Я будто проваливаюсь в тревожный сон. Мне снится тьма, рассеивающаяся каждый раз, когда возникает образ мужчины в чёрном. Я не вижу его целиком, только глаза, иногда кривую ухмылку. Чувство страха просочилось даже сюда, где нет реальности, только сновидения. Нет ни звуков, ни красок, только запах сырости, давно не проветриваемого помещения.
Утро настигает меня очень быстро, возможно, потому что я мало спала… Голова раскалывается, а у меня — никакой таблетки. Надо спросить у Женьки, надо вылезать из липкой, вязкой дремоты. Я в той же одежде: тёмно-синий облегающий джемпер, в тон ему брюки, и они не мнутся. Другой одежды у меня нет и, по всему видно, будет нескоро. Я пока спокойна, хотя под ложечкой тянет — я не дома.
Пока спокойна, до тех пор, когда почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Тяжёлый, давящий взгляд ощутила кожей, даже не проснувшись, как следует. Лежу с закрытыми глазами в позе эмбриона, надеясь до последнего, что тот, кто смотрит, уйдёт, не дождавшись моего пробуждения. Но он не уходит, ждёт, хрипло, голосом Старого, ночного гостя в чёрном, произносит медленно, растягивая гласные, при этом тяжело дышит и подкашливает:
— Здравствуй, Таша, хорошо спала?
Я понимаю, что притворяться спящей бессмысленно, титаническими усилиями привстаю и сажусь на кровати, опустив ноги на пол. Напротив меня в кресле — грузная фигура, толстые пальцы перебирают чётки.
От присутствующего на меня снова веет могильным холодом, как тогда, ночью. Мне жутко, страшно, весь его вид — опасность, тёмное лицо, под глазами мешки, борода в пол-лица, изрядно поседевшая, голова без каких-нибудь признаков волос. Если бы этот брутальный мужчина встретился мне при других обстоятельствах, то он бы мне, наверное, показался симпатичным, но мне знакома его сущность, я знаю, кто он, что он Граф, что он хотел моей смерти ещё тогда, в утробе матери, и эта встреча с ним ничего хорошего мне не сулит. У меня снова пропадает голос, в горле ком и першение.
— Меня зовут Наташа, и можно воды? — хриплю я, еле выдавливая слова, всё же наивно надеясь, что меня выкрали по ошибке, меня никогда и никто так не называл, но я понимаю — чушь! Всё они знали, и ошибки нет.
— Какая разница! Можно подумать, что две буквы что-то решат.
Мне показалось, или он веселится? Но воды приносит — она тут же в графине. Какой заботливый! Я пытаюсь найти в этой грузной фигуре что-то хорошее и не могу.
Вода помогла мне — голос вернулся, вернулась решимость: мне надо защищаться, мученицу изображать я не собиралась, тем более перед вроде бы отцом. Но как страшно! Страшно-то как! Чтоб он сдох! Мне надо защищаться, а дрожь не унимается! Злость! Она мне в помощь! Меня разозлило то, что я «мясо», что у меня отобрали даже моё имя, мясу имя не положено.
— Вот именно — две буквы! Но они решают многое: я думаю, вы ошиблись и пригласили не ту. Я пока употребила слово «пригласили», потому что ваши подручные совершили кражу ни в чём не повинной девушки, а потом оставили замерзать в холодном сарае. Вы сами это понимаете? Я прощу вам эту ошибку, и жаловаться никому не стану, вы же знаете, я умею держать слово, но только за это вы отвезёте меня туда, откуда забрали. Разойдёмся миром, вы забудете обо мне, а я о вас.
Но моя тирада его опять развеселила (и правильно, такую ерунду могла придумать только загнанная в угол) он криво ухмыляется.
— Смешная девочка! А смелая какая! Я ещё тогда заметил, что смелости тебе не занимать! А чем тебе не нравится имя Таша? Так вот, запомни, что я тебя буду так тебя звать, и нет никакой ошибки, ты та, кто нужна мне! Я редко совершаю ошибки, не развожу драму и тебе не советую. Если мне кто-то нужен — от моего предложения редко, кто отказывается.
По мере того, как он говорит, — с его лица пропадает улыбка, оно каменеет и становится непроницательным, как той ночью. Хочется уйти, спрятаться, спастись.
Но он не на ту напал! И пусть я давала клятву Гиппократа, и пусть его главная заповедь: «Ни словом, ни делом не навреди больному» — но у меня из арсенала есть только слово, и я им воспользуюсь: оно больнее ранит. Я встала, выпрямилась, вздёрнула подбородок, поправила волосы, стиснула зубы и процедила, глядя ему прямо в глаза:
— Долго? — по-моему, я его сбила с толку.
— Что долго?
— Долго вы будете меня так называть?
— Долго! Ты сомневаешься?
— Дайте ваш пульс!
— Ещё повеселить решила? — но руку даёт.
— Часы есть?
— Зачем часы? Аа! Понятно…
— Так вот, у вас 130 в минуту, кашель и одышка, так что недолго вам меня так называть! Ясно? Если я ошибаюсь, обратитесь к Семёнову! Он подтвердит!
Он несколько растерян, в его тёмных глазах, в волчьем взгляде появляется нездоровый блеск, он снова кашляет, но гораздо сильнее. Всё-таки он сбит с толку, но только на мгновение.
— Твоя мама, Наташа, — шипит он, нервно сглатывает, едва ощутимо дрогнула рука, — была умной женщиной, но она кончила плохо, ты — всё, что от неё осталось, поэтому, хочешь ты или нет, но ты будешь жить здесь! Пока я не решу, что с тобой делать дальше! Я сказал!
Как только он закончил эту фразу, я захлебнулась от…негодования? От злости? От обиды? От всего разом! Глухая боль в душе, холод безысходности. Выгорел страх, сейчас мне не хотелось огрызаться и плакать. Потому что в этом не было никакого смысла. Так зачем же лишний раз показывать свою уязвимость и слабость? На меня очередной волной накатывает злость. Злость — это хорошо! Злость заставляет меня двигаться вперёд, доказывая себе, что я не тряпка, что ты ещё что-то можешь: если тебе пока не закрыли рот тряпкой с эфиром или просто кляпом.
— Вы решили! Вы сказали! Да кто вы, собственно, такой, чтоб решать за меня, где мне жить и что делать? — в меня вселяется бес, и ему всё равно, кто перед ним. — Я вас знаю как Старого.
— Будто ты не знаешь! Довольно притворяться! Я Графский Вячеслав, да будет тебе известно, и твой отец!
Как в сказке! Или в фильме «Сирота казанская»! Хочется спросить: «Где Фоменко, а Дуров где?»
— Так вы и есть Граф?!
— А что тебе не нравится — да, я Граф, а ты будешь Графиней, — уголки его губ трогает улыбка, но тут же пропадает, и он резко заканчивает: — и это не обсуждается! Я сказал!.
— Вы — Граф, а я, значит, Графиня, — я обходила его вокруг, оглядывая с ненавистью и иронией, боясь расхохотаться прямо ему в лицо от слова «графиня» — не оценит. А он восседал напротив в кресле, теребя в руках чётки. Весь его облик: массивное лицо, крупный нос, борода в пол-лица, лысый череп, широкие дородные плечи, низкий, хриплый, явно прокуренный голос, — мне ненавистен. И как же иначе? — Это значит, что я — графиня? Ха-ха три раза! — нервный смешок и ненавидящий взгляд. — И много у вас таких…графьят или графинчиков?
— Ты — единственная моя дочь!
— Дочь, говорите? А не пошли бы вы, ваше сиятельство!.. Никогда я не буду вас считать своим отцом! Родной отец не станет приказывать похитить родную дочь и бросить, как мясо, на мороз. И Графиней я никогда не стану, понятно? Я — волчица! Запомните! Волчица я! Я Волкова Наталья! Если я ваша дочь — предъявите бумагу, где это написано: результат анализа ДНК — теста! Есть такой?
О! Как просто быть стервой! Тем более другой Наташки он не заслуживает, а меня понесло на метафоры!
Я не боялась этого человека, быть может, потому что увидела его заинтересованность во мне. Не интерес, а именно заинтересованность, я зачем-то ему была нужна. Здесь, в этой глуши, конечно, ему необходим врач, но только ли за этим он выкрал меня? Если нужен врач, то есть Семёнов, но Руслан не живёт здесь, тогда я нужна как сиделка…
— По ходу, нормального базара ты не понимаешь! Хорош кидаться красивыми словечками! Волчица она! Графиня, волчица — всё это детские тёрки! — Граф, как только я запросила подтверждение отцовства, перешёл на сленг. — Спетлять захотела? Так вот знай — у тебя не получится! А эта хренова бумага будет, Руслан привезёт, она уже готова. И открой шкаф: там, в шкатулке — цацки, тряпки на вешалке — всё для тебя. К вечеру готовься, у меня будут гости, Хмурый придёт за тобой, когда понадобишься!
— Как… Хмурый?!!! Я ж его убила!!! Руслан сказал! Уфф!
Я тут же села…
Я ожидала всего, только не такого развития событий. Липкий страх и тревога снова заполонили моё бедное сердце, которое переполняли неподъёмная тяжесть и безнадёжная печаль.
Я не убила Хмурого…Мне бы радоваться надо, что я не убийца, но…что теперь мне ждать? Он меня теперь точно пристукнет…прибьёт и даже не поморщится.
Граф захохотал. Откровенно, зычно, оголяя золото зубов.
— Ну, Рус! Как он тебя! Жив Хмурый! Да я наказал его за самоуправство. Его никто не просил оставлять тебя на холоде. Ты сама с ним посчиталась, так что вы квиты!
Его слова вызвали отвращение и протест. И злость на ситуацию и на себя, что так глупо вляпалась: промолчи я тогда — сейчас не было бы этого ужаса. Но еще больше, на этого мерзкого типа — Хмурого.
— Теперь он убьёт меня?
— Да кто ж ему даст?
— Он вас спрашивать не будет! Бросил же он меня в сарай без вашего ведома. Вы дождётесь — он и вас убьёт.
Он на минуту задумался. От моего нахальства округлил глаза и наклонил голову:
— Следи за базаром! Детка! Хмурый — настоящий кореш, мы не один пуд соли съели. Да чтоб он меня?
Мне прекрасно известен главный принцип этики Гиппократа — «non nocere» — не навреди больному. Но почему Графу можно вредить людям, а я безропотно от него должна терпеть издевательства? Только эти выродки о таком учёном слышать — не слыхивали, поэтому я продолжаю гнуть свою линию, пока меня не заткнули, несмотря на то, что Графа хорошо бы запереть в клинику Руслана и не выпускать три-четыре месяца:
— Как мне кажется, в борьбе за власть все средства хороши. Вы скоро умрёте, а он встанет на ваше место, а надоест ждать — так он вам подушку на голову по пьянке, с пьяного — какой спрос. Он ещё и наркоман! Проверьте его вены!
И хотя ни один мускул не дрогнул на его лице, но Граф закатил глаза и гневно на меня посмотрел.
Я поняла: я его достала! Я добилась того, что Граф теперь не спустит глаз с Хмурого. Пусть злится. Если бы ему надо меня убить — убили бы сразу. И если он знает, что я его дочь — меня никто пальцем не тронет. А он сам?