В дверь снова стучат, и Марат мгновенно подрывается:
— Сейчас Степаныч тоже будет меня воспитывать, я ухожу, Сань, я поеду домой, вечером отзвонюсь, со мной нормально, не переживай.
Мне приходится вновь открывать дверь, Марат вышмыгивает, здороваясь на ходу, пряча «боевые» раны.
На пороге появляется… тот самый полковник в больничной одежде, а следом — Николай Степанович.
— Товарищ полковник, что-нибудь случилось? — я в недоумении. — Вам разве разрешили вставать?
Я медленно пячусь назад и, наконец, до меня доходит, что внезапное появление полковника Самсонова вовсе не случайно. Медальон. Вот в чём причина…
Самсонов достаточно привлекателен для своих лет, статный, высокий. Сложен он прекрасно: с широкой, выпячивающейся по-военному грудью, с сильными плечами и длинными стройными ногами. Вот только лицо мне его кажется каким-то чересчур суровым.
Он никогда не улыбался, а его тонкие губы всегда были сжаты в тонкую полоску, оставляло неприятный осадок. Я немею от происходящего, смотрю на Сашу — он тоже крайне удивлён, но только хмурит брови и в упор, с некоторой неприязнью смотрит на Самсонова.
Полковник церемониться не привык, он сразу проходит и присаживается на наш тщедушный диван, заставляя его скрипеть от своего веса.
— Товарищ полковник, — наконец нахожусь я, — как же вы? Вы сбежали из больницы?
Что-то ещё сказать мне не дают, потому что Самсонов своим зычным голосом произносит:
— Здравствуйте всем, мне надо поговорить с сыном.
Я раскрываю рот… Этими словами он вгоняет всех, нет, я смотрю, только меня, в ярковыраженный ступор. Я просто немею при этих словах и перестаю двигаться. Саша — сын Самсонова? Теперь все пазлы головоломки, наконец, сошлись.
Саша смерил полковника едким взглядом и отошёл к окну, но мало того, он поворачивается к нам спиной и молчит. Смотрю вопрошающе на Сашу. Я подхожу к нему, трогаю за локоть, чтобы он сам мне что-то объяснил.
— Саша, — повторяет полковник, — я должен тебе всё рассказать, так сказать, информация из первых уст, сегодня ты должен выслушать меня.
— Наталья, — обращается он ко мне, — не могла бы ты…
Саша не даёт ему закончить:
— Наталья останется здесь, товарищ… полковник, ей тоже необходима информация из первых рук. А я вам ничего не должен.
Я всё же порываюсь уйти, но Саша меня обнял за плечи и не отпускает. Степаныч тоже ушёл бы, но его что-то держит, что — мне пока невдомёк.
— Ну, так, — значит, так. Мне скрывать нечего.
Полковник Самсонов начинает рассказывать, он исповедуется перед сыном, которого сам двадцать семь лет назад оставил в детском доме номер два…
У меня на миг останавливается сердце, я перестаю дышать от такого признания. Для Саши, очевидно, это не новость, но и он бледнеет, и его объятия становятся крепче, но я не пытаюсь освободиться, я понимаю, что он за меня держится как за опору. Я прижимаюсь к нему лбом, а он сдерживает дыхание, потом прерывисто дышит. В какой-то момент его начинает потряхивать, я это чувствую, потому что тесно прижата к нему, он часто дышит, но молчит. Он тоже слушает, возможно, то, что уже знает, а может быть, и нет.
— Саша, твоя мама, Екатерина Волкова, умерла при родах. Я виноват в её смерти: слишком поздно доставил её в роддом. Ты неправильно лежал у неё в животе, попкой…
— Ягодичное предлежание плода, — поправляю я.
— Да, да, правильно, — соглашается Самсонов и продолжает свою печальную повесть. — Мне бы раньше её отвезти, но… служба, да и она не хотела, всё тянула, вот и дотянула…Большая кровопотеря, у нас в захолустье её спасти не смогли.
— В каком захолустье? — Саша недоумевает.
Полковник отвечает, называет место службы, которого, вероятно, и на карте нет.
— А потом… за тобой, маленьким, ухаживала бездетная соседка, она не отказалась… Больше некому было! А ведь я военный, каждый день от рассвета до заката — служба. На гражданке тогда совсем завал был. Как ты думаешь, что я тогда пережил? — Самсонов рвёт сердце себе и всем нам. — Маленький сын, молока нет, смеси доставали всем полком, бл… простите. У меня никого из родных, у Кати тоже…Год промучился, да мучился разве — я выживал и ты тоже. Мне пришлось! Пришлось отдать тебя в детским дом. Думал — на время, а получилось вон как.
— Наташа, ведь я не первый раз приезжаю, не первый! но сын родного отца знать не хочет, ни разу не захотел выслушать. Не может понять и простить. Степаныч, скажи ты хоть, подтверди, что я говорю правду. В глазах Наташи и Сашки — я изверг, который бросил своего сына. Возможно, так оно и есть, но я всегда был в курсе твоих дел. Арина мне писала, присылала фото, когда я… впрочем, это… не могу сказать. Потом мне писал Степаныч, я благодарен капитану за всё: что не оставил, присматривал, заботился. Николай, скажи… Не я заботился о тебе, не я кормил, одевал, обувал, но…я защищал тебя!
— На хрен мне была такая защита нужна? Мне отец нужен был! А не призрачный воин из сказки няни! — Сашка не выдерживает, срывается на крик. — А соседка-то и за мной, и за тобой ухаживала? Мать, значит, в гроб, а сам к соседке под бок? Почему ты меня сразу не отдал в дом ребёнка? Руки бы освободил! И я не верю тебе, а подарки твои я раздавал пацанам. С глаз долой, чтобы ничего о тебе не напоминало.
Глаза Самсонова ещё больше темнеют и становятся непроницательными.
— Саш… — Степаныч наконец подал голос, горестный, горький, болеющий, — а я? Я вроде, тоже считал тебя за сына…А отцом не стал?
— Ну, вот, дядю Колю расстроил, Саша, — мне теперь и Степаныча жалко. — Дядя Коля, по какой-то доброй воле свыше вы стали заботливым отцом для Саши и для меня. Так случилось, и вычеркнуть вас из своей жизни нам просто не удастся. И вы, дядя Коля, сейчас зря обиделись, сейчас Саша не про вас, а именно про Александра Александровича. Так ведь, скажи, Саша!
— Вот он, — Сашка кивает на Степаныча, — меня спас, и каким ты меня сейчас видишь — только его заслуга. Горный спасал меня, вытаскивал изо всех передряг, а не Самсонов.
После этих слов в тишине были слышны только мои всхлипы. Я повернулась к Саше лицом, прижалась к нему, пряча слёзы. Я оплакивала маленького Сашу, младенца, оставшегося сиротой при живом отце, Александра Александровича, рано овдовевшего, потерявшего молодую жену, мою маму, так рано ушедшую. Сашка тихо гладил по моим волосам. Угрюмей его я не видела. Я, выросшая с мамой и бабушкой, обласканная с детства заботой двух женщин, а потом оставшаяся без материнского тепла, глубоко понимаю Сашину боль и обиду. Он рос сиротой при живом отце, который не сумел превозмочь утрату любимой женщины, не сумел заменить Саше обоих родителей. И сколько бы полковник не пытался оправдываться, оправдания ему нет, но всё равно мне его жалко.
Мне казалось, что в мою квартиру внесли гроб, только чей он, я не знаю, но мне всё равно так горько, так больно, так горько и больно, что слёзы сами просятся наружу, грозясь перейти в водопад.
— Саша, прости отца, пожалуйста, — прошу я своего упрямца, — иначе… иначе мы в ссоре.
Я хочу переупрямить гордого Волка, понимаю, что давлю на него, а он мне в ответ с лёгкой усмешкой:
— Шантаж? Наташа? Он того не стоит…
Но я чувствую, что его глаза потихоньку теплеют, и в них загораются добрые искорки. Вот только к кому они полетят?… А мне так хочется, чтобы хотя бы Саша обрёл семью, родную, настоящую, в лице хотя бы одного отца.
Но Саша по-прежнему хмурится и молчит. Я знаю, что он может молчать долго — на себе испытала, но только сейчас не тот случай, хотя я его понимаю: вот так сразу ответить он просто не сможет, потому что боль потери или предательства, пусть даже имеющих очень важную причину, уйдёт не сразу.
— Он подумает, — отвечаю я за него, и кажется, он благодарен мне, что не ему приходится произносить эти ничего не значащие слова.