Саша.
— Сашка! Ты что? Купался? И где твои туфли? — кричит Марат, как только я открываю дверь нашего маленького офиса. На больший — нет средств, да и большой нам не нужен. Марат — моя персональная наседка и друг по совместительству. Сколько я себя помню — он всегда рядом. Вместе гоняли, теперь работаем вместе. У нас три СТО. Ремонт, тюнинг, аэрография. Всё, как у всех, но разница в том, что мы гонщики, машины — наша жизнь, каждый из нас слышит душу авто. К нам пришли самые крутые техники, оказавшиеся не у дел. Мы принимали всех, кто действительно любил машины. Дело сразу пошло. Даже реклама не потребовалась — говорили: «Волков и Соколов своё дело знают».
Вслед за первой СТО открыли ещё две: для авто и мотоциклов. Мы работали много, порой забывали про сон и еду. Два года вкалывали.
Мы всегда и везде вкалывали: на трассе, в мастерских. Ничего просто так нам не давалось.
Наверное, все думают: ах, гонщик, ах, Волков, ах, звезда. Но и звёздность просто так не давалась. Накрутишь руль за целый день — мышцы в узел, спина и ноги ноют, хочется в душ, в кровать и спать, спать, спать…
А девчонки… были, но не так уж и много, я не хранил целибат, да и зачем, я был совершенно свободен, пока… пока снова не встретил Наташку.
Вот уже целый час мы сидим в Наткиной палате напротив друг друга, разговариваем, как два давно знакомых человека. Но это был следующий день, в первый поговорить не удалось: туда-сюда сновали постовые.
Я расслабился и просто наблюдаю за ней: как говорит, как тонкими пальчиками поправляет пряди волос, выбивающиеся из скромного пучка, как поднимает руки, чтобы собрать пучок снова, как при этом вверх поднялась её грудь. На грудь я уже спокойно смотреть не мог. Меня повело к ней, безудержно, меня прорвало. Посреди разговора я беру Натку за кисть руки, поднёс к губам, а сам щурюсь и смотрю на эту красивую, искреннюю и… чистую девчонку.
Но девчонкам я верить давно перестал — жизнь научила никому не верить, тем более девчонкам из меда: знаем, плавали… Ей, этому воробышку, верить хочу, очень, но, чем чёрт не шутит, когда Бог спит, а вдруг я ошибся. А ошибаться так не хотелось!
И я решил проверить. Но… как проверить. Просто потянуло к ней.
Я за руку тихо привлёк Натку для поцелуя, она подалась. Горячее прерывистое дыхание обдавало мой рот на расстоянии нескольких миллиметров. Безумие накрыло меня с головой, уж так соблазнял меня её ротик.
На скромный, лёгкий поцелуй ответила, потом мои губы легко коснулись её шеи, я втянул в себя воздух, её запах, обалдел от аромата топлёного молока и чистой кожи, с недоверием посмотрел на неё: разве можно так пахнуть! Испуганные до ужаса глазёнки, нежные ладошки с тонкими пальчиками, скользящие по моей шее, — млять, меня повело окончательно: я целовал её уже более настойчиво, придерживая её затылок, не позволяя уклониться от поцелуя. Она целовала в ответ, неловко и неумело. Её аромат буквально окутал меня, взял в плен, а колкие мурашки пробегали по моему телу, сбивали меня с толку, и я хотел, чтобы этот поцелуй не заканчивался никогда.
Вырез ночной рубашки из мягкой ткани, в которой видна ложбинка грудей, приковывал мой взгляд. Ложбинка и тонкая шея, обрамлённая распущенными волосами. Сюда бы ещё кружева. Белое кружево. Тогда уж точно принцесса или невинная школьница.
Но, когда я наклонил Наташу на одну свою руку, опять целовал её пухлые губы, то одну, то другую, то обе вместе, я упивался мягкостью губ, другая рука-злодейка захватила в плен её налитую, тугую грудь,(ммм, чёрт, какая тугая!), а пальцы захватили маленький сосочек, который ощущался даже через ткань, её синие глаза широко распахнулись, в них загорелся и потух желанный огонёк. Моя рука скользила дальше. Я приподнял подол рубашки, коснулся гладкой кожи бёдер, провёл по ним, дошёл почти до паха, до края трусиков, девушка, задыхаясь от моего поцелуя, тонкими ладошками толкнула меня, попыталась вырваться, я сильнее прижал её, лаская набухшую грудь. Мой член пульсирует, в ширинке тесно, яйца ломит. Млять!
Но Наташа с такой силой меня оттолкнула, что я упал на подушку.
— Нет, Саша, нет, здесь же больница, — прошипела, вскочила и отошла к окну, поправляя халатик.
Дурак! Проверить! Её! Дурак! Но было уже поздно, мои раскаяния опоздали, но я не сдавался.
— Нат, что-то не так?
Она обернулась, а я прожёг её взглядом: испытание продолжалось помимо моей воли. Что уж, коль начал — надо закончить.
— Ключевое слово — больница? — съехидничал я. Я всё ещё ей не верил.
Но Наташа была бы не Наташей, чтобы не ответить мне моей же монетой:
— Может быть! А может быть, и что-то другое. Ты думаешь, я боюсь? Боюсь, конечно, но только себя. В том, что случилось — виновата только я, — она говорила, глядя мне в глаза, стоя у окна, и я видел её хрупкую, стройную. Складки ночной рубашки, больничной, даже больничной, не могли скрыть изящных изгибов её тела. Я встряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения
Потом всё же повернулась: — А… может, ты хотел такой благодарности за моё спасение? — после этих слов на несколько минут повисла тишина. — И…, короче всё, тему закрыли, а тебе пора идти. Девушка, наверное, ждёт.
Наташа села на стул, сложила руки на коленях и смотрела только на них.
— Ната, эээ, ты так поняла??? Я… ты…
Я не знал, как ответить на её последний вопрос.
Это было, как удар под дых, как громкая оплеуха, как…Что там ещё надо было сделать со мной, за то, что я повёл себя, как похотливый кобель.
В палате звенело молчание. За дверью было тихо.
«Ну, что, Сашка, проси прощения!» — подумалось мне. А сердце замирало от нежности к этой девушке.
Я приблизился к ней, присел на корточки и не мог не положить свою голову к ней на колени. Я снова ощутил её запах. Запах топлёного молока и Наташи… Её собственный запах… Глубокий вздох и глубокое молчание.
Она отстранилась и медленно встала. Закуталась в больничное одеяло, как будто ей стало вдруг холодно, как будто этот кусок, пахнущий хлоркой, мог её согреть.
Меня раздирало позднее раскаяние. Хотелось обнять, согреть, приласкать, ощутить тёплые ладошки на моей груди, снова заключить в объятия. Меня снова влекло к ней неудержимо и властно, но я даже приблизиться к ней теперь боялся.
У двери я всё же оглянулся, решил ещё раз посмотреть на Натку. Наши взгляды встретились, и я прочёл в её синих бездонных глазах столько боли, разочарования, осуждения, безысходности. И всё это сразу, и всё это вместе.
— Наташа, я… — начал я, когда опомнился.
— Не надо, ты потом поймёшь, если только сможешь меня понять. Спокойной ночи, Саша.
Мне ничего не оставалось, как только выйти и тихо прикрыть за собой дверь.
Уже сидя в машине, я вдруг обиженно подумал: «Подумаешь, цаца, попалась бы ты мне в другом месте».
А потом: «Волчара ты позорный! Ну, что? Получил по носу? В другой раз будешь головой думать, а не разбухшим членом! Сразу же видел: она не из той породы! Она жизнью рисковала вместе с тобой, она, ни на минуту не задумываясь, бросилась спасать эту крошку, а ты, идиот, вздумал её проверить».
Я понимал, что больше Натка просто не захочет меня видеть, что я потерял её, едва только нашёл. Но дело сделано, и обратного пути у меня не было.
Я гнал машину на самой высокой скорости, я лупил по рулю так, что он в каждую минуту мог рассыпаться. Я был зол. Как я был зол!
А ведь как хорошо начиналось, как радовалась Натка, как она меня целовала! Чистая, добрая, а какая смелая! Она чуть не погибла, а я её проверять.!
И вдруг ловлю себя на мысли: а кто, когда, где мне так же радовался? Я даже резко затормозил.
«Ни в одном доме этого города тебя не ждут и не рады тебе, ну, разве Степаныч да Марат? закадычный друг по детдому, могут принять тебя, накормить и помочь. И всё. Была ещё Натка, но ты оттолкнул её, называется, проверил», — размышлял я, уже подъезжая к дому.
На следующий день, в суматохе забот и неотложных дел, я то забывал о Натке, то вспоминал. Когда вспоминал, меня тянуло к ней, туда, в больницу.
Я сидел в своём кабинете на автосервисе и думал, размышлял, уставившись в одну точку.
Вспоминаю о Натке и ещё больше убеждаюсь, каким я выставил себя негодяем. Возможно, я таким и был, но лишь отчасти, — у меня вредный характер, но не со всеми, и, встретив на пути девушку, которая умела за себя постоять и не поддаться на мои уловки, которая при одном коротком взгляде на неё не текла, не летела, как пчела на мёд, я понял: её мне никто не заменит. А мне нужна только Наташа, моя гордая Натка. Мой жестокий способ проверки только всё испортил, и я поклялся вымолить у неё прощение. Мне не надо было её ни с кем сравнивать, потому что она несравненна, она та, кто в огонь и в воду. А я за неё в воду и в огонь пойду.
Я приезжал к больнице, но войти не смог. Найдя её окно, я видел, как она одиноко стоит, задумавшись, замирает на несколько минут, поправляет мешавшие волосы, снова замирает, уходит внутрь палаты. А мне в мозг бьётся мысль: почему я тут, под окном, а не там, с ней в палате.
Перебороть себя — значит войти к ней, значит разбередить обиду, нанесённую мною же.