестью вручил ему «котлету». Все, состав преступления, так сказать, отсутствует. Примерно так. Белыми нитками шито? А это пусть они доказывают. В соревновательном процессе они лохи, со времен «троек» привыкли строить обвинение на признании задержанным своей вины. Помните: Regina Probationum — царица доказательств? Так что, посоревнуемся. Одно дело, если у них есть, к примеру, записи разговоров этой Вероники с Питкесом, причем записи высокого качества, где все можно разобрать и идентифицировать собеседников. Если же нет — дело совсем другое. Причем то, что никого от заказчика сегодня, как вы выразились, «не тягали», на мой взгляд, говорит о том, что записей таких нет. В общем, завтра посмотрим. Да, девушку Веронику проинструктируйте, что если ей будут звонить или вызывать, пусть сразу вас информирует. А по поводу наезда на вашу контору — я так понял, что подключен ваш товарищ из полицейских сред? Ну, вот и хорошо, может статься, что там все урегулируется на уровне «междусобойчика», и моя помощь не понадобится. В любом случае, нужно дождаться повестки, и тогда будем думать. О деньгах — конечно, договоримся, я на этот счет совершенно не беспокоюсь, давайте сначала дело сделаем. Ну, все, Арсений Андреевич, я постоянно на связи, жду вашего звонка. До свидания.
Я даже перекрестился — перефразируя название известной китайской картины-агитки, изображающей преемника Мао-Цзе-Дуна Хуа-Го-Фэна у постели умирающего гуру китайской революции, можно сказать, что когда дело было в руках Александра Алексеевича Ведецкого, я был спокоен. Я тут же перезвонил Джое с информацией об адвокате, и наши с ней звонки практически столкнулись в эфире. Без нюней и соплей Джоя обстоятельно доложила мне информацию: звонил следователь, представился Николаем Геннадьевичем Ставрасовым, майором Управления экономической безопасности и противодействия коррупции ЦАО Москвы. Сказал, что, мол, ваш отец задержан по подозрению в совершении преступлений по статье 204, часть 2, содержится в ИВС (изоляторе временного содержания) по адресу: Средняя Калитниковская, 31. Спросил про адвоката, сказал, что тому лучше подъехать пораньше, часам к восьми, чтобы уложиться с началом допроса в процессуальные нормы. Что если адвоката не будет до 10–00, задержанному будут предоставлять государственного защитника. Сказала, что говорил следователь монотонно и безэмоционально, явно был усталый, хотел побыстрее закончить разговор. Оставил номер своего мобильного, просил позвонить, если появится ясность по адвокату. Голос Джои дрогнул только в самом конце. «Я посмотрела, что такое 204-я статья, — сказала девушка. — Арсений Андреевич, вы ведь не оставите папу без поддержки?» У меня комок подступил к горлу, я в самых превосходных тонах разрисовал Джое адвоката, который с завтрашнего утра будет защищать ее отца, и когда мы прощались, она уже успокоилась. Разумеется, всю информацию я сразу же передал Ведецкому. Когда мы прощались, я уже подъезжал к дому, и девушке Веронике звонил, уже паркуясь. Я представился, после чего (от греха подальше) попросил перезвонить мне с какого-нибудь другого номера. Вероника дисциплинированно набрала мне, видимо, с домашнего, но когда я начал излагать суть дела, сделала «большие глаза». Я даже не очень удивился: госпожа Нарцыняк предупредить своею подчиненную о моем звонке, разумеется, забыла. Мои заверения в том, что ее начальница в курсе всего, не произвели на Веронику должного впечатления. Пришлось приводить девушку в чувство парой резких фраз, после чего инструктаж пошел как по маслу. Закончив, я откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и длинно удовлетворено выдохнул, как человек, имеющий полное право на «чувство выполненного долга».
На улице, оказывается, был уже вечер, и даже немного посвежело. Маринин Ниссан Кашкай уже стоял на своем месте, но раскаленный еще капот указывал, что вернулась жена домой буквально вот-вот. Я пешком поднялся на свой четвертый этаж, на ходу борясь с вставшими враскоряку в кармане ключами, но они не понадобились, — Марина, как это часто было, когда она возвращалась домой совсем уже в запарке, дверь за собой не заперла. Входя, я уже хотел привычно понудеть ей о недопустимости в наше неспокойное время подобных проявлений гостеприимства, но с порога меня встретил шум льющейся воды — Марина была в ванной. Чтобы не испугать жену, я приоткрыл дверь и легонько постучал в матовое стекло. Пластиковая шторка на ванной приоткрылась, и в образовавшуюся щелку, как зверек из норки, выглянула распаренная Маринина физиономия с намыленной головой. Я приветственно помахал банщице рукой.
— Привет, приве-е-ет! — овечкой проблеяла в ответ жена, щуря глаза из-под облачка пены на бровях. — Я прибежала все в мыле, как лошадь, думала, успею до тебя. Перетаскай, пожалуйста, пакеты на кухню, я скоро.
И, состроив потешную мордочку, зверек снова скрылся в своей полной пара норке. Непрозрачность тяжеленных магазинных пакетов не могла скрыть обилия вкусностей в них, и толком некормленный со вчерашнего обеда желудок бурно взбурлил соком. Оно и к лучшему, помогло хоть немного отвлечься от событий сегодняшнего дня, грохотавших, как огромные чугунные вагонетки, в моей голове. В ожидании кормежки я примостился в кресле, погрузившись в анализ этого своеобразного соревнования раздражителей, идущих из головы и желудка, каждый из которых стремился взять надо мною верх. Из ванной в пушистом белом халат, в таком же белом полотенечном тюрбане на голове, вся удивительно похожая на плюшевую игрушку, выскочила Марина, но неожиданно сошла с траектории, ведущей прямиком на кухню и, пробегая мимо меня, протянула руку и взъерошила волосы мне на голове. Я встрепенулся, вынырнул из себя, попытался поймать шалунью за подол халата. Марина, взвизгнув, увернулась, притормозила на середине комнаты и, исполнив нижней частью спины что-то из репертуара Mouline Rouge, скрылась на кухне, сдув с ладони в мою сторону воздушный поцелуй. Из-за двери сразу же раздался сковородочно-кастрюлечный лязг, захлопали дверцы кухонного гарнитура, зашумела, как авиатурбина, вытяжка над плитой. Вскоре с оттуда потянулись умопомрачительные запахи жарёжки-варёжки, а вслед за ароматами в приоткрытую дверь появилась Маринина физиономия и, хитро поводив вправо-влево глазами, сказала: «А повода, случайно, никакого нет? Я бы, честно говоря, выпила бы чевоньть без отвращения!» Я не стал распространяться о количестве поводов для выпить, имеющихся у меня, и просто кивнул. И пока я, наморщив лоб, теребил себе нижнюю губу, задумчиво рассматривая сквозь затемненную дверцу винного шкафа свою невеликую виную коллекцию, Марина с кухни позвала: «Дзынь, дзынь, дзынь, третий звонок! У кого билеты, займите свои места!» Я с сожалением оторвался от процесса любования бутылочными горлышками, затянутыми, как спортсмены в трико, в черную, красную и бордовую фольгу и, вытянув из прохладной темноты первую попавшуюся (это, кстати, оказался пощаженный мною вчера Шамбертен, — знать, пришла-таки его пора!), поспешил на зов.
В центре стола царила огромная миска с овощным салатом (помидоры — бакинские, огурчики- из Краснодара, нарезанный тонкими кольцами лук — настоящий ялтинский, а не поливавшаяся в процессе роста чернилами подделка красно-фиолетового цвета, сдобрившее все это светофорное многоцветие ароматное оливковое масло родом, разумеется, с Крита, не какая-то дешевая испанская подделка!), рядом на большом блюде переливались десятками оттенков желтого куски разломленной руками свежайшей тандырной лепешки. Еще шкворчащие, только со сковородки, ломти говядины уже исходили чуть кровянистым соком в тарелках, звонко и по-металлически поблескивали приборы вокруг них; тоже звонко, но совсем по-другому искрилось стекло огромных, граммов на семьсот, пузатых бокалов на высокой тонкой ножке. Две бутылки настоящего Боржоми (контрабанда!) пускали струйки мелких газовых пузырьков со своей стороны темно-зеленого стекла. Марина, уже без тюрбана, с рассыпанными по белым махровым плечам антрацитовыми спиралями еще не высохших волос, сложив руки на груди, с торжествующей улыбкой смотрела на меня сквозь густой флер семейного уюта, витавшего над этим великолепием. На этом полотне с названием «Простое счастье» не хватало двух вещей — красного вина и хозяина дома. Я не стал тянуть ни с тем, ни с другим, быстро откупорил бутылку, радуясь тому, что на декантирование этого нежного порождения Пино-Нуара не нужно терять время, и разлил по бокалам светло-бордовую с алым оттенком жидкость. «За тебя!» — подняла Марина тост. Я перегнулся через стол, поцеловал ее в губы, ответил: «Люблю тебя! За нас!»
Все было просто великолепным — вино, мясо, хлеб, овощи. Минут пять я просто наслаждался едой, и даже все тревоги сегодняшнего дня отступили куда-то далеко на задний план. Но вслед за первым насыщением все неизбежно возвращается назад, и сделать с этим ничего нельзя. Наверное, это возвращение из безмятежности каким-то образом отразилось на моем лице, и Марина заметила это.
— Чего тебя с утра сегодня обыскались-то? — спросила она, пригубливая вино. — Мне показалось, что у вашей Фенечки голос был какой-то слишком уж возбужденный.
Рассказывать жене все не было ни необходимости, ни целесообразности, она всегда из-за моих проблем очень переживала. Поэтому про «маски-шоу» в офисе я решил просто умолчать, а историю с арестом Питкеса несколько трансформировать. У вполне способной к анализу Марины запросто мог родиться вопрос, чего это я был на отдыхе такой недоступный. Поэтому о том, что «занос» денег на Министерство родился спонтанно, я умолчал, а арест Питкеса представил так, что подвел опоздавший на работу Павлик, и в капкан угодил Самойлыч.
— Безобразие! — на «полном серьезе» отреагировала Марина. — Как ты теперь строить будешь без Самойлыча? И вообще, что с ним теперь?
Я успокоил Марину, что с помощью Ведецкого рассчитываю вытащить старика в самые кратчайшие сроки, но она не унималась.
— А Павлик твой этот что ж такой козел? Важные дела, а он опаздывает? А, может, он знал, что там засада, и специально не пришел вовремя?
Я высмеял женино увлечение теориями заговора, но ее это не убедило.
— Ну, не знаю, не знаю, — с сомнением покачала она головой. — Но ты по крайне мере уволил его? Если бы кто-то из моих девок учинил мне такую подставу, я бы сразу же выгнала бы сучку на хрен! А ты всепрощающей дланью своей так и будешь всех покрывать, пока так не накосячат, что и исправить будет нельзя?
Я заверил разбушевавшуюся супругу, что уже примерно наказал Павлика, приказав айтишнику Диме Черновдовину (по игре слов Black Widow — Черная Вдова и Windows прозванного мною «Блэк Уиндоус») на месяц отключить проштрафившегося сотрудника ото всех порно-сайтов. Марина, глядя на мою совершенно серьезную рожу, пару секунд колебалась, воспринимать ли эту ахинею серьезно, потом, поняв, что попалась на стеб, обиженно фыркнула и с видом: «Ну, я тебя предупредила!» принялась за мясо. Я тихонько рассмеялся, примирительно потрепал жену по плечу и поспешил сменить тему.
— Как там отпрыск наш? — спросил я ее, подливая ей вина в бокал. — Занят чем-нибудь полезным, или так, размножается в естественных условиях?
Едва заметное облачко недовольства тем ироничным тоном, которым я начал разговор о нашем сыне, пробежало по челу моей супруги, но тотчас было изгнано большим, искренним и никогда не проходящим желанием Марины общаться на темы Кирюхи.
У меня в высшей степени непростые отношения с собственным сыном. Марина знает это, не считает правильным, но осознает, что в нашем случае по-другому быть не может. Когда Кирилл рождался, сосал мамину сиську, учился ходить и говорить, шел в садик, а потом в первый класс, я радовался всем этим обстоятельствам, как любой другой, и не замечал в себе никаких девиаций относительно стандартно-отцовской модели поведения. Но потом все стало становиться все более и более негладко. Учеба класса до четвертого шла нормально, но потом результаты заскользили вниз по наклонной. Все чаще и чаще из Кирюхиной комнаты, где Марина проводила ежедневный «разбор полетов», ее голос начинал доноситься все громче и со все более раздраженными интонациями. В пятом классе из детской все это выплеснулось на меня, и впервые я увидел в Марининых глазах, обращенных на сына, слезы не умиления и радости, а бессильного отчаяния. Выяснилось, что у учителей к Кириллу масса претензий, что его оценки (двойки да тройки) прямо пропорциональны его отношению к учебе и обратно — его самомнению. Что он ни во что не ставит старших, грубит, сбегает с уроков, и его видят в компании завзятых оторв и оболтусов, курящих и выпивающих, а по слухам, и балующихся травкой. Мы долго совещались, и решили, что парня нужно отвлечь и загрузить. Выбор пал на популярный из-за приверженности к нему тогдашнего главы государства большой теннис. Кириллу поначалу занятия нравились, он быстро прогрессировал, мы (в мамином лице, разумеется) начали возить его по соревнованиям, и в тринадцать лет он вошел в первую сотню рейтинга по России в своем возрасте. Он ходил гордый, говорил про себя: «Я спортсмен», ни на какие дурные компании у него просто не хватало времени. Но тут уровня усилий, которые он прилагал, стало не хватать, соревнования начали проигрываться, вчерашние «несоперники» громили его «под ноль», он вылетел даже из третьей зачетной сотни. И он даже не опустил руки, а просто сказал, что больше играть не хочет. Что на самом деле теннис ему никогда не нравился, он просто поддался нашему давлению, и вообще играют в него одни дебилы, весь кругозор которых укладывается в сектор попадания мяча после подачи. Услышав это, Марина, полтора года проведшая с ним на соревнованиях, разревелась, а я, от такой циничной наглости совершенно озверев, сгреб сына за грудки, встряхнул и велел заткнуться. Но теннис все равно был брошен, вернулись повзрослевшие и еще более подурневшие компании и проблемы с учебой и с учителями. Мы перевели его в другую школу на противоположном конце Москвы, но это не помогло. Стало только труднее его контролировать — под видом, что он в метро, он просто выключал телефон и часами шлялся неизвестно где. В один такой раз, когда его не было на связи четыре часа, и мы с Мариной оба, уже не зная, что думать, колесили по Москве между станциями метро, из которых он с большей вероятностью мог подняться на поверхность, он объявился, как ни в чем не бывало, с устойчивым алкогольным запахом и сказочкой про то, как у него отняли телефон, на самом деле обнаруженный матерью в дальнем кармане его рюкзака. В этот вечер я первый раз съездил сыну по морде, приведя его в состояние крайней обиды, а Марину — тихого ужаса. С этого вечера мое отношение к Кириллу начало стремительно ухудшаться. Я начал присматриваться к нему, не как к реплике своей ДНК, а как к абстрактному человеку. И скоро сделал вывод, что этот человек мне сильно не нравится. И не потому, что уродился он «сильно не в меня», а потому, что вырос в ленивого, наглого, лживого и самодовольного засранца. Несмотря на то, что Марина не курила никогда, а я никогда не курил не только дома, но и у ребенка на глазах вообще, Кирилл начал баловаться табаком уже классе в пятом-шестом. Часто приходил домой, что-то жуя и отводя дыхание — явно употреблял алкоголь. Все ненужное, пустое, дрянное словно притягивалось к нему, как железные опилки к магниту. В восьмом классе отчаявшиеся учителя чуть за что-то не исключили его из школы, и только случайное Маринино знакомство с школьной директрисой (обе они были завзятыми банщицами и вместе парились уже кучу лет, ничего не зная друг про друга) помогло спасти ситуацию. Пришлось второй раз в жизни прикладываться к его физиономии, и крепче, чем по первости. Кстати, по моим наблюдениям, помогло — радикальные меры вообще часто помогают там, где прочие рычаги бессильны. Летом, чтобы не болтался без дела, да и денег карманных чтоб заработал, отправил его от своей компании на стройку в Протвино, рассчитывая, что пробудет он там месяца два. Но он выдержал полторы недели, в тайном разговоре с матерью поставил вопрос ребром: «Или стройка, или мой хладный труп», и Марина с выпученными глазами полетела спасать сына от тяжелой неволи. Потом я поинтересовался у бригадира, как ему подсобник Костренёв Кирилл показался, и старый «бугор» даже из уважения ко мне не смог не скривить физиономию. Я тяжело вздохнул, понимая, что, если бы не родственные узы, такого человечишку я давно просто выгнал бы из своей жизни. До выпуска из десятилетки дотянуть его все-таки удалось, но окончание экзаменационной сессии отпрыск первый раз отметил кое-чем на самом деле серьезным — в очень плохом смысле. То ли на радостях, что покидает ненавистную школу, то ли от горя по поводу ссоры с очередной пассией, сдав последний экзамен, вместе с группой подростков Кирилл нажрался, и всех потянуло на приключения. Решили, что хорошо было бы прокатиться, и у одного мальчика на беду оказались ключи от папиного джипа. Наш оболтус вызвался рулить, а сомневающемуся обладателю ключей сказал, что «зуб дает, что тему закроет, если что». Против такого антре возражений, видимо, не нашлось, и ключи перешли в руки Кирилла. Завелись, поехали, и ровно через сто метров, не справившись с управлением, джип въехал в угол дома. Никто не пострадал, но подоспевший папа мальчика, оказавшийся азербайджанцем, державшим половину Рогожского рынка, выслушав своего отпрыска, спросил у Кирилла, правда ли он обещал «закрыть тему», на что засранец шлепнул губами: «Говно-вопрос!» На что прагматичный азер предложил пацану посидеть в подвале дома, где он живет, пока родители (то есть мы), не привезем ему десять тысяч баксов — во столько он оценил повреждения своего авто. Если бы не Марина, совершенно случайно проезжавшая мимо шумевшей прямо на улице разборки, сидеть бы Кирюхе в темной, и чем бы закончилось дело, неизвестно. По крайней мере, когда обо всем узнал я, первой моей мыслью было снять человек двести с объекта и вести их громить Рогожский рынок. С трудом Марина меня успокоила и убедила переговорить с азербайджанским папашей по телефону. То сначала пыжил, пришлось в ответ «напрячь мышцу», и нацмен сразу сбавил обороты и признал, что по совести в инциденте виноваты оба. «Тему закрывать» решено было «в пополаме», да и калькуляция похудела вполовину. Дома я долго смотрел на поникшего головой и адреналиново постукивающего зубами сына, но бить по мордасам не стал — может быть, зря.
До институтских экзаменов было еще полтора месяца. И поскольку давно решили, что в топовые вузы шансов пробиться нет, и поступать ребенок будет абы куда, лишь бы диплом и отсрочка от армии, я предложил абитуриенту на месячишко снова отправиться на стройку с целью хотя бы частично минимизировать ущерб семейному бюджету от джигитовки на чужом механизированном коне. Что самое интересное, Кирилл был не против, но тут легла поперек порога Марина. Я был обвинен в черствости, нечуткости и еще в восемнадцати страшных грехах, обозван «губителем молодой поросли» и «отцом-садистом». Я смотрел на нее широко открытыми глазами, и видел самку, которая защищает своего детеныша, защищает бездумно, безмысленно, ото всего на свете, от кого угодно, надо — и от собственного отца тоже. Я, конечно, понимал Марину и — не понимал. И — это был первый раз, когда в каком-то споре, конфликте жена заняла не мою сторону. И то, что этой стороной был мой собственный сын, горечи мне по этому поводу не убавляло. Я вздохнул, сказал: «Делайте, как знаете», и уехал на работу. В результате Кирилл, делая вид, что готовится к экзаменам, проболтался весь июль в Москве, изводя мать и через нее — меня то поздними и не очень трезвыми приходами домой, то внезапной депрессией на почве очередной любовной драмы. В результате за лето мы переругались все, и после того, как все благополучно завершилось зачислением на первый курс юрфака одного заштатного вуза, в который превратился знаменитый в прошлом «пед» имени Крупской, я был счастлив матерниному предложению отправить ребенка «развеяться» на Кипр.
Целых две недели в доме и у меня в душе царило спокойствие, но после начала институтской учебы стало ясно, что графики жизни и, соответственно, посещения дома у разных поколений настолько разные, что совмещать их практически невозможно. И когда в один прекрасный осенний вечер Кирилл приперся домой заполночь, не совсем трезвый, да еще и с девушкой в еще более приподнятом состоянии, и с порога начал недвусмысленно прощупывать почву насчет оставить подружку ночевать, я понял, что чаша моего терпения грозит превратиться в чашу скорби. Молодежь с советом найти какую-нибудь теплую бойлерную была выставлена на лестницу, но на шумных разборках с Мариной, случившихся после, оба согласились, что ребенка пора отселять, для чего было решено снять ему квартиру в шаговой доступности. И уже через неделю сын со стереосистемой и двумя чемоданами шмоток переехал от нас в симпатичную однушку — студию на Больших Каменщиках в крайнем доме возле Новоспасского монастыря. Через некоторое время многочисленные матримониальные опыты сына воплотились в тонкое и изящное существо по имени Лиза, которое поселилось в квартире вместе с Кириллом. Мы ничуть не возражали, во-первых, потому, что Марина общением с существом осталась весьма удовлетворена (симпатичная, умненькая, москвичка, из нормальной семьи, тоже студентка, держалась с достоинством, но очень почтительно и, кажется, от Кирюхи без ума). И, во-вторых, потому что жизнь Кирилла при Лизе быстро вошла в нормальную колею — домашние завтраки и ужины, если встречи с друзьями или клубы всякие, то вдвоем: семейная жизнь, по сути. Правда, на последовавшие вслед за развитием этой ситуации Маринины вопросы о возможном узаконивании отношений оба крутили головой: «Не, мы ж понимаем, надо учебу закончить, на ноги встать, а женилки-родилки — это успеется, это потом. Нам и так хорошо». Такой здравый подход обоих (в первую голову — нашего сына, конечно) к этой деликатной проблеме вселял надежду, что Кирилл повзрослел-таки, поумнел, и самый сложный период его воспитания и наших с ним отношений — позади. Я ошибался.
С воцарением в квартире на Каменщиках Лизы и к нам с Мариной в отношения вернулись мир и согласие, но, видимо, безоблачное родительское небо над головой — не наш с ней удел. Через год как гром грянуло, что Кирилл «покуривает», проще говоря, употребляет наркотики. И субтильная Лиза — тоже. Настоявшая на том, чтобы у нас были запасной ключи от квартиры на Каменщиках, Марина в ходе рядовой проверки на предмет даты назначения генеральной уборки (по такому поводу в квартиру молодежи призывалась профессиональная клининговая служба) нашла пакетик с чем-то коричневато-серым, оказавшимся классическим узбекским гашишем. Немедленно призванные на разборки дети с полчаса отнекивались, но потом под тяжестью неопровержимых улик сдались. Выяснилось, что если не застрельщиком, то по крайней мере звеном, без которого не срослась бы вся цепочка, была Лиза. Это в ее кругу друзей, куда, естественно, органическим образом попал и Кирилл, было принято усугублять алкогольные возлияния «попыхиванием». Причем компания была по всем понятиям более чем нормальная, не шваль подзаборная, все студенты, из приличных семей. Марина даже кое-кого там знала и в ужасе от людей не была. Пока жена, носясь по комнате вокруг угрюмой парочки, то кудахтала наседкой, то вопила сиреной гражданской обороны, я сидел молча, пытаясь проэкстраполировать, куда дальше заведет нашего сына его ухабистая дорога. При этом физически я все больше ощущая нехорошее тупое покалывание под нижней челюстью, а морально — непреодолимое желание разбить об его голову большую китайскую вазу, стоящую с какой-то икебаной в углу комнаты. Особого вреда здоровью Кирилла это бы не причинило, ваза была очень тонкая и хрупкая, но факт уничтожения об его башку нескольких тысяч долларов мог произвести впечатление, думаю, более глубокое, чем матернины вопли, давно воспринимавшиеся сыном не более как фон. Помешала Марина, заметившая мой кровожадный взгляд, и убравшая изделие из пределов досягаемости. Пришлось ограничиться инструментами вербального общения, но тут уж я эпитеты не сильно фильтровал. Такое от меня слышала первый раз в жизни не только Лиза, но и все остальные. По силе внушения я старался превзойти не только себя самого, но и все лучшие образчики человеческой мысли, выраженной в перченых выражениях, которые я слышал в своей жизни, а слышал я немало. Зрители в зале сидели на своих стульях, как пригвожденные, а Марина так и застыла в углу на месте вазы, прикрыв открывшийся самопроизвольно рот ладонью и с ужасом в глазах. Но цель стоила не только слов, но и репутации высококультурного человека, каковая, надеюсь, была у меня до этого сеанса авторской декламации. Подростки не только осознали всю глубину своего погружения в дерьмо, не только поклялись всеми известными им страхами, что «больше не будут», но и согласились не только на обоюдное тестирование на все виды наркоты прямо завтра, но и на ежемесячный контроль, против чего под маминым шелковым прессом они вежливо, но твердо возражали. Но результат не дается даром. Когда, снабженные отцовским напутствием: «Ну, все, пшли вон отсюда!», молодые люди, не чуя пяток, буквально испарились из квартиры, моя подчелюстная боль, вместо того, чтобы тоже уйти, резко усилилась, одним концом перебравшись куда-то в район левого бицепса, а другим разойдясь жгучей лужицей повыше солнечного сплетения. Как потом говорила Марина, я не побелел даже, а посерел весь, губы мои стали цвета винограда сорта Кара-кишмиш. Я же помню, что в голове у меня малиновой косточкой в зубе в этот момент застряли слова из дурацкого старого анекдота: «Так вот ты какой, северный олень!» Хорошо, что у запасливой жены вместе со всеми медикаментами нашлась трубочка нитроглицерина, и получив на свой встревоженный вопрос: «Сердце?» мой исчерпывающий ответ: «Да хрен его знает!», она запихала мне в рот сразу четыре крохотных таблеточки. Потом выяснилось, что такая доза даже коня не оставила бы безучастным, но как бы то ни было, боль в груди быстро ушла, сменившись, правда, жуткой болью головной. Марина, изойдя стонами, что от головы-то у нее ничего и нет, вызвала скорую. Приехавшая строгая сухая врачица в очках облепила меня мокрыми и холодными, как щупальца кальмара, присосками, аппаратиком вроде того, через который в ресторанах принимают оплату по кредиткам, сняла кардиограмму, с сожалением пробормотала: «Так, инфаркта, кажется, нет», и засобиралась к выходу. Но Марина, вцепившись в подол ее халата хваткой июньского клеща, врачицу остановила, сказав, что оставшиеся шестнадцать тысяч сто тридцать два вызова, по поводу которых та сильно сетовала, ей, Марине, до лампочки, и что эскулапша не покинет квартиры, пока не расскажет в подробностях, что со мной было и что надо делать, чтобы этого больше не было. Врачица сняла очки и заявила, что это противодействие исполнению, и что она вызовет милицию. «Чай или кофе?» — спросила Марина. Та подумала и в свою очередь спросила: «А водка есть?» «Коньяк», — ответила Марина. Врачица снова подумала, надела очки и села за стол. В результате был чай с вареньем, кофе с конфетами, и все это — с коньяком. Врачица (выяснилось, что зовут ее Валентина Кузьминична, но лучше просто Валя) раскраснелась, и строго глядя на нас поверх запотевших очков, толкнула целую медицинскую лекцию, Марина даже что-то конспектировала. Лежа тут же на диване, я узнал много нового и интересного о здоровье мужчины после сорока лет. И, в частности, что у меня был банальный приступ стенокардии (за характерную боль за грудиной в старину именовавшейся «грудной жабой») — штука в моем возрасте, в общем, обычная. А еще, что хуже — что у меня, похоже, мерцательная аритмия. И особенно плохо то, что как давно я «мерцаю», установить невозможно. Правда — хорошо, что эти самые мерцания я практически не чувствую. Точнее с тем оборудованием, которое сейчас есть в ее распоряжении, Валя ничего сказать не может, кроме того, что если б не Марина с ломовой дозой нитроглицерина, сейчас могли бы выпивать ровно по противоположному поводу. И что надо меня срочно обследовать, лучше в Германии или Израиле, а если у нас, то на Рублевке — или у Чазова в центре, или у Бокерии в Бакулевском. В последнем у Вали как раз был, по ее выражению, «крепкий крюк». Как нет времени? Дураки обои! Аритмия чревата образованием тромбов непосредственно в сердце, а оторвавшийся тромб стремителен, как выпад гадюки, и гораздо более, чем ее яд, летален. Таблеточки? Блин, образованные, вроде люди! Ну как я могу назначить таблеточки без обследования! Ежели снова прижмет? Нитроглицерин, но надо понимать, что это лекарство не от болезни, а от ее симптомов. Его так первый тряхнуло? Уверяю, не последний. Следующий раз тряхнет — пусть таки обследуется, если жив останется. Да уж, юмор у нас, у врачей, специфический. Чтобы тромб не образовывался? Ну, есть лекарства, то же варфарин, например, разжижает кровь, но с этим надо осторожно, а то запросто переборщить можно. Я слушал вполуха, наслаждаясь проходящей головой и мало-помалу погружаясь в дрему, четко запомнив одно: если прижмет — нитроглицерин, а чтоб не прижало, нужно разжижать кровь. А Марина с Валей, растворив в чайке-кофейке ноль-семь Курвуазье на двоих, на прощанье что-то тихо пели в прихожей, громко целовались и расстались не-разлей-вода подругами.
Мы бессовестно использовали мой приступ для дополнительного давления на проштрафившуюся молодежь (отец из-за вас, говнюков, чуть не помер!), благо подействовало это даже сильнее, чем мои упражнения в неизящной словесности. Они сдали анализы, к счастью, ничего круче конопли в их организмах не выявившие, и мы осторожно выдохнули. Постепенно тема наркотиков стала отходить и забываться, к тому же на что переключить родительские внимание и контроль, к сожалению, находилось постоянно. На четвертом курсе Кирилл не только чуть сам не загремел в армию, но и вполне мог поспособствовать такому «счастью» для еще дюжины своих однокашников. Каждую осень все высшие учебные заведения страны отправляют в военкоматы списки студентов, на ближайший год осчастливленных отсрочкой от призыва. Если эти бесценные бумажки в военкоматы не попадут, то у этих «порталов в другую реальность» появится формальное основание студентов «забрить», невзирая на то, что те не отчислены, учатся, наслаждаются жизнью и не подозревают, что дядька в фуражке уже протянул со злорадной улыбкой длинную руку, чтобы, как морковку из грядки, вырвать пацанят из их теплой и ласковой действительности. Ясно, что такие весомые с точки зрения их реальной жизненной ценности бумажки должны курсировать между точками отправления и получения по максимально надежным каналам связи. Но раздолбаи из ректората высшей учебной шараги, в которой имел несчастье обучаться наш сын, от понимания этого важного вопроса были далеки, как мыс Доброй Надежды от Лабытнанги. Какая-то девочка (в смысле «девочка» — герой многочисленных историй и анекдотов о том, что самое серьезное или секретное дело может быть угроблено самым низшим и незначащим в иерархии работником, чаще «работницей») в ректорате, увидев за каким-то чертом заглянувшего туда Кирилла, спросила, где он живет. Получив ответ и сопоставив названный адрес с адресами военкоматов на конвертах в ее руках, «девочка» поняла, что перед нею идеальный курьер аж в три из них, и попросила симпатичного студентика доставить отправления адресатам. Причем что в конвертах, она Кириллу не сказала (дело-то секретное!), и что наш оболтус обязался доставить, он не знал, а задуматься об этом не удосужился. Надо отдать ему должное, выполнить поручение он не забыл, и не оставил конверты в метро или Макдоналдсе, а доставил по адресам. Но поскольку дело было в субботу, то дальше дежурной части, что на первом этаже у входа, его не пустили. Соответственно, Кирилл во всех трех местах передал конверты дежурным воинам с просьбой передать адресату, то есть военному комиссару. В двух военкоматах из трех воины оказались людьми нормальными, и списки отсрочников попали по назначению. Но в Замоскворецком, где состоял на воинском учете, кстати, и сам наш отпрыск, дежурным солдатиком в этот день оказался то ли дебил, то ли просто сволочь какая-то. В общем, потерялся конверт, или умышленно был уничтожен, неизвестно, но списки до военкома не дошли. На счастье, дядька-военком оказался не псом цепным, заинтересовался, почему из такого-то ВУЗа нет справок, а ведь мог дать команду грести всех «под Котовского». Дело всплыло, добрались и до нашего курьера. Тот защищался как мог, кивал на «девочку», успевшую уволиться; божился показать солдатика, но буквально накануне группа старослужащих ушла «на дембель», и тот, по приметам, среди них. В общем, к огромному облегчению, все рассосалось, институт выписал новые справки, на этот раз отправив их, как положено, заказным письмом. Кирилл, все время, пока перед ним и еще тремя «пацанами» из Замоскворечья горело нежданное «войдите» в казарму, бывший беленького цвета, выдохнул, а когда один из «пацанов» сказал ему беззлобно: «Ну, ты, брат, мудак!», отнекиваться не стал, с облегчением ответив, как Моргунов-Бывалый в знаменитой сцене: «Согласен!»
На пятом курсе весной, прямо перед дипломом (по совпадению — в разгар весеннего призыва) вдруг выяснилось, что за Кириллом тянется «хвост» из пары зачетов и курсовой аж годичной давности, и что на этом основании деканат включил его в списки на отчисление. Причем снова вскрылось это совершенно случайно, просто потому, что из деканата кто-то решил позвонить родителям потенциального «отчисленца», а Марина на счастье была дома и сняла трубку домашнего телефона, которым в теперешний век развития «mobile» пользовались раз в год по случаю. Мать, естественно, сразу врубила тревогу, на что этот болван отреагировал лениво, как пастбищная корова на мух: «Ма, оставь, не парься, они постоянно твердят «отчислим, отчислим», у них просто пластинка заела!» Взвинтившаяся от такого пофигизма и наглости Марина примчалась в институт, схватила дурака за шиворот, притащила в деканат и ткнула в морду приказ об отчислении — там даже печать уже стояла, не было только подписи грипповавшего ректора. Марина потом рассказывала, что большего изумления, чем в глазах нашего отпрыска в момент созерцания приказа, она не видела никогда в жизни. Были очередные разборки, на которых я больше всего зверел от его позиции: «Да у них не было никаких оснований! Это просто беспредел какой-то!» Я долго и возбужденно убеждал сына, что жизнь такова, как она есть, а не такова, какой она нам (в частности, ему) представляется, но выражение искреннего удивления и возмущения институтскими так и не покинуло его глаз. Марина снова подключила свои связи (на этот раз не банные, а рабочие — жена ректора, оказывается, покупала у нее в галерее картину мужу в подарок на шестидесятилетие), и приказ переписали. Вечером того дня, по обыкновению за бокалом вина обсуждая очередную сыновнюю проблему, в ответ на мое риторическое: «Ну разве можно быть таким дураком?!» Марина грустно усмехнулась: «Запросто, если дурак — везучий!» Я долго молчал, анализируя неожиданную сентенцию, и будучи вынужден признать странную ее правоту, ничего, кроме: «Да, уж…» сформулировать в ответ так и смог.
Наступившее таки окончание института ознаменовалось для нашего оболтуса немаловажным событием. С получением диплома переставала действовать ВУЗовская «отмаза» от призыва, и пришла ему пора определяться в своих отношениях со структурой, которую многие послужившие (в том числе и я) со мешанным чувством любви, грусти, иронии и глубокого облегчения называют «армейкой». Главный нюанс был в том, что при выборе после школы учебного заведения я (ну, и Марина, соответственно) настоятельно предлагал Кириллу, не меняя давно и нелегко согласованной всеми сторонами перспективной профессии «юрист», поступать в ВУЗ с военной кафедрой, что означало получение, кроме диплома, еще и звания лейтенанта запаса. Даже если бы сразу (или не сразу) после окончания учебы ребенка загребли бы делать «ать-два», то служба офицером и солдатом в нашей армии сильно отличаются друг от друга. Очень сильно. Радикально. Как небо от земли. Как просто сон от страшного сна. Но выбор заведений с юрфаком и военной кафедрой был, прямо скажем, невелик, точнее, такой ВУЗ был всего один. Но, лично побывав на «днях открытых дверей» во всех заведениях — кандидатах на высокую роль его обучать, наш отпрыск по отношению к тому, что с военной кафедрой, занял позицию кошака, которого пытаются извлечь из рукава тулупа, откуда, вцепившись всеми когтями, он, гад, извлекаем быть не хочет. Сколько ни пытался я вдолбить в его башку, что пройдет пять лет, и после студенческой вольницы придется идти служить туда, где небо покажется ему с овчинку, и он будет сам себя проклинать за сегодняшний идиотский деструктив, все было без толку. Вьюнош, получивший аттестат и ощутивший себя оперившимся настолько, чтобы впервые всерьез и открыто перечить отцу, мотал головой, как заупрямившийся ишак в «Кавказской пленнице», мычал, что коллектив в этом вузе его не устраивает (на его ломающемся басе это звучало так: «Да там одни лохи да ботаны, и приличной чувы — ни одной!), и что «четкие пацаны» службы в армии не боятся. Я слушал несомую им хрень и чувствовал, что происходит нечто непоправимое, как развал СССР в 1991-м, но с чем, как тогда, поделать ничего нельзя. Вдобавок снова неожиданно деструктивщика поддержала мамаша, утащившая меня за рукав с места дискуссии и начавшая шипеть в ухо, что, дескать, у ребенка стресс, пусть идет, куда хочет, а то вообще не пойдет, сопьется, сгинет и виноваты во всем этом будем мы с ней, то есть я. Я посмотрел на жену изумленным взглядом Иванушки, на глазах которого лягушка превращается в Василису (в моем случае, наоборот) и совершенно серьезно спросил: с «этим» все понятно, он считает, что пять лет — это вечность, и что задумываться над столь отдаленными во времени перспективами просто глупо. Но она-то как себе представляет разруливание ситуации с призывом в армию по окончании учебы в ВУЗе? На что Марина, потупив взгляд, ответила, что сейчас она не знает, но, наверное, мы ведь что-то придумаем? «Например?» — спросил я. «Например, выхлопочем сыну белый билет», — ответила Марина. Я еще раз присмотрелся к Василисо-лягушачим превращениям, крякнул и сказал, что я, конечно, не буду из себя строить «святее папы римского» и кричать, что мне впадлу отмазывать здорового молодчика от исполнить им его гражданского долга, но неплохо бы знать, какой-таки диагноз ляжет в основу лепежа ему отмазы по линии больнички? Марина снова сказала, что сейчас она этого не знает, подчеркнув интонацией слово «сейчас». Я прошелся по поводу того, что всерьез рассчитывать на то, что за пять лет у отпрыска появится уж если не шизофрения (стопроцентно «негоден»), так хотя бы плоскостопие («негоден в мирное время») — слава Богу, глупо (Кирилл родился и вырос мальчиком вполне здоровым), и что Маринин план медицинского спасения сына от армии — это утопия. Марина вздохнула и сказала: «Ну, значит, пойдет служить». Я спросил, не лучше ли сейчас настоять, но она замотала головой. Я закрыл газа, немыслимым усилием воли подавил в себе желание вспылить наподобие унесшего домик Элли канзасского урагана и, дав пару выход во фразе: «Мудаки обои!», покинул это заседание комиссии по убожеству. Кирилл поступил, куда хотел, и был этим обстоятельством невыразимо счастлив.
Тема как-то сама собой вернулась только в начале пятого курса, когда в разговоре о перспективах трудоустройства сына после окончания учебы тот радостно проинформировал, что какая-то там адвокатская контора («Рогов и Копытов»? — съязвил я; не читавший «Золотого теленка» ребенок серьезно ответил, что не помнит, но уточнит) якобы готова забронировать для него место в случае, если молодой юрист сможет выйти на работу не позже первого июня. «Какого года?» — поинтересовался я. «Следующего, естественно, — с ироничной улыбкой снисходительно отразил батину шутку без пяти минут молодой специалист. — Первое июня этого года некоторое время назад прошло». В искреннем недоумении я поинтересовался, куда присутствующий здесь специалист по течению времени дел год своей армейской службы? Вопрос «К-какой службы?» Кирилл вслух не задал, но он явно читался в его недоуменном взгляде. Суть последовавшего короткого, но экспрессивного диалога можно выразить словами: «А я думал, что вы с мамой…», а отчаяние, поселившееся в глазах студента-выпускника после того, как он выяснил, что «мы с мамой» его надежд не оправдали, было вполне сравнимо с аналогичным чувством Кисы Воробьянинова, вопиющего над пустым нутром последнего гамбсовского стула. «Мы с мамой что? — взорвался я. — Мы с мамой пять лет назад говорили тебе: иди в институт с кафедрой! (маму, тогда занявшую в этом вопросе соглашательскую позицию, я сейчас брал в союзники для создания среди мальца иллюзии нерушимого родительского единства в вопросах его воспитания, единства, которого, к сожалению, не было). Ты что говорил? Что четкие пацаны армии не боятся? Так вот поди-тко, послужи!» Ответом на мое предложение было недоумение, — такое я прежде видел только один раз, в глазах парижского официанта из пафосного Le Diane, наблюдавшего, как посетитель за соседним столиком (тоже из России) разбирался с эскарго с помощью щипцов для лобстера — кстати, не без успеха. «Па, служить — это жесть!» — со слезами в голосе проревел наш отпрыск, у которого представление о предмете за последнюю пятилетку радикально изменились. Вбивая осиновый кол в грудь умирающей коалиции, в голос зарыдала Марина. Не имея никаких сил противостоять столь неожиданно открывшемуся против меня второму фронту (в который раз!), я про себя покрыл остальных участников собрания пятистопным ямбоматом, и ушел, в душе, разумеется, уже сдавшись. Пришлось задействовать все имеющиеся связи в военно-медицинской области человеческой деятельности, что привело к обнаружению у призывника Кирилла Костренева серьезного заболевания. В очередной раз сработало даже уже не обсуждающееся нами с Мариной засранцево везение — три года назад в институте проводили какой-то разовый, акционный медосмотр, в который оказалось вовлечено, процентов двадцать студентов, в числе которых каким-то непостижимым образом выловили и Кирилла. На осмотр он попал (сам признавался!) с похмелья, после часа стрит-баскетбола и трех чашек эспрессо, чтобы «отбить запах». Все это привело к тому, что на медосмотре у него было зафиксировано давление 160 на 115, а молодая врачиха хотела чуть не сразу отправить студента «по скорой». Студент категорически воспротивился, сошлись на том, что он посидит в коридоре полчасика, подышит, после чего давление ему измерят вновь. Не будь дурак, Кирилл из коридорчика слинял, о нем в результате благополучно забыли, но запись-то в амбулаторной карте осталась! На ее счастливом основании, наглотавшись задираюшего АД под потолок гептамила, отпрыск прошел несколько суб-медкомиссий, обзаведшись в результате диагнозом «гипертония», поставленным при том три года назад — не подкопаешься! Результатом стал военный билет со штампом «Не годен в мирное время». Вся эта душе- и телоспасательная эскапада заставила наш семейный бюджет оскудеть на десять тысяч евро. Ребенок прочувственно басил: «Спасибо, па, спасибо, ма!», неуклюже лез обниматься и поспешил удрать с церемонии вручения премии «Отмаза» навстречу новым приключениям.
В честь окончания института ребенку нужно было что-то подарить, есть такая нормальная совершенно традиция. Мне в 1983-м по аналогичному случаю за безумные 150 тогдашиних «рэ» купили джинсы «Super Rifle», и я был просто счастлив. Сейчас аналогичным «гифтом» никого не удивишь даже где-нибудь в Ербогачёне, и мы решили купить ребенку машину. Я выбрал авто — жутко популярный Хёндэ Солярис в топовой комплектации, с автоматической коробкой, кондиционером, на литых дисках — не «лакшери», конечно, но и далеко, я бы сказал, «не хрен собачий» ценой под полмиллиона (доллар тогда стоил меньше 30 «деревянных»). Кирилл взял деньги, поехал в салон, и через полдня вернулся на… Ford Focus GT оранжевого цвета, не новом, с приличным пробегом, на совершенно «лысой» резине, со стучащими стойками передних амортизаторов и подозрительно пахнущим горелым маслом сизом выхлопом из труб. Первым моим движением было лететь к автопродавцам, «впарившим» «лоху» рухлядь, но Кирилл удержал меня, заверив, что покупка была совершена им абсолютно взвешенно. На мои технические замечания, не сводя восхищенного взгляда с машины, счастливый обладатель раритета отвечал, что про замену стоек он знает, и на это ему сделали скидку аж в десять тысяч; что дым — следствие того, что прежний хозяин по ошибке залил 80-й бензин, а резина до зимы еще точно проходит. Ведь протектор, по сути, не нужен: знаю ли я, что на гонках Формулы-1 ездят на так называемых сликах, то есть покрышках без протектора? Совершенно офигевший от того, с какой густой перфорацией распределены в мозгу сына технические знания и, главное, насколько высока в нем уверенность в них, я спросил, как он посмел нарушить мое прямое указание? Кирилл набрал в грудь воздуха (в мозги — наглости), и выпалил, что его — молодого специалиста не возьмут ни в одно «приличное» место, как только узнают, что он ездит на Солярисе, а сказать это сразу прямо он не имел никакой возможности, потому что я не согласился бы, верно? «Ну, да, девки, опять же, давать «лоху на Солярисе» будут считать ниже своего переднего достоинства?» — задумчиво продолжил я аналогию, высматривая на лице сына точку, куда было бы оптимально, как когда-то, приложить родительскую длань. «А-дназначна, па!» — искренне радуясь моему неожиданному пониманию, заголосил Кирилл. Я почувствовал слабость в коленках и опустошенно оперся пятой точкой на горячее крыло Форда. Пропиленная чуть не до корда резина, не вынеся неожиданной нагрузки, с сочным шипом, похожим на открытие сразу дюжины бутылок «Пепси», отдала богу душу. Машина осела одним боком, ее улыбчивая фальшрешетка сразу словно тоже слегка перекосилась, как человеческая физиономия, «подрихтованная» флюсом. «Во, блин!» — озадаченно произнес ребенок, чеша коротко стриженный затылок. «Сын, ты дурак!» — простонал я, ощущая полную пустоту внутри, и закрыл глаза. Потом кое-как взял себя в руки, подробно объяснил дилетанту, что установка новых гоночных газовых «амиков» обойдется ему тысяч в сорок, новая резина 19-го радиуса — еще минимум во столько же, а замена маслосъемных колец, о необходимости чего с вероятностью в 99,9 процента говорит сизый дым — это в любом случае переборка двигателя с непредсказуемыми последствиями в ценовой области. С удовлетворением резюмировав напоследок с интонациями Луспекаева-Верещагина из «Белого солнца пустыни»: «А вот денег на это я тебе не дам!», я оставил незадачливого автовладельца наедине со своим разочарованием, и поплелся домой, сам себе напоминая в этот момент несчастного, маленького, уморительно-грустного Чарли Чаплина из «Огней большого города». Марины, к счастью, не было, и я, не раздеваясь, упал на постель и зарыдал, пряча всхлипы в подушку. Этот человек, мой биологический сын, меня не понимал, не любил и даже (на очень худой конец!) не боялся, и не было ни одного шанса на исправление этой ситуации. Он вырос в наглого, с плохим уровнем общей образованности, очень самоуверенного и не очень умного человека, с каким бы я, не будь он столь плотно связан со мной генетически, не стал бы нужду справлять на одном квадратном километре. Не помню точно, что я испытывал двадцать с лишним лет назад, впервые взяв на руки маленький пищащий комочек в белых простынях, но эти чувства отличались от того комплекса эмоций, которые я питал к этому человеку сейчас, как черный Инь от белого Яня.
Поэтому сейчас, задавая жене вопрос о том, при каких обстоятельствах имеет место пребывать наш отпрыск, я внутри был готов ко всему. Но, к счастью, все было в порядке, по крайне мере, в Маринином изложении. И на Кирилловой работе — прямо с окончания ВУЗа, уже больше года, он работал юрисконсультом в известной страховой компании, денег хватало даже больше, чем «на жизнь». Причем выплачивалась вся зарплата «в белую», что при необходимости давало возможность, например, кредитоваться, причем на гораздо большие суммы, чем, к примеру, я со своей в разы большей, чем у Кирилла, но «серой» зарплатой. В личной жизни у ребенка тоже была тишь да гладь, они с Лизой давно уже жили вполне по-семейному, на осторожные Маринины вопросы о формализации отношений отвечая, что прежде надо встать на ноги, обзавестись своим, а не съемным жильем и говоря другие вполне взрослые вещи.
— Я очень рад, — улыбнулся я Марине, выливая ей в бокал остатки Шамбертена. — Уже больше года отпрыск не преподносит нам существенных сюрпризов.
— Может быть, он наконец повзрослел? — улыбнулась мне в ответ Марина. — У каждого человека есть свой пубертатный период, после которого он становится зрелым.
— Как ты сказала — пубертатный период? — засмеялся я. — У него пубертатный период длится скоро уже четверть века! А когда мне было двадцать пять…
— Давай не будем, — перебила меня Марина. — Ты еще расскажи про Аркадия Гайдара, в пятнадцать командующего полком, или других легендарных личностях типа Сурика!
При упоминании Сурика я от души рассмеялся. Сурик (в данном конкретном случае это имя не было сокращением от фамилии Суриков, это было уменьшительно-ласкательное от имени Сурен) в бытность нашу с Качугиным бизнесменами-отделочниками был одним из наших заказчиков. Как-то прекрасным майским днем к нам в офис завалился паренек ростом, что называется, «метр с помпоном» в спортивных штанах, майке «Адидас» и кроссовках. Выглядел он очень молодо, и только две вещи диссонировали в нем с образом прогуливающего уроки девятиклассника: последняя сотовая Моторола с «тонким» аккумулятором в руках и толстенные золотые «цепочки» на шее и запястье. «Сурик, — коротко представился он, протянув мне руку. — Я квартиру купил, надо сделать ремонт». Последнее слово он произнес, смешно грассируя, получилось «р-р-рэмонт». Вид позвякивающего «голдами» черненького мальчишки, пришедшего в солидную, дорогую фирму, заказывать «р-р-рэмонт» вызывал улыбку, но рукопожатие его оказалось настолько твердым, что улыбаться я раздумал. Квартира, которую надо было ремонтировать, была площадью сто двадцать метров, я быстро умножил метраж на среднюю цену и выдал Сурику примерную калькуляцию — сто двадцать тысяч долларов. Тот внимательно посмотрел на меня и уточнил: «Нужна еще мэбэль». Я ответил, что это цена с мебелью. Сурик улыбнулся (как мне показалось, облегченно) и сказал: «Слышь, брателло! Ты когда цену сказал, я думал, быкуешь, меня за фуфела принял, решил развести, обуть, два конца нагреть. Раскинул я, будут у нас с тобой напряги. Я бы сейчас кашлянул, пацаны бы подтянулись, было бы у тебя головняку до чердака. Хорошо, что ты честный шпак оказался, без понтов и белки разрамсовал мне, что почем. Сто двадцать тонн грина с обстановкой — цена правильная, мне так и сказали знающие люди. Давай так — у меня с собой тридцатка, хватит, чтоб начать? А я подписываюсь, что подгоню «джорджиков» столько, сколько скажешь по первой заявке. Хочешь, «мерин» свой в заклад оставлю, у входа стоит, он сотку тянет. Идет?» И снова протянул руку. Пришлось сказать: «Идет» и пожать эту не по-детски твердую руку. От «мерина» я отказался, а на предложение подписать договор Сурик выдал совершенно сакраментальную фразу: «Э-э, договор на «круге» подписывают. А бумажки чиркать — я что тебе, директор фирмы, или бухгалтер какой? Я тебе слово дал». Позже выяснилось, что был Сурик немаловажной шишкой в некоей этнической группировке, которых валом было в тогдашней Москве, что-то вроде командира подразделения, и было ему… пятнадцать лет. К слову сказать, ремонт мы Сурику сделали, и он за него рассчитался полностью и вовремя, чем отличались далеко не все наши заказчики из числа «нормальных» бизнесменов. Да, период социального созревания у Сурика, «героя» лихих девяностых, как и у его сверстника Аркадия Гайдара времен лихих двадцатых, закончился не в пример раньше, чем у нашего сына.
— У него отпуск начинается, они с Лизой едут в Казантип, — проинформировала Марина.
— В Казантип? — встрепенулся я. — Так это же — крымский Гоа, вольница, секс-наркотики!
— Да нет, вроде, — возразила Марина, пальцем по краю бокала выводя тихую песню песка в пустыне. — Как и везде, все по интересам. Они туда с друзьями едут, Яшей и Галей, две пары, почти семейный отдых. Я говорила с Кирюхой насчет наркотиков, он серьезно так сказал — нет, мол, мам, даже не переживая, у меня это перевернутая страница, перечитывать желания нет. В Казантип потому, что на Кипр или Мальту, где молодежная туса, нет денег. Причем все летят самолетом, а он едет поездом, потому что дешевле, экономит. Все будут его уже там встречать. Пусть отдохнет, он год работал, устал.
— Пусть отдохнет, — эхом согласился я. — Странно только что-то мне, что все самолетом, а он — поездом.
— Да все нормально, отец, не накручивай! — поморщилась Марина. — Обжегшись на молоке, на воздух дуешь, ей-богу! Везде тебе «мертвые с косами» мерещатся.
— Да какие там мертвые? — возразил я. — Я только за, чтобы у него было все нормально, чтобы никаких сюрпризов.
— Ну, вот и славно, — улыбнулась Марина, поднимая бокал с остатками вина. — Давай выпьем за то, чтобы у сынка нашего все было хорошо. И — никаких сюрпризов!
Звонко чокнулись, допили вино. Внезапно усталость сумасшедшего дня навалилась рюкзаком на плечи, заставила часто-часто моргать набрякшие веки, вырвалась из груди глубоким, сворачивающим челюсть зевком. «Все, я в душ и — спать», — пробормотал я, с закрытыми глазами вставая из-за стола. «Да, давай», — просто ответила Марина, убирая со стола. Я с наслаждением постоял под очень горячей водой, смывая с себя пот и дурную энергетику чужих злых эмоций. Потом голый, ежась в нахоложенных кондиционером плюс двадцати, поспешил в спальню, примериваясь с ходу юркнуть под толстое одеяло, и — спать, спать, спать. Но одеяла на постели не было, а вместо него посередине нашей широкой супружеской кровати лежала Марина, тоже голая, в позе: «Подывысь, коханый, що це такэ соблазн». Люстра потушена, горят два ночника на прикроватных тумбочках, и обращенный на меня взгляд Мариных карих глаз немного пьяный, соблазняющий и очень, очень решительный. Определенно не составить ей сейчас компанию в получении с меня супружеского долга не было никакой возможности. Тем более что задолжал я ей в этом смысле за последнее время о-очень много.
Марина и Ива были одногодками, во всем прочем будучи антиподами. Невысокая Марина была сложена классически-пропорционально — не длинные, но и не короткие ноги, типичная «гитарный» изгиб в очертаниях талии и бедра, узкие, уже таза плечи. Довольно маленькие, с крымское яблоко, груди, очень темные, морщинистые, как финики, соски. После того, как лет в сорок ее волосы начали быстро седеть, Марина начала краситься в черно-рыжую и, чтобы облегчить частую процедуру, здорово укоротила свои всегда роскошные локоны. В сочетании с крупнозубой улыбкой и чуть великоватым носом это сделало ее похожей на свою сверстницу Сандрин Боннэр с ее неординарной, но слишком уж интеллектуальной сексуальностью. Ибо когда восприятие женского sex appeal находится в ведении центров высшей мозговой деятельности, тогда возбуждение попадает в зависимость от слишком уж многих факторов, и наступает очень избирательно. И когда лет в сорок вслед за падением уровня соответствующих гормонов «ванька» перестал, как по молодости, делать «встань-ка!» на любую особу противоположного пола в очень широких рамках допустимых кондиций, в нашей с Мариной сексуальной жизни началось охлаждение. Ей же, молодой тридцатисемилетней женщине в самом соку, нужно было ничуть не меньше, чем во времена нашего знакомства, когда мы не вылезали из койки по многу часов. Дошло до того, что как-то раз, в разгар очередной «акции по принуждению мужа к сексу», изобразив всеми мимическими мышцами максимальную серьезность и сдобрив ее немалой дозой трагизма, я объяснил жене, что я, видимо, старею, и как раньше, уже не могу. Марина покраснела и пробормотала: «Я поняла. Прости». Стало полегче, но с тех пор тема «супружеских обязанностей» время от времени звенела между нами, как перетянутая струна. При том, что с Ивой, например, у меня все оставалось практически по-прежнему.
Я улыбнулся Марине, стараясь, чтобы улыбка не получилась очень уж вымученной, и лег рядом, на ходу сочиняя сценарий прелюдии. Но супруга оттолкнула мои руки, властно повалила на спину и движением челюстей, не терпящим возражений, захватила меня пониже пояса в плен. Я облегченно откинулся на подушки, ожидая, когда количество движений Марининого языка не перейдет в качество, при котором станет возможным возвращать долги. Но минута шла за минутой, а с моим форпостом ровным счетом ничего не происходило. Еще минута, и я стал комплексовать по этому поводу, и от этого стало только хуже. Какие Марина сделает выводы, если у меня не сработает, было слишком очевидно. Еще тридцать секунд, и Марина выдохлась, застыла, переводя дыхание, и снова набросилась на меня, как мясорубка на неподатливый кусок мороженого мяса. Но ее хватило ненадолго. Я еще пытался что-то сделать, кого-то представить, понукать и давать шенкелей — все без толку. Мне было стыдно, ужасно стыдно, я готов был прямо здесь, в постели встать перед женой на колени, и только то, что я был некоторым образом у нее на коротком поводке, (ну, пожалуй, еще твердая уверенность, что в таких делах никогда нельзя ни в чем признаваться) не давали мне сделать это. В ожидании ужасной развязки я просто закрыл глаза. Наконец, Марина отпустила меня, как кошка надоевшую и уже безжизненную птаху. Вытерев губы тыльной стороной ладони, супруга уставилась на меня очень нехорошим взглядом.
— Так, Арсений, муженек мой благоверный, похоже, ты на самом деле секс-туризмом заниматься ездил? — решительно спросила она. — Трахался двое суток напропалую? На жену сил не осталось?
Я открыл было рот, чтобы сказать, что Турция не Куба и не Тайланд, что туда за плотскими утехами не ездят, и что «заниматься секс-туризмом» — это не совсем «по-русскава изыку». Что меня всего-то не было чуть меньше полутора суток, и поэтому я никак не мог двое из них посвятить «неуемному траху», даже если бы захотел. Что у мужчин под пятьдесят подъемный механизм может дать сбой в любой момент просто в силу возраста. И что события сегодняшнего дня занимают мои мысли настолько, что для уместной случаю оценке жониных стараний в моей голове, к сожалению, просто нет места. Вместо этого я просто сказал:
— Нет, Марина, нет. Я согласен, факты, как говорится, налицо, но выводы ты делаешь неверные.
Марина посмотрела на меня совершенно трагически, ее губы задрожали.
— Ты даже не считаешь нужным соврать что-нибудь хоть мало-мальски правдоподобное! — выкрикнула она, сгребла в охапку подушку и разразилась в нее безутешными рыданиями.
С минуту я смотрел на ее содрогающиеся от рыданий круглые ягодицы, занес руку погладить их, но передумал. Вместо этого, повинуясь внезапному порыву, я встал, быстро оделся и вышел из квартиры, тихонько притворив за собой дверь. Пока спускался по лестнице, думал о том, как фантастически хреново все вышло, и о том, что раньше Марина, сколь бы глубокой ни была нанесенная мною ей моральная травма или невольная обида, вскочила бы с постели, перекрыла бы распятьем дверь, но уйти из дома в ночь не дала бы. Сегодня — дала. Я сел в «Субару», оценил степень своего опьянения как ничтожную, завел, и счастливо миновав ГИБДэдэшные посты и засады, через полтора часа доехал до дачи. Была половина первого ночи. Я не стал загонять машину во двор, через калитку прошел в дом. Марина мне так и не позвонила. Я долго думал, не пойти ли в неожиданном и ненужном конфликте на попятный, но в душе словно что-то уперлось. И вместо того, чтобы позвонить жене, я позвонил Иве.
— Арсюша, привет! — радостно, хоть и в минорной гамме, зазвучал в трубке ее голос, и в душе сразу потеплело. — Как ты там? Ты говорил, что у тебя не очень хорошо с делами.
— Ерунда, не беременность — рассосется! — спошлил я, улыбаясь в ответ на теплые нотки в Ивином голосе, и точно зная, что она сейчас улыбнулась в ответ. — Как ты там? Как Дашка? Ты ей сказала?
— Да, конечно, — погрустнел Ивин голос. — Она странно как-то отреагировала. Сначала заплакала было, но очень быстро успокоилась. Только обняла меня за шею, сказала: «Держись!» Потом наплела, что нам сейчас лучше будет побыть раздельно друг от друга, и усвистала к своему Володе. Я обиделась было, но потом подумала, что она права — что нам вместе делать сейчас? Напару сопли на клубок мотать? Показывать друг перед другом, как нам горько? А про себя каждой думать о том, что непонятно, чего больше в этих слезах — горя, или облегчения, что все, наконец, кончилось? А так я сижу в баре, уже не помню какой коктейль допиваю, и в душе как-то все постепенно… затягивается, что ли? Заживает? Устаканивается, одним словом. И с каждым стаканом все больше!
Я только сейчас заметил, что Ива — да, пожалуй, что нетрезва, и это меня покоробило. Потому, что, на мой взгляд, узнав о кончине супруга, женщина должна вести себя по-другому? Да, уж: чужая душа — потемки. А с другой стороны — ну, как я могу ее осуждать?! Да и какое мне вообще, на хрен, дело?
— А Дашка, я думаю, сейчас Володе этому душу изливает. Как я тебе. Может, они тоже выпили, или даже покурили. И ты знаешь, мысли об этом меня даже не очень беспокоят. Даже если бы она с ним трахнулась, я бы не возмущалась. Каждый, знаешь ли, по своему рецепту горе заливает.
"Трахнулась вместо покурить, или вместе с покурить?» — мелькнула крамольная мысль, но из любви к конкретике этот вопрос меня задевал, или по каким-то другим соображениям, я разобраться не успел. Потому что Ива неожиданно шумно втянула воздух через трубочку, как бывает, когда в бокале заканчивается напиток, и мне вдруг стало очевидно, что она не просто нетрезва, а вполне себе на полпути от состояния «в дым» к «в дребезги».
— И ты знаешь, дорогой, если бы ты сейчас был рядом, я бы тоже с удовольствием предалась бы скорби в твоих жарких объятиях! И тем неизбывнее была бы моя печаль, чем глубже бы я чувствовала твое присутствие внутри себя!
Ива пьянела буквально с каждой секундой, ее речь становилась многословнее, тон — развязнее, и я плохо представлял себе продолжение разговора.
— Это ужасно — то, что я говорю? — внезапно осеклась она, словно что-то уловив в моем секундном молчании.
— Ив, давай не будем об этом, — нахмурился я, остро сожалея, что позвонил. — Ты же сама сказала — у каждого свой рецепт. Лучше скажи, что у вас с вылетом?
— С вылетом все в порядке, — ответила Ива. — Летим завтра, рейс… не помню, помню, что прилетаем в Шереметьево в 18–40. Ты встретишь нас?
— Конечно, — ответил я. — Ну, пока?
— Пока, — сказала Ива.
Я уже хотел отключиться, как из трубки снова донесся ее голос:
— Ты меня осуждаешь, я чувствую. Странно, ведь для того, чтобы понять меня, тебе не надо даже становиться на мое место.
Я нажал на отбой. Невежливо, конечно, но ведь я мог и не слышать этих последних слов? Но я слышал, и снова, как давеча, долго сидел, сжимая телефон в руках, рассуждая над этой последней — странно трезвой — Ивиной фразой. Что она совершенно прозрачно намекнула не только на то, что, зная всю подоплеку ее с Аббасом отношений я, по ее мнению, должен был бы понимать, отчего она не сильно скорбит по неожиданной смерти супруга. На то, что, не понимая этого, или делая вид, что не понимаю, я кривлю душой. И еще больше кривлю, потому, что умерший был не просто мужем моей долголетней любовницы, к которому я хотя бы и поэтому вряд ли с точки зрения любого стороннего наблюдателя мог испытывать теплые чувства. Он был — соперник, противник, да чего уж там — враг. Враг, официально заявлявший, что я включен в списки его врагов. Враг, когда-то бывший другом, и поэтому враг вдвойне. Враг, когда-то открыто пообещавший справить малую нужду на моей могиле. И то, что я никогда серьезно к этим его угрозам не относился, в нашем с ним статус-кво ничего не меняло. Да, Ива все это знала, и я был вынужден признаться самому себе, что в той своей последней фразе она очень права. И внезапно я почувствовал облегчение, как будто упала какая-то давно и постоянно висевшая на плечах ноша — маленькая, нетяжелая, незаметная почти, но вот она исчезла, и стало легче дышать. Но еще и потому, что по теории вероятности было ровно столько же шансов, что первым облегчение по такому вот поводу испытаю отнюдь не я. Да уж, воистину: «…sed Deus disponit» — располагает в нашем мире лишь один Господь.
[i] Подождите, ребята, скоро все будет (укр.)