Гл. 2.2
В темноте хорошо думается и вспоминается хорошо. На дворе уже август, и не так жарко.
Двадцать четыре года я живу в этой квартирке. Могу даже представить, как, глядя на меня светлолицую, в этой же самой комнате моя мать с улыбкой произнесла:
«Вот и Наташа наша наелась. Бабушка, — обратилась она к пожилой женщине, — тебе нравится имя — Наташа?
— Хорошее, — только как не назови, — безотцовщина, — сокрушалась пожилая женщина, а потом добавила с улыбкой: — Всё одно, вырастим и выучим, не хуже других будет! Врачом станет. Правда, внученька?»
Теперь этих женщин в комнате больше не было. Я была одна, одна в этой комнате и на всём белом свете. Был ещё Степаныч, но он всего лишь сосед, хороший верный друг. Но не отец. Отца я не знала. Кто он? Что? Мама не говорила. Я не спрашивала. Ушла однажды на вызов, она врачом-терапевтом работала, и больше не вернулась. В полиции сказали: погибла при невыясненных обстоятельствах. А чего тут выяснять — убили и бросили за гаражами.
Потом умерла бабуля. И я осталась одна.
В графе отец — у меня прочерк. Слово «отец» — для меня эфемерное, несуществующее.
Ох, какая тяжёлая ночь. Мне же надо поспать. Но не спится.
— Мама, ма-ма, открой, — сначала тихо, потом громче раздалось из-за двери моей квартиры.
Я разлепила глаза, вслушалась. Нет, показалось. Снова сомкнула ресницы, намереваясь поспать. Виданное ли дело: будить людей в три часа ночи.
— Мама, открой, — и тихий стук в дверь поднял меня с постели.
— Ну, что за шутки, — поднимаюсь и иду к двери, — кому не спится в ночь глухую.
А про себя подумала: «Ох, врежу сейчас кому-то!» — и, прихватив на всякий случай швабру, пошла открывать дверь
Знала бы я, кто стоит там, за дверью, забаррикадировалась бы и не открывала до утра, а ещё весь дом подняла на уши: слышимость ещё та: в одном месте чихнёшь — в другом ответят: будь здоров.
Но я шла с решимостью отучить хулигана будить людей по ночам, особенно тех, кому рано вставать, кому утром сдавать зачёт профессору Семёнову, а потом работать, не разгибая спины, в реанимационном отделении.
— Ну, кому тут потребовалась мама? — рывком открыла давно не крашенную дверь, надеясь застать хулигана врасплох, и испуганно попятилась назад. Нет, это были не хулиганы.
На пороге моей чистенькой, ухоженной однокомнатной квартиры, но с потёртыми обоями, со старыми занавесками, стояли трое мужчин в чёрных куртках и таких же джинсах. На кого они были похожи? Сразу бы я не ответила. А потом, немного успокоившись, сказала бы: старший на Шуфутинского. Такое же объёмное лицо, борода в пол-лица, властный оценивающий взгляд, крупная фигура. Только откуда было взяться певцу на пороге нищей квартиры.
Едва дверь открылась, меня не спросясь, они тут же ввалились в квартиру, озираясь по сторонам и быстро закрывая дверь.
— Вы кто? Вы зачем? — только и смогла произнести, потому что у одного из мужчин, так похожего на зека, в руках я увидела пистолет и медленно попятилась назад. Кровь мгновенно отлила от лица и всех четырёх конечностей. Попыталась закричать — пропал голос. Хотела вздохнуть — перехватило горло. Я почувствовала запах смерти в воздухе и вкус смерти на своих губах. Этот запах и вкус принесли они, люди в чёрном. Я только открывала рот, как рыба, выброшенная на берег, но один из непрошеных гостей, тот, что постарше, гаркнул:
— Орать не советую. Мы ничего тебе не сделаем, если будешь правильно себя вести.
— А правильно, это как? — голос наконец-то вернулся.
— Сиди тихо и не отсвечивай. Мы посидим до утра и тихо уйдём. Тогда и овцы будут целы, и волки сыты. Поняла, птаха? — хриплым голосом втолковывал тот, что постарше. А сам пристально всматривался в меня, шарил глазами по лицу, по фигуре в старой, потёртой пижаме.
Я послушно закивала: «Тем более, неизвестно, что может произойти, если я разорусь и разбужу весь дом, а так, может, и правда, посидят и уйдут».
По пистолету в руках у бандита, я теперь поняла, кто они, люди в чёрном. Но, похожий на зека, наконец-то, спрятал пистолет за спину.
А я всё пятилась и пятилась назад, к стене, что разделяла две квартиры: мою и Степаныча. Кричать не разрешили, а про стучать никто ничего не говорил. Если посильнее постучать в стенку, тот он прибежит. Но останется ли живой — это неизвестно. И я решила посмотреть: что будет дальше. «Главное — не бояться, главное — не трусить, — убеждала себя я, — сказали же: посидят и уйдут».
А старший из бандитов всё не сводил с меня глаз. Он словно узнавал кого-то и не узнавал. Стоял молча, тем более присесть-то было некуда.
— Даа, небогато живёте, — это ожил тот, что походил на зека, — Старый, как в анекдоте: вор забрался в квартиру, а там… ну, вот, как тут… огляделся и положил на стол пятихатку.
— Пятьсот рублей, — поправил тот, что помоложе. Бледный, в окровавленных брюках, присел на стул прямо у самой стены, кривился от боли.
Я метнула на него взгляд и ахнула:
— Да, он же кровью истечёт! Что ж вы молчите!
Молодой, лет двадцати, парнишка, очевидно, был ранен. Но друзьям его до него будто и не было дела, или он боялся их и терпел боль.
А во мне, до сих пор скованной страхом от присутствия непрошенных ночных гостей, проснулся родовой инстинкт: человеку плохо, ему надо помочь, и неважно, кто этот человек.
Этот инстинкт или потребность я впитывала с молоком матери — в ночь и в полночь спешившую к заболевшим людям. Врач терапевт, мама никогда не отказывала людям в помощи, пока сама не погибла при невыясненных обстоятельствах. Вот так ушла на вызов десять лет назад и не вернулась, оставив меня, четырнадцатилетнюю дочь, на попечение пожилой уже женщины.
— Ты, как тебя, — как и не было страха, — бросила я любителю рассказывать анекдоты, — помоги ему лечь на диван, быстро.
Тот изумлённо оглянулся: козявка вздумала командовать, — но рык того, что постарше: «Говорят тебе, помоги!» — заставил послушаться.
Его сощуренный взгляд прожигал меня насквозь, когда я занялась пострадавшим.
— Потерпи, потерпи, миленький, — я погрузилась в свою стихию.
ПРОДОЛЖЕНИЕ.
Уже два года подряд подрабатывала санитаркой в одной из клиник города. Порезы и раны, ожоги, нарывы, опухоли — с чем только не приходилось сталкиваться, и меня не остановил вид крови. Но, когда разрезала окровавленную штанину и осмотрела рану — изменилась в лице: в бедре, прямо посередине, довольно глубоко сидела пуля. «Огнестрел», — пронеслось в голове.
— Слушайте, вы, — как можно спокойнее, не выдавая дрожи, охватившую всю меня, — у него пуля в бедре. Я не имею права делать такие операции — это раз, и я должна сообщить в полицию…
— Только рыпнись, — зек опять направил на меня пистолет, — такая же пуля раскроит тебе череп.
— Выслушай, дурень! — страх придал мне решимости. Я перевела взгляд на старшего: с зеком говорить было бесполезно — от него злостью несло на версту. — Послушайте, вы же не он, — кивнула на зека, — я не имею права делать такие операции, я не врач, а ординатор, если сообщу в полицию — мне тоже непоздоровится. А если вы обещаете никому не рассказывать, то я помогу вашему парню. Я вытащу пулю, сделаю перевязку, и вы уйдёте. Иначе меня просто выкинут из института, а мне всего год остался.
— Ладно, лепи, лепила, — обещаете не рассказывать, — хм, вот, даёт, — отозвался тот, что постарше, кого называли Старым, — истину глаголешь, — и ухмыльнулся.
— Как зовут его? — вопрос задала, но на ответ не надеялась.
— Жека, — ответил сквозь стиснутые от боли зубы.
— Отлично, Жека, а меня — Натка, — покачала головой, удивляясь чему-то, — так и зови.
Жека застонал, и я стала колдовать у дивана, на котором он лежал.
— Это что за укол? — Жека с недоверием посмотрел на шприц с набранным лидокаином.
— Это обезболивающее, лидокаин, ты уколов боишься?
Я достала медицинский чемоданчик с укладкой.
— А теперь сожми зубами вот это, на всякий случай! — вставила в зубы больному какую-то палочку, — постарайся не закричать — весь дом перебудишь. Нам этого не надо. Потерпи, миленький, хорошо?
Я быстро справились с раной, и он лишь стонал, когда я щипцами доставала пулю и зашивала рану.
Старый и зек с подозрением следили за моими руками. А когда я закончила бинтовать рану и взяла в руки шприц, одновременно спросили:
— Это что у тебя?
— Антибиотики. Пару дней поколоть надо, — словно оправдываясь или втолковывая больному, — сможешь сам, Жека? Вот так, — пара секунд — и шприц у бедра, — только протри спиртом сначала.
Жека простонал:
— Коли уже.
— Фу, ты боишься уколов? Так ведь всё уже. Уколола, — и отправилась мыть руки в ванную.
— Ничего себе, Гр… Старый, — словно ошибся, — я ничего не почувствовал. Вот только бедро болит.
И Жека виновато посмотрел на старшего.
Но того пацан не интересовал.
С раненым я закончила, следы крови у порога, где сидел Женя, я подтёрла. Теперь можно снять перчатки и выбросить, но сначала нужно их завернуть во что-то, а лучше бы сжечь. А там, на площадке и на лестнице, там тоже надо вытирать. Говорю об этом старшему.
— Какая кровь, старый, она сдёрнуть хочет, а потом к ментам… — бубнит «зек». У меня тоже была такая мысль, но ведь и меня накажут. Почему не донесла, почему помогала… Будет много вопросов. А чем они закончатся?
— Тогда сам иди и вытирай, следы ко мне ведут, пойми своей пустой головой! — злюсь я на «зека», преодолевая страх.
— Вот-вот, дуй, Хмурый! И чтоб ни одного пятнышка! Усёк? — Старому стало весело.
Хмурый скрипит зубами, бросает на меня злобный взгляд, но тряпку берёт.
— Ну, а где же мать-то? — грозно прозвучал голос Старого.
Граф.
«Кто же она? Нина? Нет, молода больно. Ты совсем свихнулся, старый. Нине сколько лет уж сейчас было бы. Но как похожа! Как похожа. Хорошааа! Конфетка! Почему нет матери? Куда уехала? Какие бл** родственники? Темнит красотка. А шустрая, смелая! Нина не такая была. Была. Где она сейчас. Сколько не спрашивал мать тогда: ни звука. Упёртая. Хрен что узнаешь. Штирлиц, бл**. Ушла, говорит, куда? Куда? Скрылась? Спряталась? От меня? От меня хрен скроешься, из-под земли достану. А её не смог найти».
— Так, как говоришь, зовут тебя?
— Наташа, вы же слышали.
Борзая девка. Хм.
— Старый, а может, деваху с собой заберём? Смотри, какая краля пропадает, — теперь борзеет, ухмыляясь, Хмурый. Хмурый — стоящий кореш, но только с прибабахом. На бабах повёрнутый.
Я осадил его:
— Хмурый, никшни! Не трожь девку. Убери лапищи.
А девка вся трясётся — боится. Хм.
— Вы же обещали уйти! Вы обещали! — верещит, чуть не плачет, а ведь не плачет. Надо же.
— Ну, это ты говорила, а мы ничего не обещали, — отвечаю, — а почему бы тебе с нами не отправиться, а?
И тут девку понесло, да так, что мои кореша рты разинули, а я совсем охренел:
— Где мама, спрашиваете? Какая? — наступает девка, и главное, не боится, хм, — моя? Или ваша? — так и зырит глазами. — Мою убили такие же, как вы. Или хуже. Десять лет назад я осталась сиротой. А её нашли вон там, за гаражами. Какие-то отморозки раскроили ей череп, забрали лекарства, что были при ней. Она же врачом была, если интересно. Денег тоже не нашли. Продолжать? — я всё больше хренею, потому что, наконец, узнал, что стало с Ниной, моей первой любовью, матерью этой пигалицы.
Она говорит, и вижу, как ей всё же страшно, как схватилась за стол, чтобы не упасть, а слова её падают, падают на нас. И если бы словом можно было убить, то все мы давно бы валялись у её ног мёртвые.
Мои глаза горят, как солью посыпаны, а сердце, чтоб его, опять колотится и болит.
Нину я любил, по-настоящему, но не сберёг! Не сберёг!
— Продолжай, — хриплю. Пацаны в непонятке. Таким они меня не видели никогда.
— На пальце у мамы было кольцо, внутри — гравировка: «На память от С.» Кто такой С. Я не знаю. Да и какая теперь разница? Теперь про вашу мать: Клавдия Фёдоровна умерла два года тому назад, вот в этой нищете. Мы с ней жили на её пенсию и мою стипендию. Продолжать? А вы? Где были вы? — она меня лупит наотмашь взглядом. — Вас сколько лет не было? И… она про вас никогда не говорила, я не знала, что у Клавдии Фёдоровны есть сын.
— Кончай лечить, лепила, — разинул рот Хмурый.
— Заверни пасть, — опять хриплю из последних сил. — Всё, пошли отсюда, пора.
Оглядел девчонку мутными глазами — сказать мне ей нечего. Другую прибил бы, а эту — рука не поднимается. Млять, что со мной? Надо разобраться.
— Уходим, пацаны, — тороплю братков. А она не унимается:
— Купите ему антибиотики и шприцы, неделю пусть поколется.
Врач, млять, настоящий лепила, похоже, будет.
Слова с неё не брали, что в полицию не настучит. Да и зачем — правильная девчонка. Мы пошли, а малой еле переставлял ноги. Я рыкнул Хмурому: «Помоги, что, не видишь?» Хмурый подхватил Жеку, и они потопали на трёх ногах. А тот ей: «Спасибо, Наташа!»
А я ещё долго не мог прийти в себя.
Нину убили, сняли кольцо… Моё, я дарил. Узнаю кто — задушу. Но ведь прошло десять лет. А она носила, не снимала. Про мужа её не спросил. Млять. И какая у девчонки фамилия? Ну, да ничего, узнаю потом. Ничего, дочка Нины моей станет. Озолочу, как принцесса жить будет… Нина! Как же так случилось? Какая тварь тебя жизни лишила? А мать? Я совсем забыл про неё. Шалавы, пьянки, стычки, стрелки, отсидки. А мать жила в нищете. Вон, какая квартира. И правда, как в анекдоте. Мляяять, надо было денег девчонке оставить! А взяла бы? Вон, какая! Страшно, а не боится.
Режет, режет, режет правду мне в глаза.
А я знаю, что я виноват! Виноват! Не как на суде — виновен. Тут другой суд. А я виноват. Ну, ничего, искуплю. Девчонку принцессой сделаю.