Волков.
— Я верил тебе! Я поверил, а ты! — ору я вслед уходящей, плюнувшей сквозь зубы прощальные слова Наташке, да и что ещё она могла сказать.
— Что сидите, пошли отсюда, рты разинули! Понравилось? интересно? — ору на девок, а они выдают:
— А деньги?
— За что? За сиськи? Нате, берите, только выметайтесь, — кидаю на стол ничего не значащие для меня купюры. Жизнь рушится, никакие деньги не помогут.
Шлюхи уходят, а я мечусь из угла в угол, как затравленный волк среди красных флажков. Ищу выход, а выхода-то нет. Нет! Нет!
Марат сидит на том же месте и вертит в руках клочки разорванного платья.
А я всё мерил, мерил шагами собственную кухню, как измерял прошедшей ночью контору СТО, где мне одна за одной в воспалённом мозге рождались картины: вот Наташка ссорится с отцом, что-то ему доказывая, я даже вижу, как яростью горят его глаза; вот она бросает в лицо ему деньги, возможно, предназначенные для её первички, она сама мне говорила, что ей обязательно её проходить; вот Наташка надевает специально старое пальтишко, назло отцу оставляет хорошие вещи, хлопает дверью и разъярённой фурией бросается на улицу. Вопрос: из-за чего произошла ссора? Млять… квартира… Наташка сама мне говорила, что живёт в квартире матери Графа. Это самое веское доказательство, что они поддерживают отношения. Наташка — сильная натура. Она будет стоять до последнего, если ей это нужно.
Я распахнул настежь окно, мне было нечем дышать. А может, и правда, нечем. Вернее, некем. Мой мозг сверлит одно слово:
СУКИ СУКИ СУКИ СУКИ
— Ну, а платье-то зачем порвал? Мешало тебе оно? — бурчит Марат.
— Достал ты с этим платьем, выкини!
— Я-то выкину, а ты выкинул Наташку. Выкинул! Эх, Волк, такая девчонка! Вот, скажи, по-другому, по-человечески нельзя было? Обязательно мордой об стол?! Я предупреждал: сломаешь ты её, и себя тоже. Так и вышло. Какие же мы, Сашка, суки! Мы настоящие суки, слышишь, Волков! Мы сами от таких защищались там, в детдоме. Одни били нас, малолеток, а другие стояли и смотрели. — Марат рванул клочок ткани, и он разорвался, разлетелся на двое. — А теперь мы такими же стали…
— Слышу, не ори, Марат, и не рви ты мне душу, самому тошно, сам знаю, что суки! Только теперь ничего не поделаешь! Я сам всё разрушил… Ничего не собрать… — я мечусь, как в клетке. Я, наконец, осознаю, что натворил и какая предо мной разверзлась пропасть. — Но тут, — я снова открыл чёрную папку и бережно достал единственный лист, хранившийся там, — чёрным по белому написано, что она его дочь! Натка — дочь Графа! Почему она молчала? Она меня обманула! Обманула! — кричал я, разрывая собственное сердце, — Она, как змея, заползла в моё сердце. Она живёт в квартире бабки, матери Графа! Это доказательство побивает все твою защиту! Я никому так не верил, как ей! Целый месяц меня за нос водила! Она с этой папкой никогда не расставалась, значит, знала, что она его дочь. А может быть, даже давно знала, но скрывала, значит, обманывала… значит… Когда я прочёл письмо её матери, меня полоснуло так, словно без наркоза острой бритвой мне вскрыли зарубцевавшиеся раны. Те раны, что были два года назад. И потом, этот разгром в её квартире, наверняка это было предупреждение для неё: вот мол, если не одумаешься, не вернёшься к отцу — будет хуже. Марат, как мне было думать тогда, когда я своими глазами увидел признание матери Натки?
Я понимаю сам, что мечусь из одной крайности в другую. Мне бы успокоиться, обдумать на трезвую голову, но омерзение от предательства дорогого мне человека разъедает душу серной кислотой.
— Допустим, скрывала, — Марат хотел докопаться до истины, — ну, скрывала…. не хотела тебе говорить, что дочь вора. Но два года назад она подстроила нам аварию? Она держала тотализатор? Она угрожала семье Светова? Она сделала из Светова предателя?! Млять, Волков! Ты сам-то веришь в это?! Это всё он, Граф, отец её! И что, она должна ответить за грехи отца?! сейчас не тридцать второй год, и не тридцать чётвёртый, а ты — не Берия! Понял? Гад, ты, Волк, и я гад! Но я гадом быть не хочу и тебе не дам! Завтра иди и вымаливай прощение, сегодня остынь и проспись. Ты мне прошедшую ночь спать не давал…
Марат бьёт меня по самому больному, он пытается достучаться до моей совести, до моего отравленного сознания, и только теперь, теперь, на пике взрыва моего самолюбия, до меня вдруг доносятся отголоски того, что я натворил.
— Ты думаешь, простит?… — я хватался за маленькую призрачную надежду. — Как можно простить суку? Она не простит, и я бы не простил, а ты? Суку прощать нельзя!
Я рванул на себе рубашку: мне стало душно, пуговицы, как горох, тут же рассыпались по полу.
Я кожей почувствовал, что жизнь дала трещину, всё, что создавалось ценой каждодневных усилий, трещит по швам. Судьба нанесла новый удар под дых, надо подниматься и идти дальше, но как?
В глазах она, Наташка, стоит и молчит, смотрит и будто умирает. Умирает, но молчит! Ни звука, ни слова, ни крика. Лучше бы орала, разбила бы что-нибудь, крушила. Орать, истерить, обвинять и рыдать — не в её привычках и правилах. Она стоит, прислонившись к двери, и не может проронить ни слова.
Каскадом волосы, перекинутые за плечи, тонкая шея. В лучах заходящего солнца прозрачный пух на коже светится и играет. А я вспоминаю ночи, проведённые с ней. Как целовал каждую ложбинку на теле, как скользил пальцами по изгибам и вниз, как прижимал округлые бёдра, как закидывал на плечи ножки, как входил в сладкий плен её естества.
Эти воспоминания вызывают стон и ярость. Ярость на себя самого, но тогда я думал, что я прав, что я поступаю правильно, когда затевал весь этот спектакль. Я всё сам устроил: позвал в гости девок, на которых мой хрен не стоял, написал Марату, чтобы пришёл.
Он меня чуть не прибил, когда узнал, что я затеял.
— Я прав! — кричал я ему. — Она только строит из себя праведницу, а на самом деле…
— Что на самом деле? — Марат мне не верит, а я ещё больше злюсь и на него, и на Наташку.
Когда я прочитал это чёртово письмо с признанием её матери, так уж получилось — оно случайно из папки выпало, по сердцу резануло настолько больно и глубоко, словно всё случившееся два года назад, когда мы с Маратом могли бы погибнуть, и остались живы просто чудом, произошло только вчера. Настолько всё тогда пережитое нами прочно вошло в память, засело, въелось, не хотело уходить, как не бейся.
Два года назад, когда мы ещё участвовали в гонках и были на пике славы, нам сам Чёрт был не брат. Мы гордились своими успехами. Гонщики — народ лихой, но были люди, которые просто наживались на нашей лихости. О тотализаторе за нашей спиной мы узнали не сразу: только тогда, когда нас подставил Светов, наш механик. Он всегда был для нас своим парнем, но только и всего. Но мы были одной командой, и он ни разу нас не подводил. А тут…
Едва был объявлен старт, я почувствовал — что-то не так с машиной.
— Марат! Что с машиной? Рулевая! Где Светов? Млять…
Мой крик тонет в скрежете разваливающейся на части Porsche. Мы по очереди вылетаем из машины, лобовое стекла разбито в клочья: Марат на проезжую часть, ему повезло больше, если это можно назвать везением, он всё же успел сгруппироваться. Мы тренировались, как покидать машину во время аварии. Меня же выбрасывает на ограждение, кажется, что моё тело ограждение перерубит на двое. По счастливой, по очень счастливой случайности я не долетел до ограждения, но поребрик, ограждающий проезжую часть, сделал своё чёрное дело. Досталось двум моим ребрам и левой руке. Переломы закрытые — мы легко отделались, потому что не успели набрать скорость на старте.
Эксперт, осмотревший машину, дал заключение: «Рулевая выведена из строя ещё до старта. Причём, намеренно и так ловко, что вы и ста метров не смогли бы проехать. Вас убить не хотели, хотели лишь попугать ну, или просто убрать с гонок».
Кто изувечил нашу машину, мы поняли сразу — Светов. Больше никто к ней на шаг не подходил: она для нас святая святых, да и не принято толкаться у чужих авто.
Но сказать в открытую, что в аварии виновен Светов, нам попросту не дали: Мару подбросили записку: «Откроете рот — пожалеете. Не только вы, но и Светов».
Мы поняли: тотализатор. Нас проиграли. Очевидно, на экипаж другой машины кто-то поставил кучу бабла, и им надо было, чтобы гонку выиграли именно они.
Светов потом пришёл сам. Нет, не каяться, пришёл рассказать правду:
— У меня не было выхода. Меня заставили. Они долго на меня наседали, а у меня двое детей. Двое! Кто бы их стал кормить, если бы меня убили или покалечили?!
— Даже так? — Мар отказывался верить, но я поверил сразу.
— А ты думал как? Граф шутить не любит. Он авторитет, местный воротила. Пока они не пригрозили похитить детей, я сопротивлялся. Вам и во сне не приснится, какие там крутятся бабки, а он держит весь тотализатор. Весь! Только прикиньте: сколько заездов, процентов, какой должен быть выигрыш. А вас я убивать не хотел, поэтому сделал так, чтобы рулевая отвалилась на старте.
— Аркаш! А как ты собирался жить дальше? Тебя теперь ни в один экипаж не возьмут! — я сочувствовал ему, но злость была сильнее сочувствия, мне самому хотелось его тогда придушить, жаль, что рука загипсована и рёбра ныли адски..
Светов тогда ушёл из спорта, я долго залечивал рёбра и рану обиды, а нас потом так плотно обложили — мы едва попадали в пятёрку. Рука ещё долго болела. Экипаж развалился, и нам просто поставили условие: либо работать на Графа, либо катитесь подобру-поздорову. Что значит работать на Графа, знали многие: это значит служить пешками в его подпольной букмекерской конторе.
Из депрессии, охватившей тогда обоих, и Мара, и меня, вытаскивал Степаныч. Судьба нас так перетряхнула, что разом поменялись все приоритеты.
Степаныч тогда рубанул с плеча:
— Хватит! Мужики вы или красные девки! Вам скоро по тридцать, а у вас за душой ни копья!
Так мы начали жить заново, организовали бизнес, но Степаныч и тут оказался умнее: все мастерские мы на всякий случай решили записать на его имя — так было безопаснее. Мало ли что. Мы стали сильнее, свободнее и ни от кого не зависели.
А теперь это ненавистное имя снова всплыло. И на ком! На Наташке! На женщине, которую любил и верил безгранично.
Мне тогда хотелось рвать и метать, крышу рвало бешено, в хлам, до безумия. Хотелось мстить, мстить, мстить. Ему, его дочери — мне без разницы. Главное — я жаждал отмщения.
Но как получилось на самом деле — я мстил ему — отомстил себе.
Но что бы ни случилось — нужно стремиться вперёд. Если тебя втоптали в грязь, измарали душу, ты останешься в грязи, жалея себя. Сильные люди поднимаются и идут дальше, выстраивая свою жизнь заново. Я считал себя сильным человеком, но как оказалось зря. Потому как по-настоящему сильный человек не стал бы мстить слабому. А я нашёл в броне Графа слабое место и решил поквитаться с ним через Наташу.
Но тут я крупно просчитался: месть бумерангом вернулась ко мне самому. Я понял: Наташу мне не забыть, не вытравить из своего сердца.
Выехал на трассу. Марат орал:
— Куда, придурок, права отберут! Ты пьяный!
А мне по хрен: хочу, чтобы в хлам, чтоб забыть к чёртовой матери, что я натворил. Хочу разогнаться и на бешеной скорости влететь в фонарный столб. Я остановился, сердце колотится, машина ревёт — я газую, газую, двигатель вот-вот разлетится в щепки, как только что в щепки разлетелась вся моя ублюдочная жизнь.
Руки сами крутят руль по направлению к Наташиному дому. Зачем, зачем я туда еду? Что я ей скажу? Какого потребую объяснения? И смогу ли я подняться на этаж и переступить порог квартиры ещё вчера ненавистного мне человека, смертельно ранившей меня женщины, а сегодня растоптанной мною… За предательство? Но почему тогда я бешусь, почему я сегодня разуверился в своей правоте? Почему меня гложут сомнения? Почему я не поговорил с ней? Бл*ть! С кого спрашивать? Кто ответит на все мои долбанные вопросы?
Ммм, но почему тогда я задыхаюсь, по-че-му! Почему сердце пытается выскочить через брешь, пробитую невидимым кукловодом, который до сих пор не отпускает нити, он дёргает за нити, а мы… как гуттаперчевые куклы, корчимся…
Корчимся, как марионетки.
Корчимся.
Корчимся!
Рука…нога…туловище…
Как подумаю, что мой дом пуст, что там только ветер и пустота, нутро переворачивается, и ноет, противно, надрывно ноет внутри. Хочется орать:
— Наташаааа!
Вернись, обмани, соври, я поверю, только не молчиии!
Не молчи!
Ударь — как я тебя!
Только вернись!
К утру я немного очухался, алкоголь выветрился, и до меня, наконец, доходит
ЧТО Я НАТ — ВО — РИЛ!