Но время лечит. Оно изумительный доктор. День ото дня я осознаю, что произошедшее вместе переживать легче. Наверное, и Волков пришёл к такому же выводу, потому и спит все ночи на старом диване, хотя в его просторном доме — шикарная, просторная кровать.
Однажды он задержался, и я испугалась, по-настоящему, до слёз, и как же я обрадовалась, когда в замок вошёл ключ и раскрылась дверь. Я еле сдержалась, чтобы не броситься к нему на шею, не спросить, где был, почему задержался. А ведь только сегодня хотела поменять замки, начать строить жизнь без него!
— Дядя Коля, я хочу поменять замок. Поможете? — начинаю я сразу, едва войдя в квартиру соседа.
Хозяин её между тем погрузился в глубокие размышления, словно решал какую-то важную задачу.
— Зачем? Не сходи с ума, у тебя отличный замок, с секретом, его хрен откроешь!
Но видя моё унылое состояние, он обнимает меня за плечи, смотрит в глаза и с сочувствием продолжает:
— Достал? Где же он спит?
— На диване, — я готова уже заплакать от заботливого тепла во взгляде Степаныча, от тепла его рук. Я прихожу к нему и жалуюсь, как отцу, понимая и досадуя, что он не отец мне, а мой отец, тот человек, кто меня зачал, — нелюдь, которую по какой-то причине ещё носит земля.
— Наташа, дочка, прости его! Он запутался, но он нормальный парень, найди в себе силы простить! Знала бы ты, как Сашка с Маратом страдали тогда!
За эти недели, что тянулись целую вечность, мы обменялись лишь парой фраз, несколькими взглядами. Сколько их прошло? Две? Три? Я потеряла счёт. Порой казалось, лучше бы он не приходил, поскольку находиться с мужчиной в однокомнатной квартире, на расстоянии полутора метров и не прикасаться к нему, к тому, с кем совсем недавно проводила горячие ночи, кого целовала до умопомрачения и так же любила, было просто невыносимо. Невыносимо не дотрагиваться губами до его лица, не очерчивать его губы, брови.
А он, паразит, будто нарочно устраивает дефиле в одних только боксерах, испытывая моё терпение, в квартире холодрыга — а ему нипочём. Я борюсь, сражаюсь со своими мыслями, от которых хныкать хочется. Широкие плечи, как и размах спины, крепкие ягодицы, бёдра, мощные бицепсы и икры на ногах. И только белые боксеры совсем чуть-чуть прячут его достоинства, просвечивая тёмные волосы паха!
Мерзавец! Гад!
О, Боже! Дай мне силы!
Меня ведёт, становится вдруг резко жарко, но я либо ухожу на кухню, пока Волков не уляжется, либо отворачиваюсь лицом к стене, чтобы не лицезреть это буйство мужского тела. Зажмуриваюсь, трясу головой, чтобы выгнать из неё образ этого нахала. Безрезультатно! Мысли о Саше тут же наполняют меня.
Хотела позвать, приласкать, взъерошить волосы, пробежать пальчиками по шее, положить ладошку на грудь, послушать, как бьётся его сердце. В такие моменты мне кажется, что моё тело живёт отдельно от души, истерзанной ржавыми ножницами, он вся в рубцах, каждый из которых кровоточит, исходит последними каплями моей крови.
Саша.
Почему я не ушёл из квартиры Натки? Я просто не смог переступить через порог, потому что знал: если я уйду, это будет конец, и тогда вся моя жизнь полетит к чёрту. Не будет ни Натки, ни счастья. Такую девчонку, я теперь осознал точно, больше не найду, а её, её запросто уведут, если только она сама этого захочет. Но захочет ли? Это меня и грело, что не захочет или захочет, но не сразу. То есть, у меня всё-таки есть ещё время вымолить прощение. В эту ночь, на жёстком диване, который я не променял бы на самую мягкую и удобную кровать, я много думал, перемалывал себя сквозь жернова мясорубки, которую сам же и создал. Внутри меня всё горело, сжигая меня, оставляя на губах привкус пепла, пепла меня самого.
Хотелось на коленях преодолеть эти несколько метров, разделяющих меня и Наташу, повторяя стократно:
— Наташа, прости, прости, прости меня, Наташа. Прости, девочка моя. Я виноват, виноват, но ты же добрая, великодушная, ты можешь простить даже ту боль, что я, идиот, причинил тебе.
Не знаю, спала ли она, но я всё время смотрел только в том направлении, где стояла её кровать, где Наташа, свернувшись в клубочек, тихо посапывала. Я ещё не научился различать её дыхание, когда она спит или притворяется.
Под утро я всё же приблизился к ней и, присев на корточки, смотрел на неё спящую. Но скольких усилий мне стоило не прикоснуться к её волосам, к губам, к плечу, к талии. Как она красива даже в домашней одежде! В ней нет ни вычурности, ни показухи. А как она умопомрачительно пахнет! Ресницы спящей девушки чуть вздрагивают, она облизывает розовым язычком свои пересохшие ото сна губы. Я смотрю на неё и не могу наглядеться. Потом всё же пришлось отпрянуть назад: Наташа перевернулась во сне, а я побоялся, что она проснётся и просто выгонит меня вон — нечего смотреть на спящую.
В это утро я поклялся себе: буду спать на этом жёстком диване, буду вымаливать прощение, но домой без Натки не вернусь. Сколько бы времени мне не понадобилось.
Я желаю её, всю её, до кончиков ногтей на её чудесной ножке, желаю так, что теряю разум, каждый день, когда возвращаюсь к ней по вечерам, стремлюсь вернуться, как можно позже, чтобы раздеться, лечь и попытаться уснуть. Меня скрючивает в узел рядом с ней, но я добровольно иду на это. Просто невозможно не прикасаться к ней. Или даже прикоснувшись нечаянно, принимая хлеб, тарелку, вилку, знать, что продолжения не будет. Самый лучший выход из этой ситуации — просто забыться во сне, по крайней мере, до утра я буду спокоен и не наброшусь на неё со своим, уже хроническим стояком. Так продолжается вторая неделя. Начинается третья, потом проходит и она.
Твою же мать! Что она делает! Выходит из ванной в халатике на голое тело и напевает. Груди под халатиком колышутся. Ну, это уже издевательство чистой воды, провокация, я же не железный!
Наташе не надо идти на ночном дежурстве, мы ужинаем вместе, как тогда, у меня в доме. Но дом давно забыт, и вряд ли Наташа туда вернётся. Ну и пусть. Пусть не возвращается, зачем нам дом, где живёт столько боли, её и моей. Моей тоже: когда я прочитал то письмо, мир перевернулся, мне было очень больно. А здесь, в маленькой квартирке, тихо и уютно. Радости пока нет, но она будет, я точно знаю, будет.
Вот и сегодня мы молча поужинали: Наташа прекрасно готовит. Её голубцы — просто объедение. Я всё же поблагодарил:
— Спасибо, очень вкусные голубцы!
— Тебе добавки?
— Пожалуй, таких я ещё никогда не ел!
И всё больше ни одного слова. А мне так хочется с ней поговорить, но я молчу, и она молчит тоже. Хрупкий мир — лучше хорошей войны, а наш мир так неустойчив, что его может разрушить одно слово, сказанное невпопад или в сердцах сказанная фраза. Для меня главное — чтобы не гнала от себя, чтобы каждый вечер я мог хотя бы её видеть.
Наташа.
Радует только одно: меня по рекомендации того же Потапова взял на работу его друг, главный врач городской больницы. Я уже две недели веду приём в качестве хирурга и мне, наконец, стали доверять ночные дежурства. Проще сказать: я на подхвате, то есть ассистирую и только. Есть перспектива роста, то есть, скоро допустят до операционного стола. Меня это радует: хоть что-то в моей жизни движется в хорошую сторону. В будущем обещают бесплатное прохождение первичной специализации. Пусть Семёнов теперь останется с носом.
Конец октября. Холодно. Моё старое пальто почти не греет. Я, кутаясь в шарф, медленно бреду по улице, ёжусь, но идти домой не хочу, Саша приедет позже. Интересно, где он ставит машину.
Поднялся сильный ветер и заморосил дождь, потом усилился. Он тихо барабанил по крыше и стекал по стеклу, превращая мир за окном в размытое пятно. Потоки воды смывали пыль с деревьев и тротуаров, журчали в водостоках, на проезжей части то там, то здесь образовались огромные лужи. И те, кто пытался проехать по ним, поднимали в воздух фонтаны брызг. Ледяным струями вода текла за шиворот прохожим без зонтиков, и они ёжились от холода.
На пути встречается бутик верхней одежды с красивыми пальто в витрине. Захожу, чтобы посмотреть осеннее пальто, старое давно ждёт встречи с новым. Хочу хотя бы посмотреть, во что одеваются приличные люди, — мне грустно, что моих денег ни на одно пальто в том бутике всё равно не хватит. Ценники…. Мне так понравилось осеннее пальто, выполненное из высококачественного материала практичного темного оттенка. Модель средней длины с длинными рукавами, потайной застежкой и округлым вырезом горловины, оформлена контрастной отделкой. На ощупь оно такое мягкое. Я его хочу примерить, но продавец меня останавливает:
— Стойте, стойте, это пальто отложено и оплачено, посмотрите другие, — извиняется продавец. — Молодой человек, ну, что же? Вас долго приходится ждать! Забирайте пальто, иначе отдам этой девушке!
Я медленно оглядываюсь: Саша. Я надеваю своё старое пальто, опять заматываю шарфом шею. Становится не по себе: Саша кому-то купил пальто… И почему именно в этом бутике? Ладно… Это его право…Но почему так паршиво? Ведь я сама не подпускаю его. Меня до сих пор гложет обида.
— Это пальто для моей девушки, — говорит он продавцу, — она перед вами. Отдайте ей.
Вот, гад, в какие условия меня поставил! Настроение сразу меняется. Он купил мне пальто. Меня не спросил, выбрал сам, но оно такое красивое! А деньги? Это слово меня выбивает из равновесия, потому как их мало у меня. Я закатываю глаза и всё же принимаю пальто в подарок.
— Примерить не хочешь? — прикусывая нижнюю губу, негромко произносит Саша, беря меня за плечи. — Давай! Хочу убедиться, что я не ошибся.
— Опять подарок? Купить меня хочешь? — шиплю я в ответ.
Он прячет улыбку. Ну, что с ним делать?
В подъезде останавливаюсь, чтобы дождаться Сашу, медленно идущего следом, чтобы спросить: как долго мы будем находиться в подвешенном состоянии. Мне неудобно принимать такие дорогие подарки от друга, который меня попросту кинул…Но грусть в его глазах, какой-то нездоровый блеск останавливают меня. Мне кажется, что он нездоров.
Я тоже устала: вчера — ночное дежурство, оперировали какого-то полковника с перитонитом, сегодня — приём в поликлинике. Я нарочно изматываю себя работой, чтобы придя домой, упасть на постель, уснуть и ни о чём не думать.
К нам, в нашу захудалую больницу с перитонитом привезли какого-то важного военного. Я недоумеваю: почему к нам? В Москве есть больницы побогаче. Оказалось, они с главврачом давно дружат.
— Наташа, будешь ассистировать, быстро мойся, — командует мне главврач.
Полковнику за пятьдесят, но он выглядел неплохо.
Операция прошла хорошо, наш главный — отличный хирург. Я понимаю: вот у кого учиться надо, а не у наших теоретиков типа Руслана.
Мечта о кардиохирургии уходит в небытие.
У меня теперь другая цель: стать настоящим, хорошим хирургом, а какого профиля — потом будет видно.
После операции в ночные дежурства я обязана осматривать всех больных, а вот полковника смотреть одной мне как-то страшно. Но и с этим страхом я справилась: в виппалату захожу смело. Обнажённый мужчина, прикрытый одной лишь простынею, с катетером в боку — пока для меня больной, каких много.
Одно меня смутило — медальон на груди с английской S, его не разрешили снять даже во время операции — закрыли стерильно и только.