Глава 6.2
Наташа.
Прошёл месяц, и мне нужно появиться в институте.
День начинается отвратно. Я о чём-то задумалась и забыла про утюг: сожгла Сашину рубашку. Звоню ему, хочу спросить, где он, но как назло рассказываю о рубашке.
— Выкини! Зачем её было гладить! Мне некогда.
Это вместо «здравствуй»! Отключил телефон, ничего ни сказать, ни спросить не успела. Проглатываю обиду, вызываю такси. Приехало с опозданием.
Потапов Игорь Владимирович (ведёт первичную специализацию по чистой хирургии) встречает меня плохими новостями:
— Наташа, тут такие дела…
— Что случилось, Игорь Владимирович?
— Семёнов тебя опять забрал на курс, он просто не передал твои документы.
— Я что — вещь? Как это он меня забрал? А вы, вы вот так отдали? Вы ж хвалили меня.
— Наташа, я с ним ссориться не хочу. Мне не нужны такие проблемы. Я человек маленький, а с ним…ну, сама знаешь. Короче, сама с ним договаривайся.
Расстояние по коридору между двумя кабинетами я пролетеаю со скоростью мухи.
— Руслан, Николаевич, это что за хрень, зачем я вам? — прямо с порога, вот так неуважительно, потому что догадываюсь, почему Семёнов не отпускает меня.
— Наташа, ну, что за выражение! Ты образованный человек!
— Не лечите мозги! Руслан, короче, зачем я вам? Я, кажется, всё сказала. Ну, не люблю я вас, не люблю.
— А что там Волк? Как у него дела? Как тебе с ним? — ехидство и ядовитый взгляд Семёнова мне отвратительны.
— А вы откуда знаете? А… вы знаете! Ну и отлично! И это не ваше дело.
Я потом подумала: откуда он знает, я ни с кем не делилась. Нас видели пару раз вместе мои бывшие сокурсники — и всё.
— Это неважно, да дело не в этом.
— А в чём? — меня уже трясёт от его наглости.
— В тебе. Ты мне нужна. У тебя талант. А его надо развивать. Да ты и сама это знаешь. Ну, что тебе эти грыжи?
— Но дело ведь не в грыжах?
— Нет, в тебе, я уже сказал. Короче, как ты говоришь: либо я, либо никто в каком хочешь смысле. Да, и у Платонова тебе придётся платить за первичку. Сможешь?
Вот это сюрприз! Я стою, молчу, потому что онемела: я должна заплатить за первичку, а денег нет. У Саши просить я не собиралась, потому что всего в жизни я добивалась сама, своими силами, не надеясь ни на кого — так воспитала меня моя мать.
Вот так в одночасье рухнули все мои мечты, да и хирургом в Москве мне не устроиться: без первичной специализации меня никто не возьмёт, причём без опыта работы.
— Ничего, я разберусь, я сама найду, где пройти первичку, они меня не загонят в угол. А пока пойду работать.
С этими мыслями, со страшной, раздирающей душу обидой я выхожу из родного меда, с которым прощаюсь навсегда.
В таком раздрае я приехала в дом Саши. Неожиданно услышав музыку, поняла: хозяин в доме.
Я поспешно открыла дверь и вошла. Из прихожей сразу просматривалась кухня.
О Боже!
Я забыла, что надо дышать. Чья-то сильная рука сдавила мне горло и не отпускала.
За кухонным столом сидели четыре человека: две девушки, Марат и…Саша. Марат своей соседке что-то рассказывал, она весело смеялась.
А Саша…
В тот момент мне хотелось крикнуть:
— Стоп! Фильм снят! Спасибо всем! — так я пыталась взглянуть на всё происходящее как бы со стороны.
Но, к сожалению, это было не кино: Саша внимательно слушал свою соседку, положив ей руку на плечо, но, как только я появилась на пороге, его рука тот час поползла вниз, на задницу девушки, а потом вверх, сдавливая грудь. Она томно улыбалась, готовая вот-вот выпрыгнуть из глубокого декольте.
И всё это при мне, и всё это на публику.
Нет, не так: как будто меня не было.
Как будто это была не я, а часть интерьера.
Хорошо хоть не трахались прилюдно.
«Интересно, он спит с ней? Так же ласкает её, как меня, доводя до исступления? Такой же ласковый или немного грубый?» — эти вопросы сводят меня с ума, а ревность, медленно, но верно сковывает всё тело, отравляя своим ядом настолько, что мне становится трудно дышать. Как он её называет в постели? Птаха или птичка? Хочется соскочить с места и врезать им обоим по оплеухе. Я в ужасе смотрела на мужественное лицо бывшего любовника и на самой себе испытала смысл выражения: «оцепенеть от ужаса».
И это как пощёчина, яркая, хлёсткая, действует на меня отрезвляюще. Хлёстко и больно, до жжения во всём теле.
Я осознавала, что я той девушке не соперница: у меня не такая пышная грудь, не такие длинные ноги, возможно, я не 90х60х90. Но любят только за это? А как же душа? Нежность? Преданность?
«Скажи хоть что-нибудь, — умоляю я его про себя — Все что угодно, только не сиди с таким безразличным отстраненным видом».
Я почувствовала, как кинжал, вонзается в меня и проникает еще глубже, проворачивая и расковыривая рану.
Как поступить в данной ситуации? Я не представляла.
Орать, истерить, обвинять и рыдать не имело смысла.
В горле пересохло. Я облизываю высохшие губы.
Огромный, жгучий, режущий болевой ком появился где-то в области грудины и медленно поднимался к горлу.
Мне бы уйти, мне бы убежать, не оглядываясь, улететь, исчезнуть, но внезапная слабость растекается по телу, ноги отказываются слушаться хозяйку. Капли пота выступили на лбу. Я стояла, прислонившись к стене, и умирала. Мой взгляд словно прилип к этой паре, мне бы отвести взгляд, но его будто приковали.
Глядя на этих двоих, ощущаю тошнотворное омерзение. Вот она потянулась к нему за поцелуем, но он подставил для поцелуя только щёку, а сам всё время смотрел на меня.
И всё это на публику.
И всё это для меня.
Как будто говорил: вот, мол, и тебе замена, незаменимых у нас нет.
А я в ужасе смотрела на его лицо, черты которого в это время стали более грубыми, жестокими. В потемневших, почти черных глазах Волка зияла пустота.
Он же меня своим взглядом сжигал и наблюдал: сгорела ли я до пепла или надо ещё добавить огня, чтобы уж наверняка.
А я горела, как на костре сгорает грешница, вокруг меня всё полыхало и вспыхивало, языки пламени злобно лизали моё тело, готовые проглотить меня заживо.
Девушка ладонью пыталась повернуть его голову к себе, но он отбрасывал её руку и не сводил с меня глаз, полных ненависти и злобы, но вместе с тем какой-то неопределённости и растерянности.
Боль в грудине росла, она перешла в левую лопатку, как при прединфаркте: как будто кто-то предательски ударил меня сзади врасплох, когда я не ожидала.
Мне бы присесть, боль бы утихла, дыхание выровнялось бы, сердце перестало бы колотиться и отдаваться в виски нестерпимой болью, но стула в прихожей не было.
«Почему я не умираю? — сверлила меня одна мысль. — Умереть бы сейчас и не видеть, как он вколачивает в меня осиновый кол ненависти и злобы. Умереть бы сейчас, как умерла моя единственная подруга Даша Анисимова. Пусть живёт, пусть развлекается в своё удовольствие. Вот только за что? За что мне всё это? Почему Саша так быстро предал меня, почему он предатель? Вот так просто…»
Наконец боль ослабла, и я смогла полноценно вздохнуть. Раньше я не могла этого сделать, потому что боялась, что боль усилится. Со мной до сих пор такого не случалось, но я интуитивно понимала, что для моего состояния нет медицинского обоснования.
Такое состояние именовалось — растерзанная… в клочья… любовь.
Они все четверо просто сидели и смотрели на меня. Я молчала, и они не проронили ни слова.
Я у стены — они за столом.
Я одна — их четверо.
С ними… мужчина, которого… я… боготворила, которым жила, дышала, любила…
Я вдруг очнулась: мы собирались подавать заявление в ЗАГС. И что бы тогда могло произойти? Он бы бросил меня у дверей ЗАГСА?
Наконец Марат произнёс:
— Сашка, ей, кажется, плохо. Смотри, бледная какая.
Марат увидел, а Волков?
— Пришла, только настроение испортила! — капризно пропела девица, та, что, рядом с Сашей.
— Заткнись, и пошли вон обе. Спектакль окончен, — прорычал Волк, ничуть не напрягаясь и всё ещё испепеляя меня.
Но девицы пока не стронулись с места.
Спектакль. То есть, то, что я умирала — это был спектакль.
— Маратик, дай ей воды, — прощебетала другая девица. — Умрёт на пороге, что нам с ней потом делать.
Марат встал, молча, и принёс мне стакан воды. Я его залпом выпила. Мне стало легче. Но мои руки задрожали, стакан полетел на пол, хрупкое стекло не выдержало — он разбился на мелкие части.
— Ты что? Сонная? — произнесла какая-то девица.
— Хм, Суки вы! Волков, помнишь там, на мосту ты ругался? Так вот, вы — такие же суки! — я всё же нашла в себе силы, чтобы им в лицо сказать эти слова. В ответ мне — гробовое молчание. Очевидно, потому, что мои слова были правдой.
Меня там, у стены, просто распяли. Но за какие грехи?
Слёз не было, только глаза горели, словно их потёрли перцем.
Я уже собиралась уйти, но вспомнила, что надо собрать хоть какие-то вещи и забрать ключи.
На автомате я прошла в комнату, не глядя, побросала кое-какие вещи в сумку. Взгляд упал на васильковое платье. Я его сама покупала, решила захватить и его, но оно не умещалось в сумку.
Я вышла из спальни и направилась к выходу. Все четверо были на месте, только Волков больше не трогал девушку, он смотрел отрешённо в сторону.
Платье мешало мне — руки занимали сумки, и я бросила его на стол, прямо на еду и бутылки:
— Кому-нибудь пригодится!
Я даже не предполагала, что девицы станут его рассматривать.
— Какое платьице! — проворковала одна.
— Оно ношеное, ууу, — разочаровалась другая.
Краем глаза я заметила, что Волков выхватил платье из рук девушек, и я услышала звук разрываемой материи.
Не знаю, зачем он это сделал, вероятно, со злости.
Я, больше не проронив ни слова, пошла к выходу. Больше мне здесь делать было нечего.
— Постой, — пытался остановить меня Марат, — я тебя отвезу.
— Да пошёл ты, заботливый! — после всего, что произошло мне его забота — поперёк горла. И мне никого не хотелось видеть, тем более Марата.
— А вы что сидите, я сказал, пошли отсюда, — это Марат провожал девиц.
Никто, конечно, вслед за мной не бежал. Все было до смешного цинично, безжалостно, бессердечно и от того еще более нелепо.
Лишь несколько слов долетают до моего уха:
— Я верил тебе, а ты! Я поверил! Эх!
Появилось жуткое желание уснуть и не проснуться, только чтобы вытеснить из головы предыдущий эпизод. Всего несколько минут — и разрушена судьба. Все: мечты, надежды, вера в людей и в счастье. Растоптаны чувства, разбито сердце, растерзана душа. Даша…, она так же мучилась тогда, когда ей разбил сердце Глеб Некрасов, красавец, мажор…Чтоб его! Мне именно сейчас вспомнилась моя Дашка.
— Извините за беспокойство, продолжайте веселиться! — выплёвываю я им на прощанье, а потом именно Сашке: — Пока, Волков! Не кашляй! Будь, если сможешь!