Наташа.
Такси подобрало меня почти сразу.
Уже там, в машине, я ощущаю себя бесчувственным роботом. Железкой. Без чувств и без души. Молодой парень таксист мне что-то говорит, зачем-то улыбается, а я только назвала ему свой адрес.
А я снова вспоминаю Дашу Анисимову, красавицу, жгучую брюнетку, хохотушку. Мы с ней подружились с первого курса. Она была не чета мне: единственная дочь из богатой семьи, Дашка всегда одевалась по последней моде. Но с родителями отношения её не ладились. Ей всегда не хватало душевного тепла её матери, отец же постоянно в разъездах, времени дочери тоже не уделял. Когда она влюбилась в Глеба Некрасова — она будто летала — как ей казалось, он стал её теплом.
«А я, Даш, я ведь тоже люблю тебя!» — мне становилось обидно, что она меня как-то отдалила.
«Натка, ты же подруга, единственная причём, а он… он любимый!»
" Я не про то, я понимаю, что он твой любимый… я про тепло…не забудь обо мне, когда он тебя кинет. ты же знаешь, какая за ним тянется слава!"
А после этот её тёплый любимый оттрахал Авдееву Аню прямо в аудитории, она стонала, а Немцев, сволочь, снимал их на видео, через щель, что у пола и двери. Как он это сделал — до сих пор непонятно, потом это видео показал Даше и признался, что давно её любит. Так, типа, хотел раскрыть её глаза на Глеба.
Глеб тогда сказал Даше: «Это был лишь случайный эпизод».
Это-то стало последней каплей — Дашка наглоталась снотворного и больше не проснулась. Эпизод. Случайный. А сколько было неслучайных?
А я? Я тоже для Волкова эпизод? Вот это похоже на правду.
В квартиру вошла на автомате, без чувств, без эмоций, словно это была не я, а серая бесформенная субстанция, заполнившая мою оболочку.
Судя по скопившейся пыли, я здесь давно не была. Но серой массе чистота ни к чему.
Посмотрела на кровать: те же простынь, одеяло, подушки, что были тогда… Я их просто побросала на кресло. Спать на той постели, где… я не смогла. Улеглась просто на матраце и вырубилась. Как механизм. Нащупала рычажок и выключилась.
Просыпаюсь, когда уже во всю светит солнце, и я не могу понять, почему я так долго спала.
Оглядываюсь вокруг: о, Боже, — сколько пыли! Есть хочется так, словно не ела целую неделю. Выручают меня мои дорогие макароны с подсолнечным маслом, потому как больше нет никакого и вообще ничего нет. Но есть кофе. Этого мне будет вполне достаточно, потому что идти в магазин, нет никакого желания, да и некогда: надо приниматься за уборку.
События вчерашнего дня сначала в моей памяти, как будто стёрты, нет той остроты, но боль… она не ушла, и ощущаю себя волчицей, брошенной, одинокой, с полинялой шерстью, со сточенными зубами, хочется выть на луну, выть, выть, до боли в горле, до хрипа. Хочу кричать во всю мочь:
— За что? за что? за что? почему он так со мной, в чём причина?
Но вокруг тишина. Она ответа не даст, потому что нет ответа. Ни у неё, ни у меня. Ни у кого.
Я тру, тру, тру эту пыль, а она не кончается. Мне надо стереть не только пыль, но и все воспоминания о Саше. Я замираю на месте, забываю, что надо тереть, мыть, вымывать. Очнулась, поняла, что я на том же месте, и грязи не убавилось. Продолжаю уборку, но заняты только руки. В голове опять навязчивые мысли. Но мне надо, надо забыть все, что произошло. Мне надо вырвать эту любовь из сердца. Будет больно, будет плохо, но это необходимо.
Я изо всех сил, но пока безуспешно, пытаюсь вышвырнуть из своего сознания одурманивающую боль. Иногда мне кажется, что жизнь потеряла всякий смысл. Но я всё же надеюсь на то, что время лечит.
Я должна научиться жить без него, научиться быть счастливой, чего бы мне это не стоило. Доказать себе, что я не умру без него, без Волкова. Тем более после того, как он унизил меня в присутствии этих шлюх и Марата и причём здесь они: он меня просто унизил, растоптал, сломал, как надоевшую игрушку. Нас больше нет, и никогда не будет. Он не любил меня никогда, если б любил, то не вынимал бы сердце.
Быть может, я приписала себе права, которых не имела? Я считала, что владею тем, чем овладеть невозможно? Я хотела получить звезду с неба, а она недосягаема?
Я бросаю уборку, зарываюсь в подушки с головой, чтобы ничего не слышать, удалиться от этого жестоко мира.
Только к вечеру следующего дня я всё же заканчиваю уборку, победила пыль, грязь, но саму себя не победила.
Я не ем вторые сутки: подхожу к столу — меня воротит от одного вида еды. Только кофе, кофе, горький, крепкий, чтобы хоть как-то сбить депрессию кофеином.
Но голод не тётка. От двух суток голодания — попа опала, штаны спадают, живот провалился. В холодильнике — мышь готовит петлю, чтоб повеситься. Пришлось идти в магазин.
Возвращаюсь с пакетами, полными еды, не уверена, что смогу что-то съесть, — тяжело, однако, но кто-то (я не смотрю ни на кого, смотрю лишь себе под ноги, задумалась) хочет забрать у меня мою ношу.
— Эй, какого чёрта! — я вздрагиваю от прикосновения и меня обволакивает дорогой парфюм, защекотав мой нос.
— Идёт, по сторонам не смотрит, а если бы воры! — бормочет Волков себе под нос, не глядя на меня, как ни в чём не бывало. Он в тёмных джинсах, светлом джемпере и чёрном коротком пальто нараспашку. На минуту его голос заставляет меня забыть, где я, и что между нами происходит, но только на минуту.
А пакеты уже у него в его сильных руках. Я смотрю то на пакеты, то на него… и ничего не чувствую… внутри меня образовалась пустота, брешь, яма. Или мне это кажется…
Но я чувствую его запах, вижу цвет… его долбаных глаз… От которых мир уходит из-под него и голова кружится. На щеках щетина, немного больше, чем лёгкая небритость. Понятно, почему.
Неужели снизошёл красавец, чтобы навестить меня, грешную?!
Но иду за ним, молча поднимаюсь по лестнице, облизывая сразу пересохшие губы… а у двери моей, новой, ещё куча каких-то пакетов.
— А это что? Чьи это вещи? — отодвигаю ногой, они войти мешают.
— Твои… ты забыла…
— Своё я всё забрала, только книги мои у тебя. Привёз?
Наконец, смотрю ему прямо в глаза. Лицо осунулось, глаза впали… и это всё за двое суток…Да, уж… Наверное, трахались всю ночь…Да, ладно, мне не жалко чужого хрена. Чужого не жалко… Слово «чужой» больно колет, противным холодком поселяется внутри и не хочет уходить.
Мы уже ругаемся посреди моей кухни, я выкладываю продукты, кладу их на стол.
— Привёз я твои книги и подарки. Это же подарки, Наташа. Почему ничего не взяла? В чём ты ходишь? — смотрит на мои потёртые джинсы, на полинялую майку. Мне незачем было наряжаться: продуктовый магазин рядом с моим подъездом. Он это знает, он это видел, но так уколол!
А мне так обидно стало, что он весь такой красивый, в модной одежде, а я… Я даже бросила пакет с продуктами на пол.
— Да, пошёл ты, Волков, на хрен! Ишь ты, не нравится ему! Я тебя не звала! Не нравится — не смотри и убирайся! А подарки свои можешь подарить своей шлюхе и себя ей подари… мне чужого не нужно. Слышал? Чу- жо- го! Выметайся! — смахиваю слёзы, выступившие от обиды. — Подумаешь! Я бедна! Но зато я честна! Не как некоторые! Пошёл вон!!!Здесь тебе не рады!
— Хорошо! ты моего не хочешь! Так своё возьми! Вот, ты забыла кое-что! Нехорошо разбрасываться дорогими сердцу реликвиями!
Он мне протягивает какую-то чёрную папку.
— И это не моё! — я кидаю папку, не глядя куда: на стол, на пол — мне без разницы.
— Ну, и дочь! Ото всех отреклась: от матери, от отца! — в его глазах я вижу ехидство.
— От кого я отреклась? Что ты несёшь? — обливаю тем же ехидством. Что он мне — то и я ему. Ненавижу!
— Скажешь, не читала? Врёшь! не надо разыгрывать передо мной сцену! Я не верю! Хреновая из тебя актриса!
Он злится, лицо даже покраснело от гнева. А я не могу понять: чего я не читала, и почему я актриса.
— Ладно, Волков, прочту! Прочту, чтобы только тебя успокоить! Вот, смотри…. беру…. читаю! Доволен? Вот, сажусь на стул, всё для тебя, Волков!