Осенью 1831 года, прискучив меланхолическим одиночеством средь широких улиц и шумных торжищ нашего великого Вавилона, устав от нескончаемого рокота волн, от лязганья тысяч самодвижущихся машин и разноплеменного говора — иными словами, пресытившись Витрополем с его роскошью, я решил на время отправиться в деревню. На следующий же день я встал с рассветом, собрал необходимое платье, аккуратно уложил его в легкий заплечный мешок, убрался у себя дома, плотно поел и, заперев дверь и оставив ключи хозяйке, с веселым сердцем легкой походкой выступил в путь.
Три часа я шел без остановки и наконец оказался на берегу полноводной реки; она вилась средь широкой долины в обрамлении холмов, чье пышное луговое одеяние нарушали только редкие купы дерев и — кое-где в зеленых седловинах — стада белорунных овец. К тому времени, как я достиг этого дивного уголка, уже свечерело. Стоял безветренный летний день. Слышно было лишь пение пастухов, которое звучало то тише, то громче, подобно далекому прибою.
Я не знал и не хотел знать, что это за место. Мои зрение и слух были полностью поглощены дивной сценой, и я, беспечно удалившись от путеводной реки, вступил в лес, куда меня манило сладкозвучное пение сотен пернатых менестрелей. Вскоре узкая вьющаяся тропка стала шире и превратилась в тенистую зеленую аллею.
Наконец я вышел на поляну, посреди которой стояло изумительной красоты белоснежное мраморное здание. На широких ступенях сидели две фигуры, при виде которых я поспешил спрятаться за низкую раскидистую смоковницу, откуда мог наблюдать за ними, сам оставаясь незамеченным. Один из двоих был статный юноша, облаченный в пурпурный камзол и плащ; облегающие панталоны белого шелка подчеркивали его великолепное телосложение, в движениях сквозила необычайная грация. На богато изукрашенном поясе, плотно охватившем его стан, висела турецкая сабля; золотая рукоять и ножны лучшей дамасской стали сверкали бесценными самоцветами. Стальной шлем, увенчанный снежно-белым плюмажем, лежал рядом, так что голова оставалась непокрытой; пышные темно-каштановые кудри обрамляли лицо, отмеченное благородной красотой черт и в еще большей мере — пламенем гения и ума, заметным по удивительному блеску больших, темных, лучистых глаз.
Рядом с ним сидела очень юная и хрупкая девушка со светлой почти до прозрачности кожей. Щеки ее красил нежный румянец, черты являли собой безупречное совершенство миловидности, а чистый свет карих глаз и мягкие волны золотистых кудрей еще добавляли прелести лицу, и без того казавшемуся слишком прекрасным для мира смертных. Платье было из белой ткани лучшей индийской работы. Все украшения составляли длинная — ниже пояса — двойная нить чередующихся изумрудных и золотых бусин на шее и тонкое золотое колечко на безымянном пальце, которое вместе с маленькой жемчужной диадемой в волосах (такие носят все знатные витропольские матроны) свидетельствовало, что молодая дама уже вступила на путь супружеской жизни. Когда я увидел несравненную пару, новобрачная как раз обратилась к своему господину с такими словами:
— О нет, милорд, песню выбирайте вы. Итак, что вам угодно послушать? Луна уже взошла, и если вы не поторопитесь с ответом, я вовсе не стану петь.
На это он сказал:
— Что ж, если иначе я рискую и вовсе не услышать вашего дивного пения, то вот мой выбор: спойте тот романс, который украдкой напевали, когда я собирался в Шотландию.
Дама зарделась и, взяв маленькую лиру из слоновой кости, с улыбкой пропела следующие куплеты:
Когда музыка умолкла, я выступил из укрытия, и тут же был замечен благородным юношей (в котором каждый читатель, разумеется, узнает маркиза Доуро). Он учтиво меня поприветствовал и, поскольку уже смеркалось, пригласил в свой загородный дворец. Я охотно согласился, и вскоре мы были на месте.
Это воистину благородное здание в чистейшем греческом стиле; оно стоит посреди обширного парка в окружении лесистых холмов. Вокруг благоухают апельсиновые и лимонные рощи, а рядом протекает один из притоков Гамбии, почти такой же широкий, как и сама река.
Внутреннее убранство великолепием ничуть не уступает фасаду. Высокие сводчатые покои дышат роскошью, внушая почтение к обладателю столь роскошной резиденции. Более всего маркиз гордился тем, что ни у кого больше нет такой обширной и тщательно подобранной библиотеки. Картинная и скульптурная галереи являют взглядам множество творений древних и современных мастеров — в особенности последних, которым маркиз щедро покровительствует. В кабинете диковин я приметил удивительной красоты золотую шкатулку, а также пару пистолетов самой изящной работы.
(В список сокровищ маркиза, составленный по большей части из его собственных трофеев, входят: 100 золотых и серебряных медалей (литературные и научные награды), золотая урна (за лучшую греческую эпиграмму), серебряные лук и колчан (за меткость в стрельбе), золотой мундштук, уздечка и шпоры (за искусство наездника), несколько увядших лавровых и миртовых венков.)
Однако более всего среди блистательных творений природы и человеческого таланта, при всей их красе и несметной стоимости, меня изумил каменный Аполлон дюймов шести высотой, затейливо вырезанный из белого агата. В одной руке он держал лиру, другой опирался на пьедестал, снабженный следующей надписью:
«В наши дни мы зрим бога Стрельбы из лука, Красноречия и Поэзии в облике несравненно более прекрасном, нежели у Аполлона древности, и являющего нам свидетельства своей божественности, подобных которым не ведали жители языческой Греции. Леди Зенобия Элрингтон молит Артура Августа Уэлсли принять этот скромный дар в залог того, что отвергнутая и презираемая тем, чье мнение и дружба для нее по-прежнему дороже жизни, она все так же не помнит обид».
За надписью, очевидно, скрывалась какая-то тайна. Я никогда прежде не слышал о каких-либо раздорах между его милостью и леди Зенобией, и на людях они ни разу не показывали, что между ними есть какие-то недоразумения. Много позже мне удалось выяснить то, о чем я поведаю дальше. Источник моих сведений совершенно надежен, но я не вправе разглашать имена.
Как-то в вечерних сумерках маркиз возвращался с охоты и внезапно услышал в глубокой придорожной канаве какое-то шевеление. Он сорвал с плеча ружье, но тут ему предстала леди Элрингтон. Она была простоволоса и закутана в лохмотья темного бархатного плаща. Всклокоченные пряди дикими космами падали на лицо, шею и плечи, почти скрывая искаженные черты; видно было лишь, что она бледна как смерть. Маркиз вздрогнул и в ужасе попятился. Леди Зенобия бросилась перед ним на колени и закричала исступленно:
— Милорд, скажите мне прямо, искренне, без утайки: где вы были? Я услышала, что вы покинули Витрополь, и пешком пробежала за вами пять миль. Тут силы меня оставили, и я упала, думая, что здесь и умру. Однако мне суждено было еще раз увидеть вас до того, как я переселюсь в могилу. Ответьте, милорд: вы ездили к этой негодяйке Марианне Хьюм? Вы с нею разговаривали? Змея! Змея! О, если бы я могла вонзить этот клинок в ее грудь!
Тут она захлебнулась словами и, вытащив из-под плаща длинный, острый, сверкающий кинжал, дико замахала им в воздухе. Маркиз окинул безумицу недрогнувшим взглядом. Не пытаясь ее обезоружить, он заговорил с величайшим спокойствием:
— Леди Зенобия, вы задали мне очень странный вопрос, но, прежде чем я на него отвечу, прошу, идемте со мною в наш лагерь. Я велю поставить шатер, где вы сможете безопасно провести ночь, а завтра, после того как вы отдохнете, мы продолжим разговор.
К тому времени пламень ее гнева уже истощил сам себя, и она ответила более ровным голосом:
— Милорд, поверьте, я послана небесами предупредить вас о величайшей опасности. Если вы не отступитесь от решения соединиться с Марианной Хьюм, то станете причиной чужой и собственной гибели. Я не могу выразиться яснее, и все же поразмыслите над моими словами, пока мы не увидимся вновь.
И она, влюбленно простершись ниц, облобызала его ноги, бормоча при этом какие-то невнятные слова. Тут раздался громкий шум, словно бы от ураганного ветра, и неведомая сила унесла леди Зенобию прежде, нежели маркиз успел схватить ее и удержать или хотя бы придумать ответ на странные речи. Он медленно пошел вперед, погруженный в раздумья о том, что видел и слышал. К тому времени, как он добрался до лагеря, луна уже взошла над голыми черными горами. Маркиз некоторое время любовался ее незамутненным сиянием, сравнивая царицу ночи с далекой возлюбленной, затем вошел в шатер, завернулся в охотничий плащ и заснул беспокойным сном.
Шли месяцы, а загадка оставалась неразрешенной. Леди Зенобия по-прежнему блистала в свете, украшением которого всегда по праву считалась. В глазах ее не было лихорадочного блеска, наводящего на мысль о душевном нездоровье. Голос, правда, звучал тише обычного, а лицо осунулось; некоторые отметили, что она избегает говорить с маркизом даже по самым незначительным поводам.
Тем временем герцог Веллингтон дал согласие на брак своего сына с прекрасной, добродетельной, высокообразованной, но незнатной Марианной Хьюм. Начались приготовления к пышной свадьбе, и тут, как гром с ясного неба, пришли известия о Великом мятеже, поднятом Александром Шельмой. В то же время явственные симптомы недовольства начали проявляться и среди низших слоев витропольского населения. Рабочие главных ткацких фабрик и плавильных заводов потребовали увеличить им плату, а когда хозяева отказались выполнить чрезмерные запросы, разом уволились. Вскоре после того был застрелен крупный фабрикант, полковник Гренвилл. Убийц тут же поймали и допросили под пыткой, однако они упорно молчали.
Численность полиции удвоили. В самых неспокойных районах города дежурили отряды солдат, а горожанам было приказано не выходить из дома безоружными. Собрался парламент, дабы обсудить необходимые меры. В первый вечер зал был полон до отказа. Явились все депутаты, а на галерее присутствовало более тысячи знатных дам. Все лица выражали мрачную озабоченность. Довольно долго сенаторы смотрели друг на друга в отчаянии, не произнося ни слова.
Наконец маркиз Доуро встал и поднялся на трибуну. В тот памятный вечер он произнес знаменитую речь, которая останется в веках образцом безупречного ораторского искусства. Сердца всех, кто ее слышал, наполнились противоречивыми чувствами. Некоторые дамы на галерее упали в обморок, так что их пришлось вынести на улицу. Рамки повести не позволяют мне привести эту речь целиком, а сокращать ее было бы кощунством. Однако я познакомлю читателя с заключительными словами маркиза. Вот они:
— Братья! Соотечественники! Пробудитесь! В городе тлеет пламя мятежа, которое может погасить лишь кровь: наша и наших врагов, щедро пролитая в бою! Всякий раз, выйдя на улицу, мы видим людей, чьи лица недавно были ясны как божий день, а теперь омрачены недовольством; глаза, сиявшие, будто солнечный свет, затуманила подозрительность. Наши честные купцы боятся смерти от рук наемных работников, которые прежде любили и почитали их, как отцов. Наши мирные граждане не смеют выйти за порог без оружия, и страх насильственной смерти преследует их по пятам. Кто же произвел эти чудовищные перемены? Что за порождение ада, что за дух крамолы, что за Вельзевул черного предательства смутил покой нашего королевства? Я отвечу на этот ужасный вопрос: Александр Шельма! К оружию, соотечественники! Отриньте малодушие и верьте, что святость вашего дела послужит вам защитой. Да будет она вашим знаменем, а вашим боевым кличем: «Господь хранит праведных!»
Закончив речь, маркиз под грохот оглушительных оваций вышел из здания парламента и направил стопы в тенистую рощу на берегу реки. Здесь он некоторое время прохаживался, вдыхая свежий ночной воздух, еще более прохладный от близости стремительного потока. Волнение от пламенного спича только-только начало ослабевать, когда кто-то сзади схватил его за руку. Маркиз обернулся и увидел леди Зенобию Элрингтон. Лицо ее, как и в ту давнюю встречу, искажало дикое неестественное выражение.
— Милорд! — исступленно прошептала она. — Ваше красноречие, ваш благородный гений толкнули меня на отчаянный шаг. Я больше не владею собой, и если вы не согласитесь стать моим, и только моим, убью себя не сходя с места.
— Леди Элрингтон, — холодно ответил маркиз, вырывая у нее свою руку, — такое поведение вас позорит. Я вынужден просить, чтобы вы прекратили эти безумные речи, ибо, заверяю, миледи, ваши хитрые стратагемы на меня не действуют.
Она кинулась к его ногам и голосом, сдавленным от неодолимого чувства, проговорила:
— О, не убивайте меня своим жестоким презрением! Лишь соблаговолите за мной последовать, и вы убедитесь, что вам не следует вступать в брак с такой недостойной вас особой, как Марианна Хьюм.
Маркиз, тронутый слезными мольбами, наконец согласился с нею пойти. Они шли долго и заметно удалились от города, прежде чем леди Зенобия ввела его в подземный грот, где на бронзовом алтаре горел огонь. Она бросила в пламя какой-то порошок, и тут же оба перенеслись по воздуху в помещение на вершине высокой башни. В одном конце комнаты было огромное зеркало, в другой — задернутый занавес, из-за которого струился невероятно яркий свет.
— Сейчас, милорд, — сказала леди Элрингтон, — вы находитесь в священном присутствии того, чьим советом едва ли посмеете пренебречь.
Тут занавес раздвинулся, и перед изумленным маркизом предстал сам Колочун, божественный и непогрешимый, на золотом троне, в ореоле таинственных лучей, что всегда исходили от его особы.
— Сын мой, — с царственной улыбкой произнес мудрец голосом, исполненным торжественной и страшной гармонии, — судьба и неумолимый рок судили, что в час, когда ты соединишься с избранницей, ангел Азазель поразит вас обоих и перенесет ваши души через быстротекущую реку смерти. Внемли же совету мудрости и не дерзай своевольно губить себя и Марианну Хьюм, отвергая ту, кого пророческие звезды с мига твоего рождения предназначили быть тебе спутницей и опорой на пути через темную пустыню будущего.
Колочун умолк. Несколько мгновений в сердце маркиза боролись любовь и долг; багровый румянец муки и отчаяния прихлынул к его щекам. Наконец долг победил, и маркиз, призвав на помощь всю свою волю, недрогнувшим голосом произнес:
— О, мудрейший! Я не стану долее противиться велению небес. Клянусь спасением ду…
Опрометчивая клятва уже готова была сорваться с его уст, но тут некий дружественный дух шепнул ему на ухо: «Берегись! Это магия!»
В тот же миг благообразная фигура Колочуна растаяла, и взорам маркиза предстал ифрит Дахнаш[35] во всей чудовищной наготе своего естественного уродства. Демон, взревев от ярости, исчез, и маркиз с леди Элрингтон вновь очутились в роще.
Она на коленях молила его простить уловку, на которую ее толкнула любовь, но маркиз лишь отвернулся с презрительной улыбкой и поспешил в отцовский дворец.
Через неделю после этого события с невероятной пышностью и великолепием отпраздновали бракосочетание Артура Августа, маркиза Доуро, и Марианны Хьюм. Леди Элрингтон, видя крушение всех своих надежд, впала в глубокую меланхолию, в каковом состоянии и начала для забавы вырезать из камня вышеупомянутого Аполлона. По прошествии длительного времени она оправилась, и маркиз, убежденный, что ее выходки были вызваны умственным расстройством, вновь удостоил леди Элрингтон своей дружбы.
Я прожил в загородном дворце маркиза Доуро еще два месяца, после чего возвратился в Витрополь, равно очарованный моим благородным хозяином и его обворожительной молодой женой.
Ифрит Дахнаш — один из персонажей «Тысячи и одной ночи»; в ранних произведениях Бронте — злобный джинн, всячески вредящий героям; ему противостоит добрая фея Маймуна.