Наташа.
Утренний свет вернул мне разум и придал смысл происходящему. Я проснулась от странного ощущения, что меня кто-то толкнул. Оглянувшись, и не найдя никого, главное, не найдя в постели Сашу, — судя по времени, он уехал на работу — поняла, что мне всего лишь показалось.
Тишина, царившая в доме, немного пугала: я не привыкла к такой тишине. Но если тихо, значит, гроза закончилась. Это меня немного взбодрило. Я с детства боюсь грозы, с момента гибели Виталика, моего одноклассника.
Гроза ушла. Но в окна по-прежнему стучал дождь. Дождь шел третий день. Серый, мелкий и вредный, непредсказуемый, как низкое седое небо. Нескончаемый. Бесконечный. Он неприкаянно стучался в окна и тихо шуршал по крыше. Угрюмый и беспечный. Раздражающий. Надоевший.
Светло-сиреневые стены спальни, серо-сливовое небо за окном навевали щемящую грусть и…пустоту. Я задавалась вопросом: почему так? Даже тёплые, почти горячие струи душа не принесли должного облегчения в душЕ. В ней поселилась неуверенность: зачем я ему, этому красавцу. Наверняка я у него не одна. Тут и спорить не о чем.
А Саша, действительно, красив, он почти совершенен. Я могу смотреть на его обнажённое тело, на изгибы, на бархат кожи часами. Он невыносимо нежен, его руки не знают грубости, хотя искусно умеют брать, сминать, завораживать. Я тону в нём до самого дна и не хочу…не желаю искать берега. Я хочу только чувствовать и слышать его голос. Я хочу, я хочу! А чего хочет он?! И надолго?! Подумай сама, надолго?!
Но он был лучше, о чём я могла мечтать. А я мечтала о прекрасном принце. Но Саша лучше, чем тот воображаемый принц. Его кожа — она меня обволакивала, его голос меня манил, его запах завораживал, его член, он так совершенен.
«Ты — мазохистка, Наташа! Женский тип, не иначе! Возьми себя в руки! Ты лучшая! И не надо принижать своих собственных достоинств!» — пыталась я себя успокоить.
Женский мазохизм. Выражается в стремлении быть бессильным, подчиненным, неполноценным, никчемным перед партнером. Он присущ как женщинам, так и мужчинам.
Но меня снова раздирали сомнения: правильно ли я поступила, что вот так, быстро, как в омут, бросилась в отношения с Сашей. Я ведь бросилась, бросилась. И нет сил выплыть обратно. Но мне так хорошо было прошедшей ночью, что я не раскаивалась за время, проведённое в постели мужчины.
И если бы не ночные гости, если бы не разор в квартире, я бы не стала торопиться, да и он, наверное, тоже.
Чтобы не подвергать опасности ставшего таким дорогим мне мужчину, чтобы не растерять оставшиеся крохи уважения к себе, я всё же принимаю решение исчезнуть из его жизни, освободить его от себя. Нам обоим не нужны такие отношения.
Мне пришла мысль, что я сама себя варю в мыслях, отравляющих моё существование.
Мои вещи так и не были разложены, они всё ещё лежали в сумке, как будто ждали возвращения на старое место. А туда возвращаться придётся и им, и мне…
Как только я собралась, приехал Степаныч. Он весело рассказывал, какую прочную дверь мне поставили, отдал мне ключ, и наконец, понял, что я ухожу:
— Нат, а ты куда?
— Дядя Коля, мне на работу и обратно. Я быстро, не переживайте. Пока, пока, — целую в щёку, вырываюсь на волю, бегу к уже пришедшему такси.
— Вот и я дома, — грустно подумала я, открыв новую массивную дверь. Степаныч не поскупился. Вот только чем отдавать? Отдавать долги надо.
Прямо в обуви прошлёпала на кухню сварить кофе. Он ещё должен был сохраниться. Пыли скопилось много….
Чтобы как-то забыться, не плакать, не стенать, надо чем-то занять себя. Чем же? Конечно, уборкой. До самого вечера я мыла, вытирала по пять раз пыль, снова мыла окна двери, полы. Но всё время вспоминала о Саше. Мысли никуда не делись, боль жгла по-прежнему, и я со всего маху от злости шлёпнула тряпку в тазик с водой. Вода фонтаном взвилась вверх и разлилась по полу. Вот, снова надо мыть. Я на корточках вытираю растёкшуюся воду с пола, а солёную влагу размазываю по лицу, всхлипываю и уже икаю. Наконец, успокаиваюсь: пол сухой, лицо тоже.
Осмотрела комнату: ни пылинки. Чисто как в палате реанимации, только кого здесь реанимировать…Меня?
Действительно, усталость взяла своё, я надеюсь быстро уснуть, свернувшись калачиком под одеялом. Но…вторая подушка…, куда деть вторую подушку, и зачем вообще я её достала? Для кого она предполагалась? Я со злости отшвырнула подушку на пол. Пол чистый, ничего, завтра подниму.
Саша пришёл только поздно вечером. Он даже не пришёл, он просто ворвался. Сквозь сон я услышала громкий стук в дверь. Кто-то тарабанил несколько раз. Кто-то проигнорировал звонок домофона, как в прошлый раз? У меня развивается паранойя. От страха запотели ладони, по спине пробежал холодок. Внутри всё оборвалось, когда я представила, кто может стоять за дверью. Взяла в руки телефон, но вспомнила, что сегодня уронила его в чашку с водой, и он до сих пор не высох. Я кралась в прихожую, сдерживая дыхание, чтобы по малейшему шороху себя не выдать, как будто меня кто-то мог увидеть через дверь или слышать.
Взглянув в глазок, я, наконец, вздохнула, просто выдохнула облегчённо.
— Что так громко? — я больше не нашла, что спросить у врывающегося в квартиру Саши.
— Наташа, почему ты ушла? Тебя кто-то обидел? Я? — в его глазах металось непонимание.
Он пытался поймать мою руку, но я спрятала обе за спину, скорее потому, что боялась просто броситься ему на шею: настолько рада я была его появлению. С приходом Саши все мои сомнения, терзавшие меня, показались такими надуманными и неправдоподобными. Но признаться, что я всё же сбежала, я не смогла.
— А я-то думал… — разочарованно проговорил он, присаживаясь на край кровати. — Приеду домой, меня встретит Наташа, а она… просто сбежала…ну, почему, что не так? Я тебе звоню, звоню…Почему не доступна?
— Для тебя я доступна, — объятия Саши приводят меня в равновесие, я больше не спорю с собой, — телефон не доступен, он утонул…
Саша.
— Сашка, бл*ть, и ты таким хочешь ехать? Даже и не думай! Где тебя таскало всю ночь? Ты же знал, что тебе в поездку! Опять бабы? Ты же, кажется, завязал, или это твоя синеглазая спать не давала?
Это Марат разоряется, увидев меня полусонного утром в офисе.
— Мар, надо ехать, там две машины почти с нуля. Их надо брать, иначе уйдут, — я пытаюсь его убедить, хотя спать, действительно, хочется: уснуть смог только под утро. С Наташей точно не уснёшь.
— Ну, те, на хрен, поеду сам! — Мар — отзывчивый малый, моя персональная наседка, он держит наш бизнес в кулаке да и меня, кстати, тоже.
Марат уехал вместо меня, а я уснул прямо за столом, положив голову на руки. Но сначала вспоминал Наташу.
Проспал до обеда. От неудобной позы болела шея и спина.
Серое от туч небо и унылая погода совсем не располагали к хорошему настроению. Под ложечкой нудно сосало от голода. Я решил пообедать, но сначала позвонил Наташе, а в ответ — звенящая тишина. Я недоумевал: что могло случиться? Так хотел услышать её звонкое «да», но телефон молчал, как убитый.
А потом подумал: «Что она от меня хочет? Разве плохо нам было?» Но ведь это я про секс, а разве за этим она ко мне ехала?
Но как только вспомнил про секс, вспомнил Наташины прелести — в штанах стало тесно. Кое-как дотерпел до вечера. Вернулся Марат, что-то мне говорит, а я киваю из вежливости, вроде как понимаю, о чём он мне говорит. Он догадался:
— Короче, вали домой, с тебя сегодня работник хреновый! Бери себя в руки, иначе получишь по шее.
Дома — тишина и ни души. Млять… И за что, спрашивается…И долго мне за ней бегать? Чувствую, что придётся, долго и сколько скажет. И вприсядку, и вприпрыжку, потому как ни одна не вызывала такого жгучего желания постоянно видеть, трогать и обладать.
Но она не понимала, что имеет дело с Волком. Моя кликуха не только по фамилии, она по моей сущности. Маленькая Птаха будила во мне зверя. Догадывается ли она, насколько сильно я её желал?
В те пять дней пребывания её в больнице, когда Птаха меня продинамила, кстати, круто, я всё ждал: позвонит, позовёт. Не звала, не звонила, а я ей подыграл. Создал иллюзию ответного равнодушия, вернее хотел создать, а сам, как дурак, часами простаивал под окнами палаты, высматривал её в окне, и опять надеялся, что позовёт, но в ответ игра в молчанку.
Но теперь, после ночи, которая до сих пор будоражит кровь в венах, а стояк больно упирается в ширинку при одной только мысли о ней, о Натке, такого удовольствия я ей не предоставлю. Она будет моя, во что бы то ни стало!
Синеглазая девчонка, чистая, тёплая, светлая, с искренностью в глазах и в сердце, которой она, казалось, была пропитана, сама того не подозревая, заставляла меня вспомнить давно забытое слово «любовь». Ни одной женщине даже с модельной внешностью я его не изрёк. Нам, детдомовцам, пацанам и девчонкам с израненной душой, с изуродованным шрамами сердцем это слово никогда не доводилось употреблять.
Моей синеглазке за несколько дней удалось залечить раны и зарубцевать шрамы.
— Наташа, что случилось, почему ты уехала? Я волновался. Поедем домой?
— Я вообще-то дома… — лепечет, а в глаза смотреть не решается.
— Скажи, — пытаюсь взять за руку, спрятала обе за спину, — что происходит?
«Никуда ты от меня не денешься, Пташка!» — руку не дала, а просто так смотреть на неё не могу, хочу потрогать, подхватываю под попку и прижимаю к себе.
— Нат, расскажи, что тревожит? М? — шепчу, потому что её близость сводит меня с ума, я слегка поцелуем касаюсь её губ, потом ушка, шеи.
— Саш, ты психолог? — наконец-то улыбнулась. А руки уже на моей шее, рисуют ей только известные узоры, колдуют в моих волосах.
— Не то чтобы, но выслушать могу и хочу, особенно тебя, Нат. Тебе у меня не понравилось? Тогда будем жить здесь, у тебя. Мне нравится. Чистота, уют, что ещё надо?
Она недоумевает от моего наглого предложения.
— Ты сможешь жить здесь?! — глаза удивлены и в них смешинки. Щекой прижимается к моей, небритой. — Не говори глупости.
— Так, — отпускаю её и снова наглею, — покормишь?
— У меня только макароны и сосиски… Будешь? — она не верит, что это моя любимая еда ещё с детства.
Макароны и сосиски… Когда-то мечтал об этой пище. Конечно, съел, пили чай с печеньем, смотрели друг на друга. И так тепло стало на душе, будто всегда жил в этой комнате, потому что рядом она, Наташа. Сидит напротив и улыбается, а я жую, мне нравится всё, абсолютно всё в этой маленькой квартире.
После душа завернулся полотенцем ниже пояса, прилёг на её кровать, а она смотрит, улыбается и при этом краснеет:
— Ну, как? Мягко? — задумчиво покачивает головой.
— Иди ко мне, солнце, я скучал! — шепчу, не хочу спугнуть атмосферу тишины и покоя. А на полуторке, действительно, мягко.
Но ведь ты к другому привык: к деньгам, простору, к комфорту, даже удивительно, как ты у меня здесь вписался, — Наташа не хочет ко мне приближаться, так и стоит в отдалении и смотрит недоумённо, будто я пришелец с Марса.
— К чему я привык? Ты даже не знаешь, к чему, — у меня всё внутри сжалось от мысли, что когда-то давно таких макарон нам просто не хватало вдоволь, а сосиски видели по праздникам. Теперь у нас с Маратом еды много, а вот тогда… — Наташа, я из детдома.
Наташа тихо вскрикнула:
— Ах! — и горестно прикрыла рот ладошкой, а на глаза набежали слёзы. Она тихо приблизилась ко мне, села рядом, обхватила меня за шею и затихла. А меня опять сдавила мысль, что хочу с ней, только с Наткой, поделиться тем, чем никогда и ни с кем не делился. Её хрупкое тело в моих объятиях, сдавленное дыхание, слёзы, упавшие мне на плечо, её непосредственность, лёгкость в общении, без жеманства, без лишней суеты меня притягивали, как магнитом.
— Хорошая моя, не надо слёз, — я тяжело вздохнул и поцеловал её в лоб, как ребёнка. Я чувствовал, что всё, что касается меня, что хранилось у меня внутри, ей небезразлично.
— Саша, я… — её голос дрожал, и слышны были всхлипы. Наташа кусала губы, не сводя с моего лица немигающего взгляда.
— Не надо меня жалеть, со мной всё было не так уж плохо, — всё-таки вспоминать свою жизнь было нелегко, как казалось.