— Мама, — шепчу, вытирая солёную влагу со рта, — мам, забери меня к себе, мне плохо, так плохо, что не хочется жить.
Но мама молчит…Как может она с того света помочь мне? И никто, ни одна живая душа мне не поможет.
В любви только двое решают. Двое, но не одна…
Но я уже перед своим подъездом. Старушка — соседка с третьего этажа выносит мусор.
— Наташ, что мёрзнешь? Поздно, иди домой, милая. Иди, иди, замёрзнешь, заболеешь, сейчас болеть нельзя — дорого. Лекарства не укупишь — дешевле помереть.
Я молча слушаю речь соседки: «Ну, вот, и она о смерти. Да нет же, она жалеет меня. Нашлась одна живая душа, которая пожалела чужую девочку».
Я уже поднимаю руку, чтобы открыть дверь, как в кармане пальто оживает мой телефон.
Трясущимися, замёршими руками я принимаю вызов какого-то незнакомого номера.
— Наташа, добрый вечер, Потапов, узнала?
Я здороваюсь в ответ, и боль от того, что он меня не принял, немного притупилось.
— Наташа, я смалодушничал, извини меня, но обстоятельства сильнее. Хотя я нашёл для тебя выход: в городской больнице на приём нужен врач-хирург. Иди и не раздумывай.
Я слушаю его, не перебивая, пытаясь унять сердцебиение от радостной вести.
— Спасибо! Большое! Вы меня очень выручили!
Он кладёт трубку, а я ещё слышу гудки отменённого вызова.
Наконец, мой чёрный мир начинает приобретать хоть какие-то светлые краски.
Возвращаясь домой, я даже не думала, что… Он не ушёл! Серьёзно? Захотелось улыбнуться, но улыбка выходит печальная, горестная что ли…
Не знаю, о чём он думал, я не трогала его, он молчал, и я не проронила ни слова. Я прилегла на кровать, но мне опять мешала подушка. Вторая. Я понесла её Саше. Как-то так захотелось трахнуть его этой подушкой по его красивой башке, но…
— Возьми подушку и плед. Холодно.
Жалко же…Хоть он и гад.
— Спасибо.
Подушку взял. И больше ни слова — ни он, ни я.
Волков.
Если бы мне кто-нибудь сказал, как чувствует себя человек, провернувший себя в мясорубку судьбы, а потом из этого месива сложил себя снова, я бы рассмеялся. Такого никогда не было ни с кем, потому что вообще не могло быть. Теперь я точно знаю — может. Я сам провернул себя острыми жерновами, провёртывал ещё и ещё, пока не получил однородного фарша.
Прокрутил.
Вопрос: как себя собрать обратно, и стоит ли собирать, лепить нового Сашку Волкова. Идеального собрать не получится, как ни старайся. А с изъянами…Но все ли так безупречны? И для кого себя собирать? Была девушка, ради которой хотелось жить, но я сам разрушил наши отношения, испоганил всё, что возможно и невозможно. Был друг и почти отец, Николай Степаныч Горный, он со мной с десяти лет. Со мной и с Маратом.
Горный после увольнения из войск пришёл к нам работать завхозом. Я потом спросил: «Почему?» Оказалось, из-за жилья — завхозу при детском доме давали небольшую комнату.
На вопрос: почему уволился так рано, — долго не отвечал, но потом в минуту откровения, рассказал сам, за что уволили и как.
«К нам на заставу приехал проверяющий. Начальник погранзаставы был в отпуске, а я оставался за него. Проверяющий — полковник, а я — майор. Ниже по званию.
Этот полковник, охочий до женского пола, решил порезвиться с нашей поварихой. Она в крик. Скромная была женщина. Крик услышали, позвали меня. Полковник же, как к нему подступиться. Я не сдержался и заехал ему пару раз, как полагается, в морду.
А дальше, сам понимаешь: «По собственному желанию, в народное хозяйство или под суд, выбирай». Выбирать не приходилось. Под суд идти за эту гниду желания не было. Вот так и не дослужился я до подполковника. Немного оставалось. А жаль».
Марат в наш детдом попал позже, его семья погибла в ДТП.
Меня и ещё одного пацана загнали в туалет, началась драка. Тогда ещё я слаб был, щенок. Заходит пацан и так небрежно:
— Ну, что? Справились с сопляком? Нет? Тогда я его себе забираю, он под моей защитой. Он со мной! Ясно? Кому не ясно — прошу во двор, и один на один. Идёт?
Марат был крупнее нас всех, домашний ребёнок, не из голодного детского дома. Его все сразу бояться стали или уважать, кто знает точно.
Таким образом, у нас сложился своеобразный союз — я, ещё щуплый пацан, и Марат, которого внешне не изменила даже скудная еда детского дома.
А потом Николай Степанович забрал нас обоих под свою опеку, так, чисто теоретически, уж не знаю, чем именно мы ему приглянулись.
Он всегда был рядом, его советы, твёрдый армейский характер и какая-то отцовская привязанность к нам, ко мне особенно, сделали из нас нормальных пацанов. Мы не курили, алкоголь всегда был под запретом, тем более наркотики. Только спорт и автомобили. Именно Степаныч отвёл нас в секцию автоспорта.
И вот теперь всё полетело к чёрту. Я всё испоганил. Но тогда я на сто процентов был уверен в своей правоте. Не знаю, каким местом я думал, но не головой, это точно.
Но что сделано, то сделано. Теперь вставал вопрос: как исправить, как восстановить дружбу, как вновь завоевать доверие Натки. Другую женщину я просто не хочу: ни стояком, не сердцем. Наши пути только-только сошлись, мы стали близки друг другу, при мысли, что мне придётся отпустить Наташу, мои душа и сердце корчатся в агонии.
«Я так хочу тебя увидеть, Я так хочу тебя прижать,
Я так хочу тебя обнять, И долго — долго целовать!
А мы расстались ненадолго — Всего лишь месяц… или год?
Одна минута словно вечность, А вечность — жизнь наоборот!
Один гуляю под дождём, И тяжелеют в небе капли,
С ними всё переживём, Оставляя в сердце сабли…
Один любуюсь на закат,
И в сердце вновь приходит буря;
Один лишь твой наивный взгляд,
И вновь твоим навеки буду!
Ночь спускается на плечи,
Сабли в сердце как ножи;
Сон, увы, уже не лечит,
Он лишь больше всё крушит».
Вот, дошёл до того, что стихи в голову лезут. Они, конечно, так себе, но суть в них…
Наташа.
Как цунами, как вулканическая лава сметают всё на своём пути, так же точно, с такой же быстротой, с такой же скоростью разрушилось всё, чем я дорожила, к чему шла и стремилась, что любила и лелеяла.
Остались лишь пепел и грязь. Жизнь раскололась на до и после.
Во мне по-прежнему живёт одинокая волчица, отбившаяся от стаи, брошенная на растерзание стихии. Эта стихия унесла нас в противоположном направлении друг от друга. Мы как две утлые лодчонки, захваченные штормом, пытаемся выплыть, но надежды на спасение всё меньше и меньше.
Когда Саша смотрит на меня, я вижу в его глазах тоску, боль, сожаление, раскаяние. Но легче мне от этого? Нет. Мне нелегко, когда Саша приходит, молча укладывается на диван, если бы не приходил, было бы, наверное, ещё тяжелее. Но он приходит снова и снова.
«Зачем? Зачем ты приходишь, почему ты молчишь?
Скажи хоть слово, попроси прощения, я не деревянная, я способна чувствовать, смогу понять! может, смогу простить, хотя простить — великое искусство. Скажи, почему так больно тебя любить?
Почему не поговорил, почему сразу обвинил? Мы бы вместе разобрались, кто кому кем приходится. Где была твоя мудрость? зачем ты одним выстрелом ранил нас обоих?
И до какого состояния ты довёл нас обоих и наши отношения? Кто ты мне теперь? Друг? Враг?» — хочу сказать, спросить, прокричать, но я молчу. Молчу, потому что боюсь его ответа.
Боюсь, что не придёт, тогда меня снова скрючит боль безысходности и одиночества.