Я просыпаюсь и понимаю, что изо рта у меня течет слюна, но двигаться лень. Только когда, пытаясь подняться, слышу хруст в затекшей шее, я изящно вытираю слюну с подбородка тыльной стороной рукава.
Оглядываю унылый пейзаж за окном: заросшие поля, клубки перекати-поля и редкие лачуги. Смотреть особо не на что, но чем дольше мы едем, тем дальше я от своего прошлого. Прогуляться в преисподнюю и то лучше, чем оставаться в Лос-Анджелесе.
Не знаю, сколько я спала, но уже светает. Рассвет — лучшая часть дня, когда все вокруг свежо, и ты можешь забыть вчерашний поганый день. Если б только можно было стереть его навсегда… ну все, пошло нытье.
Я закатываю глаза и приказываю себе взбодриться. Да, у меня была паршивая жизнь. И да, по сравнению с моим отцом Гитлер — просто добряк Санта Клаус. Но знаете что? Я не позволю этому засранцу влиять на мою новую жизнь. Я не доставлю ему удовольствия снова командовать мной.
Я откидываю голову назад к спинке кресла и закрываю глаза. Казалось бы, меня должна напугать перспектива остаться с этими мыслями наедине, но что самое забавное, мне совсем не страшно. Мысли лишь напоминают мне о том, через что я прошла, прежде чем оказаться здесь.
Мучает ли меня совесть за то, что я хладнокровно выстрелила в собственного отца? Нет.
Мучает ли меня совесть за то, что я оставила его тело истекать кровью на дешевом липком линолеуме? Нет.
Чувствую ли я себя виноватой? Нет.
Нет, нет и еще раз нет.
А мучила ли совесть папашу, когда он приползал домой пьяный или под кайфом? Когда он каждый день бил меня ремнем — моим подарком на День отца? Нет.
Может, она его мучила, когда он впервые продал меня наркоторговцу, Большому Филу, чтобы купить еще наркоты? Нет.
Мучила ли его совесть, когда он решил, что я могу расплатиться за его долги, делая то, что не должна делать ни одна девятнадцатилетняя девушка в мире? Нет.
Это было всего два дня назад. Два дня назад я поняла, что с меня хватит.
Два дня назад закончилась моя прежняя жизнь.
То, что я не раскаиваюсь в содеянном, еще не делает меня плохим человеком. Это лишь означает, что я умею выживать. В моем мире, где выживает сильнейший, у меня не было другого выбора. Либо он, либо я.
И в первый раз в жизни я выбрала себя.
— Ну, все, мы на месте. Спасибо, что выбрали автобус компании «Грейхаунд». Надеемся еще увидеться с вами.
Не знаю, сколько прошло часов и какой сегодня день. Впрочем, это не важно. Я сделала это. Я сбежала от него и готова начать все сначала.
Снаружи темно, хмурое небо заволакивает грозовыми облаками — что ж, я же победитель по жизни.
Прихватив рюкзак, я радостно направляюсь к выходу из автобуса, к моей новой жизни, но у самой двери меня останавливает водитель.
— Вас кто-нибудь встречает, мисс? — спрашивает он, не поднимая головы, что-то записывая в журнале учета.
У меня мурашки пробегают по коже.
Почему он спрашивает, этот незнакомец? Раньше ко мне проявляли интерес, только когда от меня что-то было нужно.
— Да, — свысока бросаю я и быстро спускаюсь по ступенькам.
Нахлобучив по привычке капюшон, я прячу под ним лицо и растворяюсь в темноте ночи. Осматриваюсь, запоминая окрестности.
Итак, вывод: я нахожусь не понятно где посреди не понятно чего. Класс.
— Простите, мисс, я не хотел вас тогда напугать, — раздается за спиной чей-то голос.
На мое плечо опускается рука, и я в испуге кидаюсь в сторону, сглатывая комок в горле. Ненавижу, когда меня касаются незнакомые люди.
— Назад! — рычу я, мгновенно поворачиваясь, готовая драться.
Водитель автобуса, слегка побледнев, покорно поднимает руки.
— Простите, я не имел в виду ничего плохого. Просто подумал, что вы ищете, где приткнуться, вот и все. Здесь неподалеку мотель. Я знаком с хозяином, Хэнком. Мы с ним старые приятели. Скажете, что вы от Бобби, и он поможет вам с комнатой, пока вы не встали на ноги.
— С чего вы взяли, что я еще не встала на ноги? — спрашиваю я, настороженно прищурив глаза.
Бобби неловко переминается с ноги на ногу, осторожно подбирая слова.
— Я давно тут работаю, мисс, и, словом, немного разбираюсь в людях.
— Ты уж не обижайся, Бобби, — усмехаюсь я, — но ты ни черта обо мне не знаешь. Так что займись-ка лучше своими гребаными делами.
Лицо Бобби вытягивается, и, черт побери, я чувствую угрызения совести из-за того, что была так груба.
— Простите, мисс, — он отводит глаза и вдруг становится очень печальным.
Как же мне знакомо это чувство.
— Просто вы напомнили мне мою дочь, — добавляет он, откашлявшись.
Еще лучше.
Хоть мне и не хочется послать его куда подальше, все же я здесь не для того, чтобы заводить друзей или быть у кого-то в долгу. И уж точно у меня нет ни малейшего желания напоминать кому-то его дочь.
— Так к ней и валите, — огрызаюсь я, желая уйти от этого неловкого разговора.
Раньше я такой не была. Но если ты растешь в окружении наркоманов и наркоторговцев, ожесточаешься быстро.
Круглое лицо Бобби совсем расклеивается, и я говорю себе, что пора убираться. У меня нет времени на болтовню.
— Она умерла год назад, — печально говорит он.
Его взгляд будит во мне то, что, казалось, покинуло меня навсегда — чувство вины.
— Простите. Мне жаль вашу дочь, — неловко добавляю я, когда Бобби встречается со мной взглядом.
Бобби кивает и вытирает с глаз слезы.
— Спасибо. Словом, если передумаете, мотель в миле по дороге отсюда. Вы сразу его увидите. Такое большое жуткое строение с красной мигающей кошкой. Называется «Ночные коты».
Бобби поворачивает назад к автобусу, оставив меня гадать, как это назойливому водителю за сорок удалось ко мне подступиться.
Да уж, наврал Бобби. Какая тут одна миля, скорее все сто.
Наконец я вижу безвкусный «кошачий» знак, издающий гудящий звук, и плетусь к мотелю, благодаря небеса за то, что дождь еще не начался.
Когда я оглядываю парковку, у меня появляется такое чувство, как будто где-то здесь бродит Норман Бейтс: этот мотель — точная копия «Мотеля Бейтс» из одноименного сериала.
Исхоженные кольцевые дорожки давно пора покрасить; похоже, когда-то они были желтыми, но теперь уже точно и не скажешь. На заднем дворе мотеля приткнулась унылая баскетбольная площадка, знававшая лучшие времена.
Сад зарос травой, и знаете что, похоже, тут, в Южном Бостоне, водится перекати-поле — ну или это была кошка-переросток.
Красная мигающая стрелка, громко треща, указывает направление к офису, вывеска на котором гласит, что заселяться можно двадцать четыре часа в сутки. Отлично.
Электронные часы под багровой флуоресцентной надписью «МОТЕЛЬ» показывают 1:24. Я тру ладонями глаза, только сейчас осознав, как сильно я вымоталась. Хочется поскорее лечь и отрубиться, так что я быстро прохожу безлюдную парковку. Под конверсами хрустит гравий. Вдалеке раздается громкий вой, отдаваясь эхом, и мое сердце начинает биться чаще.
Я ускоряю шаг, — со зверем, завывающим столь зловеще, мне встречаться точно не хочется, — и влетаю в крошечную комнатку-ресепшн, пропахшую залежавшимися сигаретами и кофе. За красно-коричневой занавеской тихо, почти неслышно бормочет телевизор — кто бы ни сидел перед экраном, вряд ли это внимательный зритель, явно, что телевизор работает фоном.
На длинной деревянной стойке регистрации серебряный колокольчик. Звоню дважды.
В то время как я жду, пока кто-нибудь подойдет, я рассматриваю скромную обстановку комнаты. Большую часть пространства занимает стойка; позади нее на стене аккуратно развешены ключи.
Подавшись влево, я пытаюсь хоть что-то разглядеть в щели занавески, но напрасно — ничего и никого не видно. Только я собираюсь звонить еще раз, как появляется пожилой джентльмен, сонно потирая веки.
— Чем могу помочь, мисс? — добродушно спрашивает он, улыбаясь.
Если бы у меня был дед, я бы хотела, чтобы он выглядел в точности как этот старик. У него редеющие седые волосы и обветренная кожа, и мне он уже нравится.
— На сколько дней хватит этих денег, если я здесь остановлюсь? — спрашиваю я, порывшись в рюкзаке и высыпав свои скромные сбережения из бумажника на стойку.
Дедушка, как я его мысленно окрестила, подсчитывает деньги и хмурит бровь.
— Дня четыре, может, пять, — сообщает он, раскладывая банкноты и монеты по разным кучкам. — Это все, что у вас есть?
— Да, — отвечаю я, устало потирая лицо.
Я знаю, что там немного, но как только наступит утро, я пойду искать работу.
— Вы здесь надолго или проездом? — мягко спрашивает дедушка.
Почему-то вопрос не кажется мне неуместным — возможно, потому, что его глаза в обрамлении лучиков морщин светятся лишь добротой.
— Надолго я не задержусь. Найду работу, поднакоплю денег и поеду искать маму, — признаюсь я, удивляя саму себя.
Впервые я с кем-то поделилась своими планами. Рассказав о них, я почувствовала, что то, что я делаю — и, куда важнее, что я уже сделала — стало более реальным.
— Понятно.
Дедушка хмурится, и вот оно. В его старых мудрых глазах появляется жалость.
Я ненавижу этот взгляд и тут же жалею о том, что выдала себя.
— Так я могу снять комнату? — спрашиваю я, не давая дедушке возможности выведать обо мне что-то еще.
— Конечно, — быстро кивает он, и жалость во взгляде исчезает.
Дрожащими пальцами он тянется за ключами от моей комнаты, и я гадаю, есть ли здесь человек, который помогает ему. Кто-то помоложе и не такой хрупкий.
Дедушка должен быть в постели или в каком-нибудь круизе для старичков, направляясь на Багамы, а не стоять за стойкой регистрации в этот поздний час.
Я с интересом наблюдаю, как он спокойно, не спеша вытаскивает из-под стойки блокнот в кожаном переплете, — может, просто потому, что он такой… старый?
Дедушка тянется за очками в серебристой оправе, висящими на шейной цепочке. Когда он водружает их на кончик узкого носа, я рассматриваю его загорелые морщинистые ладони. Затем я смотрю на свои руки, такие юные и гладкие, и мне трудно поверить, что когда-то руки дедушки напоминали мои. Меня поражает то, как возраст меняет внешность. Когда я буду такой же старой, как дедушка, мои руки тоже будут в морщинках? Впрочем, в моем случае правильнее сказать «если я вообще доживу до старости».
Он подталкивает ко мне ключи, и они скользят по стойке, возвращая меня из грез в реальность. Когда я смотрю на него, в его глазах снова этот чертов сочувственный взгляд. Я поспешно хватаю ключи, чтобы поскорее убраться подальше от его жалости.
— Что именно ты ищешь? — спрашивает дедушка, пока я не успела сбежать.
Я удивленно поднимаю бровь, не понимая, о чем он говорит.
— Да я про работу, — поясняет он с улыбкой.
Я пожимаю плечами.
— Что угодно, лишь бы платили, и работа была более-менее законной. Хотя незаконная тоже сойдет, а если что — я «не понимать английский», — отвечаю я, имитируя испанский акцент.
Дедушка громко, от души смеется и утирает слезу в морщинистом уголке глаза.
Я осторожно улыбаюсь, но в следующую секунду улыбка исчезает.
— Что ж, если хочешь знать, — говорит дедушка, непринужденно облокачиваясь на стойку, — есть тут у нас одно рабочее место.
— Правда? — с интересом спрашиваю я.
— Сильно не радуйся, работать придется на кухне — готовить завтрак для гостей, а потом еще убираться в комнатах, когда постояльцы съедут. Могу предложить тебе дешевую комнатку. Зарплата, конечно, не ахти, но…
— Все супер, — перебиваю я. — Можно, я начну завтра?
Дед широко улыбается. У него не хватает нескольких коренных зубов.
— В смысле — сегодня, — поправляет меня он, оглядываясь на белые настенные часы. Дежа вю…
— Это значит «да»? — уточняю я, оставив без внимания его комментарий и мысленно скрестив пальцы.
Дедушка улыбается, и его добрые серые глаза отвечают мне без слов.
— Кстати, меня зовут Хэнк, — представляется он, протягивая ладонь.
Мысленно благодаря Бобби за то, что он отправил меня сюда, я смотрю на руку Хэнка, обветренную, морщинистую, и твердо пожимаю ее.
— А меня — Пейдж. Пейдж Кессиди, — говорю я.
Имя легко слетает с языка.
Только ведь это действительно я.
Мия Ли была жертвой.
Но Пейдж Кессиди умеет выживать.