— Ладно, Волков, прочту! Прочту, чтобы только тебя успокоить! Вот, смотри…. беру…. читаю! Доволен? Вот, сажусь на стул, всё для тебя, Волков!
О, Боже! Господи, дай силы!
------------
«Он вошёл в мою жизнь непрошено, о моей судьбе не скорбя…» — те самые стихи, та самая папка, чёрная, я вспоминаю. Когда читаю дальше, меня начинаешь трясти, как во время лихорадки. Зубы отстукивают дробь, но я читаю, глаза бегают по строчкам, а бумага жжёт ладони:
«Наташа, я не знаю, дойдёт ли до тебя когда-нибудь это письмо. Молю Бога, чтобы дошло.
Я часто начинала его писать, потом рвала, начинала всё снова, писала, прятала, доставала, рвала. Это последнее, его я оставлю. Оно о твоём отце, Графском Вячеславе Сергеевиче, его кличка — Граф. Он страшный человек.
Он вошёл в мою жизнь непрошено, о моей судьбе не скорбя
Точно так, как было со мной…
Он просто взял меня за руку и сказал: пошли. Я покажу тебе сладкую жизнь.
Он был красив и статен, он притягивал, как открытый огонь. И я полетела, полетела, словно бабочка или мотылёк на этот огонь, не заботясь, что он не согреет, а опалит, спалит дотла.
Сначала моя жизнь мне показалась сладкой: одежда, побрякушки, вкусная еда. А потом она стала горькой, такой горькой, что меня воротило от одного его вида.
Страшнее этого человека не было, ужаснее я не видела.
Его руки по локоть в крови. Окровавленную одежду он просто выкидывал и надевал новую. А меня лихорадило, трясло от чужой крови на его одежде, но я молчала. Он убил своего двоюродного брата, Самсонова Романа, когда тот хотел забрать меня у него. Забрать, как забирают вещь. Я вещь! Никогда этого себе не прощу! И ты меня не прощай, дочка!
Я молчала и тогда, когда он велел убить тебя. Наташа, дочка, я молчала! Ты едва зародилась во мне. Он просто бросил на стол деньги и сказал: «Ты знаешь, что делать». Он не поверил, что ребёнок его. И я поплелась в больницу, нет, я поползла, как червяк, ведь он бессловесный тоже. О, ужас!
Не знаю, какой знак свыше уберёг тебя и меня. Убить своего ребёнка я не смогла, несмотря на страх. И теперь я счастлива, что ты есть у меня.
Денег было много, он не поскупился на твою смерть. А я применила их на нашу с тобой жизнь. Где мы спрятались, ты догадываешься. Говорят: «Хочешь что — то спрятать — положи на самое видное место». Так поступила и я. Дом матери Вячеслава стал для нас последним приютом.
Наташа, я не могу больше молчать, а сказать тебе не решаюсь. Надеюсь, что когда-нибудь ты это прочитаешь, а я молю Бога, чтобы это не было поздно. Прошу тебя, детка, бойся этого человека, обходи седьмой, десятой дорогой. Он сломал мою жизнь, сломает и твою.
Прости меня, ДОЧЬ! Пока у нас всё хорошо, и Вячеслав нас не нашёл, я просто думаю, что не искал, а может, сидит. На него давно ведут охоту, но он хитрый. Он такой хитрый! Но ты не его дочь, а только моя! Твоя фамилия — от твоего деда, отца моей рано умершей матери».
Письмо падает, оно летит из рук, плавно приземляется на пол.
— Мммм, ууу, — меня скрючивает, мне хочется выть, выть, выть… Меня моя мать хотела убить, оставила жизнь, но сейчас наповал убила. — Саш, уйди, пожалуйста, уйди…уйдиии, я никого не хочу видеть…
Я чувствую себя соринкой, которую засасывает в водоворот, холодный, страшный, беспощадный. Я захлёбываюсь, я тону, я падаю на самое дно.
Этого не может быть, это неправда, это чья-то злая шутка. Как она могла так поступить со мной, как? Сначала Саша, потом она, сколько они будут меня мучить, я не хочу, я ничего не хочу, хочу, чтобы меня все оставили в покое. Никого, никого не хочу видеть!
Истерика, настоящая, страшная, жуткая, дикая, сбивает меня с ног. Я лежу на полу, обхватив живот руками, пытаясь унять режущую боль… меня крючит, мне больно, больно, больно!
Я хочу спрятаться, чтобы никто меня не нашёл, но где? Саша встряхивает меня за плечи, что-то кричит, я вырываюсь, он ударяет меня по лицу. Это приводит меня в чувства…
— Нат, прости, но так было нужно, чтобы остановить твою истерику. Выпей воды! Выпей!
Мои зубы стучат о стакан, вода проливается, но несколько глотков я всё же смогла сделать.
— Да уйдёшь ты или нет! Я одна хочу остаться!
Он растерян, я вижу в его глазах боль и состраданье. Чью боль? Его? Мою? Я ничего не хочу выяснять, мне сейчас самой до себя.
Я встаю, открываю двери и хочу выпроводить нежеланного гостя.
— Уходи, Саша, пожалуйста, не надо мне ни подарков, ни жалости, ни сочувствия. Я тебя прошу лишь уйти!
— Наташ, ты чего кричишь, — на пороге вдруг появляется дядя Коля, — что случилось? Сейчас соседи сбегутся.
— Дядя Коля, пусть он уйдёт! Я не хочу от него ничего!
— Саш, ты Натку обидел? — сосед не понимает, что произошло.
Горный Николай Степанович всегда был рядом, я не помню, с каких лет он опекает нас, не могу понять, почему. Я помню, как он смотрел на мою маму, но она словно не замечала его. Он для неё был только друг семьи. А бабушка, Клавдия Фёдоровна, вздыхала и грустно покачивала головой. Почему она грустила? Зачем вздыхала?
Когда мамы не стало, он пропал, не помню, надолго ли, потом снова приехал. Больше уже надолго не уезжал. Он всегда был рядом, радовался моим успехам, помогал материально, но возврата денег не требовал никогда. А когда я пыталась вернуть хотя бы часть, он делал вид, что принял, но потом эту сумму я находила в той же шкатулке, где всегда хранились деньги.
Николай Степанович — бывший военный, пограничник, говорили, что даже какой-то начальник, я, к своему стыду, не спрашивала, а сам он не делился. Так мы и жили, пока не появился Волков. На беду мне появился. НЕ на радость. Радость от прожитых с Волковым дней затмила беда. Сначала одна: обида, измена, теперь другая — я дочь бандита по кличке Граф.
Вот теперь он пытается узнать, обидел ли меня Волков. Рассказывать, что обидел? Зачем? Пусть это останется на совести Саши. Но мамино письмо он увидел сам, оно лежало на полу. Поднять его, взять в руки я не смогла.
Он читает, и его лицо мгновенно становится каменным, непроницаемым. А я умоляю:
— Дядя Коля, порвите его, выбросьте, сожгите, сожгите, чтоб и пепла не стало, не стало ничего! Я не хочу!
Мне кажется, что если сжечь это письмо, то уйдут боль, обида, не будет предательства Саши. Не будет ненавистных мне слёз. Но плачу.
Я плачу, и плачУ! Я плачу по счетам матери. Моё будущее — его нет. Нет для меня и любви. Вон он сидит, смотрит и молчит. Как смотрит? Не могу понять, потому что плАчу.
— Саша, ты из-за этого меня бросил? Из-за этого так жестоко? Почему ты так жёстко со мной? А в общем-то, ты прав. На что тебе меченая? У меня теперь во весь лоб: дочь бандита! И мне от этой метки вовек не отмыться и не избавиться, я словно прокажённая. И ты прав, что указал мне моё место! Таким, как я, не место рядом с тобой!
Я не хотела жаловаться, у меня вырвались эти слова вместе с болью утраты. Утраты моих иллюзий о счастливой жизни, о Саше.
Сашка молчит, он только сжимает кулаки, сдвигает брови, но зато разоряется Степаныч:
— Что ты сделал? Что ты с ней сделал? Бросил? Сашка! Какой же ты! Этому я тебя учил? Ты ж мне как сын был! Я ж тебя с малолетства…
— Степаныч, — наконец взрывается Волков, — а тебе ничего не говорит кличка Граф? Вспомни, вспомни! Что со мной, с нами было тогда!
— Когда? — Степаныч недоумённо поднимает брови.
— Два года назад, вспомни…
— А Наташа при чём? Объясни!
Сашка сбивчиво, горячась, перескакивая с одного на другое, рассказывает события двухлетней давности