И она принялась поучать его, как нужно пользоваться резиновым шлангом, а потом, когда вода была вся перелита, опять погнала его к колодцу.
Когда Грачев возвращался, солнце уже палило нещадно. Пришлось снять с себя гимнастерку, от блеска хромовых сапог давным-давно осталось одно воспоминание. Но и жара и пыль — все это было ерундой по сравнению с тем, что он выслушивал возле кухни. Эта девка-повариха не ставила его ни в грош.
Она кричала:
— Эй, водовоз, давай лей-выливай!
Она смеялась:
— Смотри не загони вороных коней!
Она распевала:
— Удивительный вопрос: почему я водовоз?
Она куражилась над ним весь день, и это было
самым скверным. Ворочаясь ночью на жестком ложе в полевом вагончике, Грачев с тоской вспоминал о родной заставе, о друзьях-товарищах, о капитане Ремизове. «Зачем я, идиот, не послушался его? Жил бы там сейчас как царь, и бог, и воинский начальник. А здесь? Что я значу здесь? Вода... Подумаешь, зода! Любой бы справился на моем месте не хуже».
Утром он постарался встать раньше всех. Но, оказывается, на току работали круглосуточно. Возле бочек уже умывались девчата, черпая воду кружкой. Они встретили его любопытными взглядами и приветственными возгласами, но из кухни уже орала Синица:
— Эй, водовоз, поторапливайся!
Он огрызался невпопад, и тогда она «заводила» его:
— Работать надо, работать! Это тебе не застава. Привык там командовать: «Ать-два!» А тут поворачиваться надо. Вот так, — издевалась она.
В полдень Грачев отправлялся на озеро. На унылых низких берегах'не росло ни одного деревца, и, если смотреть издали против солнца, вода блестела и сияла, как расплавленный металл. А стоило подъехать вплотную, как было видно, что озеро мелкое и вода в нем прозрачная. Сквозь нее виднелось песчаное дно — все в рубчиках, словно гофрированная медь. Вода была теплая, неприятная, она не освежала и не радовала. Грачев разбойно свистнул на лошадей и въехал в озеро. Потом ведром стал зачерпывать воду и выливать в бочки. Пищали и кусали комары, где-то насмешливо каркала ворона.
...А когда он шел за третьим нарушителем, было так. Следы вильнули в камыши, к озеру. Вероятно, нарушитель заметил преследование и решил спрятаться в густых прибрежных зарослях или прямо в воде: Грачеву были известны и такие уловки. Он послал напарника, молодого солдата Григорьева, в объезд озера, а сам слез с коня и, осторожно раздвигая камыши, стал пробираться к воде. Она уже захлюпала под сапогами, дошла до колен, до пояса. Вот и тихое гладкое озерко. Никого. Грачев стал ждать. Он стоял по пояс в воде, стоял, не шелохнувшись, не отбиваясь от наседавшего со всех сторон комарья. Лицо, шея, руки уже давно распухли, залились кровью, а он все ждал, не шевельнется ли где-нибудь тростинка и не покажется ли вслед за ней из-под воды человек.
Пахло гнилью, застойной, мертвой водой. Но у озера была своя жизнь. Вот, подняв полосатую голову, проплыл верткий уж. Вот трясогузка уселась на сухую тростинку, раскачивая ее и бесстрашно посматривая на Грачева... Да, озеро жило своей жизнью, но сержант отбирал из нее только те приметы, которые бы говорили ему, что здесь прячется враг.
И вот он обратил внимание, как неподалеку по воде пошли круги, а затем из нее тихо показалась голова человека. Ради этого мига стоило ехать двое суток по следу, стоило мокнуть, терпеть комаров, ждать...
А сейчас? Грачев зачерпнул последнее ведро, завернул лошадей и выехал на берег. По-прежнему насмешливо и протяжно каркала ворона. Неужели только и останутся в память о границе эти «реликвии» — три металлических треугольных значка?
Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили, хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкастой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. «Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я».
— Эй, лихач! — окликнули его с комбайна.—Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.
— Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.
— Вот тебе и подумаешь... — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?
С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.
— Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сизый мужик.
— Какой тети Даши?
— Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?
— Никуда ее не увезли, сама ушла. Знать надо.
— Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь в поле. — Он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила...
Сделав открытие, что Евдокия не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прошлых заслуг.
Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его, в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно: четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.
— Где тебя черти носят?
— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.
А кто-то добавил с усмешкой:
— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора...
Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так рано выкипела вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.
Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали по три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй, безотказной душе».
На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была как бы вроде агитатора.
Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:
— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера скосил?
— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.
— Маловато, Филиппыч... До обязательства не дотянул. Что же ты?
Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:
— Петро, сколько вчера накосил?
— Двенадцать с половиной гектаров, а что?
— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.
И ехала дальше и находила что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.
Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, в заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:
«Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и несмешно. И не курит он, и галифе у него не такие уж глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!