Степанович.
— Я вот что думаю, товарищ полковник…А твой ли сын Сашка? М?
— ….. Не знаю…Мой!.. — орёт, что ему несвойственно.
Его обычный тон — поставленный, командирский…Но мной-то много не покомандуешь — так «командану» — мало не покажется. Но я пока…пока сдерживаюсь: жду, когда он выскажется. По-моему, он на пределе, поэтому орёт и на Сашку, и на меня.
— Ни хрена не понял…Твой иль не твой?
— Мой, как оказалось…Этот…уб… поганец жизнь мою перевернул.
— А я, старый хрен, тебе поверил…Ну, поехал я….
— Постой, капитан… ты же только приехал… постой… — полковник всей ладонью трёт глаза, устало проводит по небритым щёкам. Я оборачиваюсь и жду, что он всё-таки хочет сказать, если скажет что-то дельное — послушаю, а если начнёт снова нести чепуху про Наташу — плюну ему в рожу, и пусть делает со мной, что заблагорассудится. Я больше не желаю быть для него посыльным и принеси-подай. И так уже терплю целую неделю его властный характер и на старости лет стал предателем Сашки и Наташи. Но другого выхода у меня не было: о пропавшей в тот же день Натке, о том, что по этому поводу думает Самсонов и его начальство, мне надо было узнавать из первых рук. Мне он всегда доверял, возмущался даже, как кадрового офицера погранвойск списали из-за придурка, который по морде получил. — Капитан…не горячись…Пойми, тогда невозможно было сделать тест на отцовство… Это сейчас…сдал, получил за неделю результат.
Я тогда не поверил Кате. Ревновал её ко всему, что движется. А тут замполит на неё глаз положил…Она даже уезжала, а приехала с животом… С животом! Пятый месяц беременности! Замполита к тому времени перевели, иначе бы мне точно сидеть…Её я не обижал… но и жить с ней по-прежнему у меня не получалось…пропадал на службе, а она дома одна, беременная, городок маленький, все про всех всё знают…Мне людям в глаза смотреть было стыдно, казалось: все жалели меня, но в глаза никто не скажет, что я рогоносец…А Катя стоит на своём: не изменяла, рядом не сидела! И ты знаешь, Николай, ни разу не заплакала при мне…
Я потому и опоздал везти её в роддом, что дома редко появлялся. Катя и перед смертью не сказала, чей сын Сашка, я думаю, потому что мстила за то, что я ей не верил. А сын-то оказался мой… Так как я сам себя наказал, никто наказать не сможет. И как мне жить с этим фактом, что я по своей воле отказался от сына. Я иногда забывался, думая, неважно, от кого Сашка, главное — он сын Кати, тогда и приезжал. Он так похож на Катю…
— Полковник, — перебиваю его, потому как слушать его исповедь мне противно. Противно! Млять! С огромным желанием сейчас дал бы ему в морду, чтоб этот урод захлебнулся своей же кровью! Он хочет пробить меня на жалость, получить оправдание, но оправдания ему я не нахожу. Но в руках всё-таки себя держу, только никому не понять, чего мне это стоило. — Послушай сюда, Александр Александрович, я не поп, чтобы мне исповедоваться, вот это всё теперь не имеет значения, сейчас важно то, что ты! зная! что Саша — твой сын, не захотел помочь им с Наташей! Ты, видно, задумал их разлучить? Так? Говори честно, чего уж теперь скрывать, коли Натка пропала.
И что же я услышал, старый дурак!
— Это не самое главное!
Я даже присвистнул! Кровь отливает, а потом снова, возвращаясь к вискам, пульсирует, нанося удар за ударом. Мляять!
— Что может быть важнее человеческой жизни, полковник?!
— Тебе ли не знать, Николай! В любом деле возможны издержки…
Это что-то новое! Бл…! Моя Наташка — издержка! Я её пестовал с малых лет, крадучись, чтоб не дай Бог, не узнала Нина, дарил подарки, уговаривая Клавдию соврать, что мол денег подкопила и купила сама платья, сапожки, выл от горя, когда не стало Нины, по вечерам встречал Натку из школы, оберегал, как мог, даже от Сашки, пока они по случаю не встретились сами, а он — издержка!
В морду что ли дать? Вряд ли поможет! Я еле-еле овладеваю собой:
— Что же, по-твоему самое главное?
— Тебе этого не понять. Ты нашёл себе дело на пенсии. А я пока нет.
— Не понять, говоришь? Ну, всего тебе, а я пошёл — понимать! Сука ты, полковник. А Сашке о твоих проделках я расскажу, не сомневайся. Ты можешь закрыть мне рот, если только пристрелишь.
— Ты не посмеешь! Это гостайна! А ты — офицер!
— Посмею!!! Посмею, сволочь! С гостайной я распрощался давненько, и теперь я никто. Я даже не офицер запаса. Я пенсионер! Такие как ты меня в моё время лишили всего. Я тоже тогда в восемьдесят пятом стал издержкой. Меня выкинули, как собаку, на обочину, как ненужный хлам! И никто не стал разбираться, за что я съездил тому полкану по морде. Но я нашёл в себе силы не скурвиться, не жаловаться на жизнь. А я всю жизнь хотел носить погоны. Родине хотел служить, защищать пацанов, таких вот, как твой Сашка, от таких как ты, полковник. Чем для вас они были? Пушечным мясом, издержкой?
А потом одумался: защищать можно и на гражданке, только поэтому согласился работать завхозом в детдом. Всё, полковник, всего тебе…Больше не приезжай и не звони. Моя дверь для тебя закрыта.
— Заткнись, капитан! Я тебе душу открыл, а ты меня жизни учишь!
— А есть ли она у тебя душа-то, полковник?