– Я хожу туда просто для того, чтобы побыть одной, – сказала мне Утч. – Там хорошо думать и просто отдыхать
– И просто однажды ночью ты можешь наткнуться на него, – сказал я.
– Северин туда больше не ходит, – сказала Утч. – Он ведь ушел с этой работы, помнишь? Уволился, ты разве забыл?
– Не от всего же в своей жизни он уволился, правда?
– Пойдем в следующий раз со мной, – сказала она. – Я знаю, что значит для тебя все это сооружение, но, пожалуйста, я тебя очень прошу.
– Ноги моей там больше не будет, тем более ночью, – сказал я. – Там полно всякой заразы, которая оживает по ночам и бегает вокруг в темноте.
– Пожалуйста. Это очень важно для меня. Я хочу, чтобы ты сходил туда.
– Не сомневаюсь, что для тебя действительно это очень важно, – сказал я.
– Наверное, это последнее место, где у меня был оргазм, – сказала Утч, явно не стеснявшаяся таких тем. – Я думаю, может, мы попробуем.
– О нет, – сказал я. – Не собираюсь. Это не в моем стиле.
– Ну, пожалуйста, попробуй, – сказала Утч. – Ну ради меня.
Я ненавидел Северина Уинтера уже за то, что из-за него моя жена сейчас выглядела жалкой. Но что мне оставалось делать? Я пошел с ней туда.
Темная клетка отзывалась гулом, как заброшенный улей, покинутый его опасными обитателями. В новом спортзале я стукнулся лодыжкой об открытую дверцу шкафчика, и металлический звук разнесся по всему пространству, среди развешанных для просушки пропотелых носков, собранных в углу хоккейных клюшек, разбросанных бинтов и наколенников.
– Тише, – сказала Утч, – чтобы Харви нас не услышал.
– Харви?
Я представил себе сторожевую собаку, крадущуюся среди капающих душей.
– Сторож.
– Ну, тебя он, конечно, знает, – сказал я, треснувшись о низкую скамейку и приветствуя щекой холодный цементный пол. На полу был тонким слоем рассыпан какой-то порошок, что-то вроде дезодоранта для помещений.
– Ради бога, – прошептал я, – Утч, держи меня за руку!
Она повела меня в туннель, где у меня возникли неуместные мысли о летучих мышах. Воздух был спертым. Когда мы вошли в освещенную луной клетку, зашевелились голуби. Я тащился за Утч по скрипучему треку.
– По-моему, я потерял ключи, – сказал я.
– Ключи у меня, – сказала она.
Она приоткрыла дверь борцовского зала, и оттуда резко пахнуло горячей резиной от обогревателей. Я закрыл дверь, она включила свет. Я знал, что снаружи одна из клеточек этого улья загорелась, наподобие глаза доисторического животного с головой-куполом.
– Разве лунного света не достаточно? – спросил я. Она уже раздевалась.
– Это разные вещи, – сказала она.
Я смотрел на ее сильное, округлое тело; она была зрелой женщиной, но двигалась как молоденькая девушка. Я чувствовал свежую волну желания, которую наверняка всякий раз мог чувствовать и Северин, если бы только забывал хоть иногда о своей персоне и отдавался на волю чувств. А может, так и было, подумал я.
Я смотрел на незнакомку, наблюдавшую, как я раздеваюсь.
Утч взяла меня в клещи! Случайно я угодил ей локтем в губы, и она прикусила язык; она сказала:
– Не так грубо. Полегче, постарайся нежнее.
«Не надо выступать в роли тренера», – подумал я. Я потрогал ее; она уже была готова, и я понял в тот момент, что есть мужчины, реальные или воображаемые, которые могут без всяких усилий привести ее к оргазму. Она так быстро втащила меня на себя и в себя, что я не почувствовал сразу, каким шершавым и пахучим оказался мат. Мы скользили через белый круг к мягкой стенке, а я пытался подпихнуть ее обратно к центру, вспоминая, как часто Северин кричал своим борцам: «Не давай увести себя с мата!»
Утч начала биться, выгибаться мостиком подо мной. Она кончала. Так быстро! Я услышал ее стон, похожий на жужжание пчел, неистовствующих в улье. На ум пришли вспугнутые голуби, сторож Харви, тихонько постанывающий в темноте и мастурбирующий на мягком грязном полу под борцовским залом. Боже, подумал я, так вот как это было. Северину Уинтеру все это знакомо.
Мы оказались зажатыми в самом дальнем углу зала; мы пропутешествовали через два мата, а Утч все еще кончала. Я чувствовал, как никну внутри нее, пока совершенно не съежился там, потеряв с ней всякий контакт.
– Я кончила, – сказала Утч.
– Не сомневаюсь, – сказал я, не скрывая ревности, и по голосу она поняла, как я далек от нее.
– Ты можешь испортить все что угодно, если захочешь, – сказала она, поднимаясь и прикрываясь взятым из кучи полотенцем.
– Не пора ли теперь сделать несколько флик-фляков? – спросил я. – Или дать пару кругов по треку?
Она схватила свою одежду и уже шла к двери.
– Погаси свет, когда будешь уходить, – сказала она. Я вышел вслед за ней, по дороге уколов чем-то пятку. Возле туннеля я догнал ее и обнял за плечи.
– Занозу засадил, – сказал я. – Трек этот чертов…
В сауне она уселась в противоположный от меня угол, подстелив на полку полотенце, подтянула к лицу коленки и спряталась за ними. Я молчал. Когда она пошла в бассейн, я решил не плавать, а подождать ее на мелкой половине. Она сделала несколько кругов.
Я шел за ней по направлению к душу, она обернулась и кинула что-то в воду.
– Что это? – спросил я.
– Ключи, – сказала она. – Больше я сюда не приду.
В свете зеленых подводных ламп я увидел, как связка ключей плюхнулась на дно бассейна. Я не хотел оставлять их там. Уж лучше я их пошлю Северину на Рождество аккуратно запакованными в хорошенькую коробочку с дерьмом. Честно говоря, в тот момент я не знал еще, зачем они мне нужны, но когда Утч скрылась в душе, я нырнул и вытащил их.
Так у меня оказались ключи, и они как раз лежали в моем кармане в ту ночь, когда я гулял в одиночестве и увидел машину Северина, припаркованную рядом со спорткомплексом. Окно борцовского зала светилось, как гигантская линза телескопа, установленного в фантастической обсерватории.
Итак, он туда больше не ходит? Я был уверен, что там он не один. Я поискал глазами разбросанные туфельки разного размера, но не нашел ничего похожего. Кто на этот раз? Я подумал было пойти и привести Эдит, чтобы показать, как многого добилась она своей местью. Потом подумал об оставленной дома Утч, все еще уверенной, что Северин – великий страдалец. Она простила его, но она не простила меня и Эдит.
Ладно, Утч, подумал я, сейчас ты увидишь, какой он страдалец. Пока я бежал по тропинке мимо библиотеки, меня вдруг осенило: все это время Северин виделся с Одри Кэннон, он никогда не прекращал свиданий с ней. Знала ли об этом Эдит?
– Утч должна узнать! – прокричал я во весь голос, из последних сил проносясь мимо нового университетского здания, в котором, без сомнения, Джордж Бендер выращивал дрозофил и размышлял над вполне предсказуемыми результатами.
Утч расслабленно лежала в ванне.
– Вылезай, – сказал я. – Надень что-нибудь и поедем. Хочешь познакомиться с Одри Кэннон?
Я помахал в воздухе ключами, а потом наставил их на нее как пистолет.
– Пойдем, – сказал я. – Покажу тебе, кто уволился, а кто нет.
– Что бы ты ни собирался делать, я прошу тебя прекратить, – сказала она. – Не будь дураком.
– Ты думаешь, он так страдает, – сказал я. – Ну так пойдем и посмотрим на его страдания. Пойдем, посмотришь, как обстоит дело.
Я вытащил ее из ванной.
– Я не хочу оставлять детей, надо хоть Джеку сказать, куда мы идем.
– Оставь эти увертки, Утч! – крикнул я. – Северин трахается в борцовском зале! Неужели тебе не интересно посмотреть с кем?
– Нет! – пронзительно закричала она. – Я вообще не хочу его видеть.
– Одевайся, – сказал я.
Я кинул ей блузку и свои домашние брюки – те, что всегда висели на двери ванной. Не важно, что она наденет. Я нашел свой пиджак с кожаными заплатками на локтях и напялил на нее. Она вышла босиком, но на улице было не холодно, и мы не собирались задерживаться там. Она перестала сопротивляться, хлопнула дверцей машины и села, уставясь перед собой.
Садясь рядом с ней, я сказал:
– Это для твоей же пользы. Когда ты увидишь, какая он отпетая сволочь, тебе станет легче.
– Заткнись и поезжай, – сказала она.
В борцовском зале все еще горел свет – «тренировка» затянулась, и я настоял, чтобы мы дожидались их у бассейна.
– Это заставит его кое-что вспомнить! – сказал я. – Застукан дважды в одном и том же месте! Какой кретин!
– Слушай, я посмотрю все, что ты хочешь показать мне, – сказала Утч, – только перестань со мной разговаривать.
Я не мог найти выход из раздевалки, но Утч провела меня. Мы уселись на первой трибуне прямо над бассейном, и я воображал, как однажды там ждала Эдит. Я сказал:
– Я должен был пойти и привести Эдит тоже.
– Это не может быть Одри Кэннон, – сказала Утч. – Он просто не в состоянии видеть ее снова.
– Ну, это другая Одри Кэннон, – сказал я. – Разве ты не понимаешь? У него будет одна Одри Кэннон за другой, потому что таков он. На этот раз, может, волейболистка без пальцев. Но это всегда Одри Кэннон, я знаю.
– Ты знаешь только себя, – сказала Утч. – Вот и все, что ты знаешь.
Она сидела на жесткой скамейке в своей влажной блузке, моем пиджаке с заплатками на локтях, в штанах, в которых я обычно пишу дома, с ширинкой, болтающейся где-то в коленках. Она выглядела как клоун из погоревшего цирка. Я обнял ее, но она оттолкнула меня, и я чуть не упал со скамейки.
– Сиди и смотри, – сказал я.
– Я сижу.
Мы ждали довольно долго.
Когда я услышал, как в душе Северин поет что-то на немецком, я понял, что Утч, конечно, знает песню и что вся эта затея, может, не так уж хороша. Потом зажглись огни под водой и два обнаженных человека, смеясь, плюхнулись в воду. Никто не хромал. Невысокий, мощный, похожий на тюленя человек, вынырнувший в середине бассейна, отфыркиваясь, как морж, был, конечно, Северин, а тонкая, грациозная женщина, скользнувшая к нему под водой и заботливо дотронувшаяся до его члена, была Эдит.
– Это Эдит, – прошептал я.
– Ну конечно, – сказала Утч.
Они увидели нас, как только мы заговорили. Эдит оттолкнулась, поплыла к дальнему бортику и схватилась за поручни. Северин, как буйвол на лежбище, барахтался на глубине, таращась на нас. Все молчали. Я взял Утч за руку, но она высвободилась и спустилась с трибуны вниз по ступенькам. До дверей в душевую мы шли, казалось, вечность. Единственной моей мыслью было: как сейчас выпутаться из этого недоразумения. Я не сомневался, Уинтеры думают, что мы с Утч только что закончили наш ритуал.
На мой последний взгляд Эдит не отреагировала. Ее стройная спина была обращена ко мне, мокрые волосы свисали на плечи, тело прижато к бортику бассейна. Северин все еще болтался в воде, на круглом лице – явная озадаченность. Но, по-видимому, он находил совпадение довольно забавным и ухмылялся. Или он просто старался не показать смущение? Кто знает? Кто знает, что он вообще думает?
У дверей душа я повернулся и кинул ключи, норовя попасть ему прямо в голову. Он увернулся, и я не попал.
Когда мы пришли домой, Джек не спал. Мы застали его на лестнице, его узкое тельце как кинжал прорезало сумрак лестничной площадки.
– Почему ты в папиных брюках? – спросил он Утч.
Она скинула их там же, на лестнице, и отбросила ногой в сторону.
– Уже нет, – сказала она.
Она отвела Джека обратно в кровать, он положил руку на ее голое бедро, хотя я уже сто раз ей говорил, что он уже достаточно взрослый и нельзя расхаживать перед ним раздетой.
– Я не знал, куда вы ушли, – жаловался Джек. – А что, если бы Барт проснулся? Что, если бы у него заболело ухо, или ему приснился нехороший сон?
– Ну ладно, ладно, мы уже вернулись, – сказала Утч.
– Да нет, я не очень-то волновался, – сказал он.
– Спи спокойно, – сказала Утч. – Мы отправляемся путешествовать, пусть тебе приснится путешествие.
– Кто отправляется путешествовать?
– Ты, я и Барт, – сказала Утч.
– А папа? – спросил Джек.
– Нет, папа – нет, – сказала Утч.
– Что бы ты там ни замышляла, – сказал я ей позже, – нечего втягивать в это детей. Если ты хочешь уехать, оставь детей здесь. Поезжай одна, развейся, если это необходимо тебе.
– Ты не понимаешь, – сказала она. – Я хочу уехать от тебя.
– Давай, – сказал я, – но Джек и Барт останутся дома.
Весна была дождливая, начало лета – холодное, но дети были счастливы, что занятия в школе окончились. Когда однажды я взял их в клубный университетский бассейн, они были страшно довольны. Девочка, которая играла там с Джеком, дразнила его и позволила столкнуть себя в бассейн, оказалась Фьордилиджи Уинтер. Шрам на одной из прелестных ее коленок по форме напоминал птичий клюв, а по цвету – жабры форели. На Дорабелле была купальная шапочка – возможно, волосы у нее еще не отросли. Я не заметил, кто их привел, Северин или Эдит; у меня с собой была книга, и я читал ее.
Это был мой пятый исторический роман, только что напечатанный, и меня бесило, что его распространяли как детскую литературу! Мой издатель утверждал, что это действительно не детская литература и мне не стоит расстраиваться; он сказал, что книга рекомендована для подростков и для старшего возраста. Как можно так ошибаться, было просто за гранью моего понимания. Роман под названием «Joya de Nicaragua»[15], рассказывал о кубинцах, работавших на табачных плантациях и бежавших от Кастро в Никарагуа, где они стали разводить табак сорта «гавана». Книга посвящена только тем кубинцам, которые умерли в Никарагуа. «Joya de Nicaragua» – это название марки качественных никарагуанских сигар. Мой издатель признался, что вообще-то он не очень «проталкивал» книгу; четыре моих предыдущих исторических романа не слишком хорошо продавались; ни один из них не удостоился серьезных рецензий – обстоятельство само по себе многозначительное. А декан факультета опять не внес книгу в список университетских публикаций. Однажды, разоткровенничавшись, он сообщил мне, что единственной моей публикацией он считает маленькую статью, давным-давно написанную, вернее, это была глава из моей диссертации. Сама диссертация так и осталась ненапечатанной; статья же называлась: «Концепция времени у Бергсона и клерикальный фашизм в Австрии». Книга «Joya de Nicaragua» была гораздо лучше.
Когда я привел детей из бассейна домой, Утч уже закончила укладываться.
– До скорого! – сказал мне в аэропорту Барт. Джек, уже ощущая себя взрослым, настоял на рукопожатии.
Осматривая после возвращения дом в поисках чего-нибудь, оставленного мне на память, я обнаружил, что Утч взяла с собой мой паспорт. Конечно, теперь мне было уже сложнее последовать за ними.
Вечером я нашел ее записку, прикрепленную к подушке, – длинную и целиком написанную по-немецки. Она прекрасно знала, что я не смогу ее прочесть. Я пытался выудить какой-то смысл из нескольких отдельных слов, но оказалось, что без переводчика мне все равно не обойтись. Среди прочего там было написано: «Zuruck nach Wien», я знал, это означает «Обратно в Вену». Еще там упоминался Северин. Кого же еще она могла предназначать мне в переводчики! Знала, что я не обращусь к первому попавшемуся знатоку немецкого, ведь содержание записки могло быть интимным. Намерение ее было очевидно.
Утром я отнес ему записку. Летним солнечным утром. Северин с обеими девочками возился в кухне, запаковывая им ланч для поездки на пляж с друзьями. У дома стояла странная машина, набитая детьми. За рулем сидела незнакомая женщина, наверное, полная идиотка, если ей действительно весело в машине с детьми. Похоже, она была поражена тем, что сборами занимался Северин, хотя всем, знавшим Уинтеров, хорошо известно, что Эдит никогда не опускалась до такого рода занятий.
– Между прочим, – проворчал Северин, когда машина, пыхтя, отъехала от дома, – мой ланч вкуснее того, что эта дама приготовила для собственных детей. Поезжайте осторожно! – проревел он вдруг, и это прозвучало как угроза.
– Эдит пишет, – сказал он мне.
– Я к тебе пришел, – сказал я. – Мне нужна кое-какая помощь.
Я протянул ему записку. Читая ее, он сказал:
– Мне очень жаль, я не думал, что она уедет.
– Что она пишет?
– Она уехала в Вену.
– Это я знаю.
– Она хочет, чтобы вы на некоторое время расстались. Она напишет тебе первая. Она пишет, что прекрасно отдает себе отчет в своих действиях и просит не беспокоиться за детей.
Но записка была явно длиннее.
– И это все? – спросил я.
– Это все, что она пишет для тебя, – сказал он.
На столе лежал тонкий блестящий нож, весь в рыбьей чешуе; он переливался на солнце, светившем в окно кухни. Должно быть, Северин готовил рыбу на ужин. Он был из тех оригиналов, кто рыбу на ужин чистит еще с утра. Я смотрел, как он взял нож и опустил его в раковину, в мыльную воду.
– Просто дай ей немного времени, – сказал он. – Все утрясется.
– Там в записке есть что-то о цыплятах, – сказал я. – Что это?
– Выражение такое, – сказал он, смеясь. – На английский практически не переводится.
– Что оно означает?
– Ну, просто выражение, – сказал Северин. – Означает что-то вроде «пора двигаться, пора идти».
На столе лежала разделочная доска, тоже вся в чешуе. Я взял эту скользкую доску и поднял как теннисную ракетку.
– Что точно означает эта фраза? – спросил я его. – Мне нужен буквальный перевод.
– «Седлай цыплят, – сказал он, – мы уезжаем». Глядя на него, я продолжал помахивать доской.
– «Седлай цыплят, мы уезжаем»?
– Старая венская шутка, – сказал Северин.
– У вас, венцев, особое чувство юмора, – сказал я. Он протянул руку, и я отдал ему доску.
– Если тебе это поможет, – сказал он, – знай, что Утч меня ненавидит.
– Не думаю.
– Послушай, – сказал он, – ей просто надо вернуть утраченную гордость. Я это понимаю, потому что у меня та же проблема. Все очень просто. Она знает, что мне не нужна была вся эта история, и что ты в этой ситуации думал больше о себе, чем о ней. Все мы думали больше о себе, чем об Утч. И все вы думали больше о себе, чем обо мне. Теперь тебе просто нужно немного терпения, веди себя по-прежнему, только не так агрессивно. Помоги ей ненавидеть меня, но делай это ненавязчиво.
– Помочь ненавидеть тебя?
– Да, – сказал он. – Эдит тоже станет ненавидеть тебя через какое-то время; она будет сожалеть обо всем. И я помогу ей в этом. Это уже началось.
– Вся эта ненависть совершенно необязательна, – сказал я.
– Не упрямься, – сказал Северин, – ты же так себя и ведешь, пытаешься заставить Утч ненавидеть меня, и у тебя получается. Просто имей терпение.
Северин говорил весело. Особенно несносен он был, когда думал, что делает кому-то одолжение.
– Где Эдит? – спросил я его.
– Пишет. Я же сказал, – ответил он, понимая, что я ему не верю.
Он пожал плечами и повел меня к лестнице, где жестом показал, чтобы я снял ботинки. Мы тихо поднялись наверх, прошли через их неприбранную спальню, где оплывшая свеча внезапно обожгла меня болью, и подошли к двери кабинета Эдит. Там играла музыка. Она не могла слышать наших голосов снизу, из кухни. Северин указал на замочную скважину, и я заглянул в нее. Эдит неподвижно сидела за столом и вдруг быстро напечатала три или четыре строчки. Потом она задумалась и как бы зависла над машинкой с абсолютной сосредоточенностью чайки, парящей над волнами, над своей пищей – источником всей жизни.
Северин махнул рукой, дав понять, что сеанс окончен, и мы спустились на цыпочках обратно в кухню.
– Она только что продала издательству роман, – сказал он.
С таким же успехом он мог меня ударить разделочной доской, оглушить, а потом взрезать, как рыбу.
– Роман? – спросил я. – Какой роман? Я не знал, что она пишет роман.
Я тщетно пытался заснуть в эту ночь. В корзине с грязным бельем я нашел старую комбинацию Утч, натянул ее на подушку и спал на ней, вдыхая ее запах. Но через несколько ночей она стала пахнуть мной, постелью, приобрела запах всего остального дома, а после того, как я постирал ее, стала пахнуть мылом. Комбинация растянулась и порвалась, но я надевал ее по утрам, потому что, когда я просыпался, она оказывалась как раз под рукой. Я также нашел полосатую футболку Барта с улыбающейся физиономией лягушки на ней и серебристую ковбойскую курточку Джека, из которой он вырос. Я вешал футболку и курточку на спинки стульев и садился рядом с ними завтракать в Утчиной комбинации. Именно в таком виде я сидел как-то утром, когда ворвалась Эдит и сказала мне, что они все едут в Вену и нет ли у меня письма для Утч.
Васо Триванович и Зиван Княжевич, бывшие олимпийские чемпионы, умерли один за другим, с промежутком в два дня. Фрау Райнер прислала телеграмму. Северин был их душеприказчиком и распоряжался наследством, в том числе и несколькими самыми скандальными картинами Курта Уинтера.
– Не странно ли? – спросила Эдит. – Жена Шиле умерла от испанки в 1918 году во время эпидемии, а сам Шиле умер через два дня. Точно как Васо и Зиван. Жену Шиле звали тоже Эдит.
Я чуствовал, что она ошеломлена моим видом. Она смотрела на кухонные стулья, одетые в детскую одежку, на комбинацию Утч на моих плечах. Я знал, что она смущена и ей не терпится поскорей уйти отсюда. Если в чем-то относительно меня Северин и не смог ее убедить, то сейчас она увидела это собственными глазами.
– Письма не будет, – сказал я.
Я дважды получал весточки от Утч. Она писала, что дети скучают по мне и что она не делает ничего такого, из-за чего я мог бы ее стыдиться. Во втором письме она послала мне паспорт, но без приглашения.
– Я решила поехать с Северином, ведь сейчас лето, в конце концов, и дети никогда не видели, откуда родом их папа, и потом, приятно будет возвращаться, – бормотала Эдит. – Так ничего передать не надо? В самом деле?
Она казалась рассеянной. Я понял, что комбинация Утч просвечивает и Эдит через нее все видно, поэтому остался сидеть. Я тоже смущался и хотел, чтобы она скорее ушла, и еле сдерживался, чтобы не спросить у нее насчет романа: мне хотелось узнать, кто издает его и когда он будет напечатан, но я не хотел, чтобы она знала, что я хочу знать. Она ни слова не сказала мне о «Joya de Nicaragua»; я был уверен, что он ей страшно не понравился, если она вообще его читала. Она глядела на меня с жалостью и как будто не находила слов.
– Седлай цыплят, – сказал я, – мы уезжаем.
Это окончательно убедило ее в моем помешательстве, потому что она повернулась и выбежала так же быстро, как и прибежала.
Я пошел в спальню, бросил в угол Утчину комбинацию, лег голым на кровать и стал думать об Эдит до тех пор, пока не кончил себе в руку. Я знал, что это последний раз, когда смог кончить, думая об Эдит.
Чуть позже позвонил Северин. Наверняка Эдит сказала ему, что я совершенно спятил и что он должен проверить мое состояние.
– Дай нам адрес Утч, – сказал он. – Может, мы поговорим с ней и объясним, что вы должны быть вместе.
Не моргнув глазом я дал ему неправильный адрес. Это был адрес той Американской Церкви Христа, где мы с Утч обвенчались. Уже позже я подумал, что этот трюк был вполне в духе Северина и мог ему понравиться.
Я написал Утч, что они едут, и объяснил зачем. «Если ты увидишь парочку, волочащую по улице отвратительную картину и спорящую, что с ней делать, держись подальше», – написал я.
Потом начались сны, и я никак не мог выспаться. Сны были о моих детях, и Северин Уинтер наверняка бы понял меня. В одном из них Джек едет на Strassenbahn и уговаривает Утч, чтобы она позволила ему стоять на открытой площадке, и та соглашается. Вагон накреняется, Утч отворачивается на секунду, потом смотрит, а Джека нет. Другой сон был про Барта, непривычного к городской жизни. Утч покупает хлеб, чтобы покормить голубей в парке, а Барт стоит там, где ему велено стоять. Машина, вроде старого такси-«мерседеса» (но на самом деле это не такси), воняя дизельным топливом, останавливается у тротуара, мотор кудахчет, и водитель говорит: «Мальчик?» Поскольку это сон, водитель говорит по-английски, хотя это Вена, и Барт идет к машине посмотреть, что нужно этому ужасному человеку.
Я должен был куда-то поехать; я должен был куда-нибудь удрать. Если ехать в Вену, то нужно пополнить свои финансы из старого источника. Странно, но я опять начал думать о картине Брейгеля, о моем непроясненном герое, бродяге-бюргере, и об оставленной идее книги. Так что мне нужно было повторить перед родителями старый ритуал. Это все же лучше, чем оставаться дома.
Моя мама встретила меня у двери, выходящей на Браун-стрит. И тут же выдала:
– Я никогда не знала, что столько кубинцев отправились жить в Никарагуа, и понятия не имела раньше, что такого особенного в гаванских сигарах. По-моему, правильно, что название книги на иностранном языке, – как произносится «Joya de Nicaragua»? – так оно кажется особенным, что ли. Я, правда, не совсем уверена, все ли здесь подходит детям, но, наверное, издатели знают, кто что читает в наше время, правда? Папа вроде все еще заканчивает твою книгу. Кажется, он считает ее очень забавной; во всяком случае, все время смеется, когда читает, а он, по-моему, именно ее сейчас читает. Я лично не нашла ее такой смешной, на самом деле, мне кажется, что это самая мрачная из твоих книг, но он наверняка увидел что-то такое, что пропустила я. Как Утч и дети?
– На каникулах, – сказал я. – Все хорошо.
– Неправда, ты выглядишь просто ужасно, – сказала она и расплакалась. – Не пытайся меня убедить в обратном, – плача на ходу, говорила она, ведя меня через холл. – Молчи. Пойдем навестим твоего отца, потом поговорим.
Знакомое послеполуденное солнце освещало страницы открытых книг, разбросанных вокруг в его берлоге и лежащих у него на коленях. Голова, как обычно, была опущена, руки повисли, но когда я поискал глазами знакомый стакан виски, обычно зажатый между колен, я сразу все понял. Колени отца были раскинуты в стороны, а виски расплескалось на ковре у его ног, которые как-то неудобно вывернулись, впрочем, это могло причинить неудобство только тому, кто еще способен был что-то чувствовать. Мама уже кричала, а я, еще даже не дотронувшись до его холодной щеки, уже знал, что он наконец-то закончил хоть что-то, но опять осталось неизвестным, какая из книг навеяла на него сон. Может, и моя.
После похорон меня беспокоило, что мама медленно приходит в себя еще из-за волнений обо мне и Утч.
– Лучшее, что ты можешь сделать для меня сейчас, – сказала она мне, – это немедленно отправиться в Вену и утрясти все проблемы с Утч.
Моя мама всегда великолепно умела все утрясать, ведь не так уж много на свете вещей, которые мы можем делать для себя, чтобы это было приятно еще кому-то.
– Ты же можешь вспомнить хорошие времена, правда? – сказала мне мама. – Я думаю, у писателей должна быть хорошая память; впрочем, про такие вещи ты ведь не пишешь. Все равно постарайся вспомнить хорошие времена; это именно то, что я всегда делаю. Стоит только начать, и дело само пойдет.
Итак, я вспоминаю и всегда буду вспоминать Северина Уинтера в его проклятом борцовском зале в тот день, когда мы втроем должны были забрать его оттуда. Мы все собирались ехать в город на всю ночь – в кино, а потом в гостиницу. (Наша первая гостиница и последняя.) Северин сказал, что переоденется и примет душ прямо в гостинице.
«Боже, тогда вся машина потом пропахнет», – пожаловался я Утч.
«Это его машина», – сказала она.
Эдит заехала за нами.
«Я опоздала, – сказала она. – Северин терпеть не может, когда я опаздываю».
Рядом со спорткомплексом я увидел Энтони Яковелли, ковыляющего по снегу. Он узнал машину Северина и помахал.
«Обезьяна, потерявшаяся на зимнем курорте», – сказала Эдит.
Мы ждали, но Уинтер не появлялся.
«Слава богу, он, наверное, принимает душ», – сказал я.
Потом вышел Тирон Уильямс, его черное лицо как темная луна проплыло над заснеженной землей; он подошел и сказал, что Северин еще там, борется с Бендером.
«Господи, нам придется нести его в машину», – пробормотал я.
«Давайте пойдем и вызовем его», – сказала Эдит.
Она надеялась, что он не так рассердится, если мы появимся все вместе. Внизу в клетке упражнялся одинокий толкатель ядра. Ядро падало на темное покрытие с глухим стуком, как какой-то невидимый предмет, упавший с трека. Из борцовского зала раздавался неясный шум. Эдит толкнула дверь, потом потянула.
«Она раздвижная», – сказала Утч, открывая дверь.
Изнутри на нас пахнуло невероятно влажным жаром. Несколько борцов сидели, привалясь к стене, мокрые от пота, и наблюдали, как Северин борется с Джорджем Джеймсом Бендером. Раньше это, возможно, было похоже на поединок, но Северин уже устал. Он старался встать на четвереньки, пытался оторвать живот от мата, и всякий раз, когда ему удавалось привстать на колени или локти, Бендер толкал его вперед, как тачку, руки Северина подгибались, и он опять плюхался грудью на мат. Когда Эдит сказала: «Прости, мы опоздали, дорогой», он выглядел слишком изможденным, чтобы подняться на ноги. Он приподнял голову и посмотрел на нас, но Бендер опять прижал его к мату. Сомневаюсь, чтобы Бендер тогда кого-то слышал, как, впрочем, и всегда, на мой взгляд. Северин с трудом поднялся, Бендер снова расплющил его. Вдруг Северин зашевелился. Рывком он сел и стал вертеться так быстро, что Бендер с трудом удерживался на нем. Затем резким движением он стряхнул с себя Бендера настолько сильно, что успел подняться. Он оторвал пальцы противника от своей талии и сделал внезапный бросок, как полузащитник, прорывающий блокировку. Бендер хотел было ухватить его за щиколотки, но Северин, лягнув его, высвободился. Он дышал очень тяжело, с усилием, как бы доставая дыхание из каких-то недр, таивших в себе ресурсы силы. Он корчился, согнувшись пополам, ухватившись за колени.
Потом Бендер увидел нас, встал и вместе с другими борцами вышел из зала. Шли они, преисполненные важности, как жрецы. Эдит дотронулась до вздымавшейся груди Северина и тут же вытерла мокрую руку о пальто. Утч от души шлепнула Северина по груди.
Позже я высказал Утч свое мнение: мне казалось, что Бендер поддался. Но она ответила, что ничего в этом не понимает. Северин высвободился – все, что она знает. Так или иначе, его бросок был специальным представлением для нас, и я счел своим долгом произнести:
«Не думал, что ты сможешь, старик».
Он почти не способен был говорить. В горле – спазм, струями течет пот, но он подмигнул мне и пробормотал достаточно громко, чтобы слышали женщины:
«У рогоносца открылось второе дыхание».
Во время нашего первого и последнего вечера в гостинице, Северин Уинтер, конечно, снабдил нас с Эдит темой для разговора. Мы полночи обсуждали произошедшее и сказанную им, эту одну-единственную вульгарную фразу.
«А о чем вы говорили?» – спросил я утром жену.
«Мы вообще не разговаривали», – сказала она.
Однажды утром я решил совершить прощальную прогулку. Мне захотелось посмотреть, как служитель открывает новый зал, раскупоривает старую клетку, выгоняет оттуда всех призраков и микробов. За теннисным кортом молоденькая девушка била мячом в стенку. Эти мягкие удары были единственным звуком, который я слышал. По треку никто не бегал. Я стоял на пыльном полу клетки, уже вступившей в пору медленного летнего прогрева, надо мной нависала паутина сеток, защищающих верхние стекла от неосторожных бросков бейсболистов. Я почуствовал, что в дверях борцовского зала кто-то стоит, столь же недвижно, как и я. На его щеке была тень, или это дырка? Я судорожно глотнул воздух, поскольку не сомневался, что это телохранитель Утч, прибывший в Америку, чтобы свершить обещанное закланье – мое закланье. Потом, вероятно, человеку стало неловко стоять так в полном молчании и он вышел вперед. Он был слишком молод; дырки на его щеке не было, обычный синяк.
Это был Джордж Джеймс Бендер; он узнал меня и помахал. Он не тренировался, и одежда на нем была обычная. Он просто стоял в старой клетке, что-то вспоминая, как и я. Я не видел его с того странного проигрыша, и внезапно мне захотелось спросить его, правда ли он спал с Эдит, и вообще, есть ли в той сказке хоть доля правды.
– Доброе утро, профессор, – сказал он. – Что вы здесь делаете?
– Это хорошее место для размышлений, – сказал я.
– Да, точно, – сказал Бендер.
– Я думаю о Северине Уинтере, – сказал я. – И об Эдит. Я скучаю по ним.
Я внимательно наблюдал за ним, но в его мертвенно-серых глазах ничего не отразилось.
– Где они? – спросил он, впрочем, без особого интереса.
– В Вене.
– Там, должно быть, хорошо, – сказал он.
– Только между нами, – сказал я. – Уверен, что Эдит Уинтер – самый лакомый кусочек во всей Вене.
Его спокойствие рептилии так и осталось непоколебленным; на его лице был лишь слабый отпечаток того, что мы считаем жизнью. Он посмотрел на меня, будто всерьез обдумывает мое заявление. В конце концов он сказал:
– Немного худая, мне кажется.
Я с отвращением заметил, что Джорж Джеймс Бендер улыбается, но и улыбка его была столь же непроницаема, как и глаза. Я еще раз понял, что ничего не знаю.
Итак, я отправляюсь в Вену и пробую вернуться к Брейгелю. Но есть, конечно, и другие причины. («Всегда есть и побочные причины для всего», – говорит Северин.) Конечно, это возможность побыть рядом с детьми и, конечно, возможность заверить Утч, что я в ее распоряжении. Мы, пишущие исторические романы, знаем, что на все требуется время. А Вена имеет великолепную историю подписания всяческих мирных договоров. Перемирия, заключенные здесь, всегда прочны и нерушимы.
Я бы хотел столкнуться где-нибудь с Эдит и Северином. Хорошо бы встретить их в каком-нибудь ресторане, возможно ужинающими с какой-нибудь парой. Я с первого взгляда все пойму про ту, другую пару. Мы с Утч будем одни, и я попрошу официанта передать записку от нас той паре. «Берегитесь», – будет написано там. И муж покажет записку жене, а потом Эдит и Северину, которые внезапно начнут искать нас взглядом в ресторанном зале. Мы с Утч кивнем, и к тому времени, надеюсь, я буду в состоянии улыбаться.
Есть один вопрос, который мне хочется задать Северину. Когда идет снег или дождь, или когда стоит страшная жара, или трещит мороз, когда погода так или иначе враждебна ему, – думает ли он об Одри Кэннон? Я уверен, что думает.
Вчера получил от Утч письмо, где она пишет, что видела Эдит в кафе Демеля, она ела пирожное. Надеюсь, она растолстеет.
Итак, сегодня я купил билет на самолет. Мама дала мне денег. Если у одного рогоносца открылось второе дыхание, то почему бы и мне не попробовать?
«Жемчужина Никарагуа» (исп.).