Мы сидели с Катенькой на одном диванчике, стареньком, с обтертыми валиками, наверху которого, на полочке на белой узорчатой салфетке стояли семь белых мал- мала меньше слоников, которые должны были олицетворять семейное счастье.
Потом Катя задремала у меня на плече… Я сидел не шелохнувшись… Грустная штука жизнь!..
Сами собой стали слагаться стихи.
Небо, звездами мигая, Мне о вечности шептало. Вдруг звезда одна упала, А за ней еще другая…
И сказала, убегая:
— Здесь, где Путь разлился Млечный,
Здесь, увы, ничто не вечно!
… Кроме смерти.
Елена Степановна. 1927, 29 апреля
Я все еще не чувствую ни времени, ни окружающих
меня людей… На какие-то мгновения возвращаюсь, будто из небытия, а потом опять все меркнет и плывет в каком-то вязком тумане. Одна боль, всепоглощающая, тупая и безысходная…
Только что вернулись с кладбища… Но в голове все это не укладывается. Иногда, забывшись, я открываю рот, чтобы позвать Сеню, спросить, не надо ли ему чего, но тут же обрушивается на меня ужасная действительность… Пустота… Пустота… И слезы опять наполняют мои глаза…
Но постепенно все же прихожу в себя. Надо жить. Сеня прав: дочки наши — наше продолжение. Надо жить ради них. Они ведь его кровиночки.
Мучает меня, что получилось все как-то не по- христиански. Сеня хотел собороваться, но где его ноне найдешь, священника-то? Он сказал уже почти шепотом, совсем негромко: "Аленушка, ты у меня сама святая, зачем еще священник-то?" Исповедался он мне, и было это как клятва вечной любви ко мне. И сердце мое разрывалось от невозможности происходящего. Я держала его горячую руку, которая импульсивно сжималась, хотя и сил-то уже у него не было. Да и соборовала я его сама, взяв грех на душу: нашла бутылки из-под подсолнечного масла да и нацедила из нее с трудом с пол-ложки чайной масла да и помазала им лоб щеки да губы его…
Он тихонько, одними губами улыбнулся мне и закрыл глаза. Он буквально угасал на глазах, как догорающая свеча… Открыв глаза он попросил меня спеть ему его любимую шубертовскую "Ave Maria"… Я сидела на краешке его кровати, держа его руку и пела, пела тихо-тихо, слезы застили мои глаза, голос мой прерывался, делая и без того
трагическую вещь еще более трагической. Вдруг я почувствовала легкое судорожное пожатие его руки. Я посмотрела на Сеничку, и он каким-то затуманенным взором ответил мне, потом вдруг обмяк, хотя все еще сжимал мою руку, и замолк. Тут я заплакала в голос, а потом потеряла сознание…
Я не знаю, что произошло потом. Я будто провалилась куда-то. Очнулась я уже вечером, где-то после шести. Должно быть, Катя сбегала за соседями и за моими сестрами, и они помогали ей…
Следующий день все что-то делали, куда-то бегали, что-то улаживали. Кто-то пошел за гробом, кто-то за врачом, чтобы зарегистрировать факт смерти, кто-то побежал устраивать все на кладбище… Все происходило для меня, как в тумане… Мне дали какое-то успокаивающее снадобье, я провела весь день в забытьи…
А сегодня были похороны… И опять все было не по- христиански: не было ни отпевания в церкви, ни священника над могилой… А ведь Арсений веровал, его душе было бы легче, если бы все было так, как должно быть… На кладбище пришло несколько человек из конторы, где он работал, да пара-тройка его бывших солдат: он ведь и после службы в армии поддерживал с ними добрые отношения, помогал, чем мог…
Когда возвращались с кладбища, вели меня Катя и ее кавалер — Миша Макаров, сын Антонины Егоровны, моей давнишней знакомой. Помнила я его еще малышом, а теперь вон вымахал какой, не узнать.
Катя рассказала мне, как он вчера и позавчера помогал. А я ничегошеньки и не помню, была, как не своя. Когда шли мы вместе, попыталась я заговорить с ними, но звуки не выходили из губ моих. Катя сказала мне, что ничего не слышно, что я говорю. Тут я поняла, что в плаче, видимо, сорвала свои голосовые связки. А может, голос пропал на нервной почве, Бог его знает…
Значит, теперь не смогу больше петь… Ну, да что это за чепуха по сравнению с горем, обрушившемся на меня… Правда, без пения будет намного труднее жить… Как девочек-
то прокормить на скудную фабричную зарплату? А ведь Арсений наказал мне: береги дочек… Сберегу, сберегу, родной мой… Как-нибудь сдюжу…
Вот хорошо, что мальчик у Кати добрый, деликатный, из порядочной семьи… Теперь им жить — Кате да Ксене, дай им Бог удачи в этой суровой жизни!
Что-то мысли скачут… Что же будет? Что же будет? Как я-то жить буду без ненаглядного моего Арсения? Погасло солнце жизни…
Почему ж ты бросил меня так рано, родимый мой?..
Катерина. 1927, 6 мая
Сегодня 9 дней… Я все еще никак не могу придти в
себя. Но надо держаться самой и поддерживать маму, ей-то во сто крат трудней. Да и Ксения маленькая еще, ей тоже особое внимание нужно…
Хороший все же парень этот Миша! Как он помог нам, без него не знаю, как мы бы и обошлись. Все организовал путем, быстро, но без спешки, как и полагается мужчине. И меня он так опекал эти трудные три дня. А ночь просидеть у гроба при свечах!.. Я-то вон не выдержала, свалилась, а он просидел, да еще баюкал меня, как дитя малое… Нет края моей благодарности… На него можно положиться.
Может, я еще и полюблю его по-настоящему? У меня отношение к нему, почти как к брату. Но совершенно нет того, что было с Анатолием. Меня не бросает в безумную, неудержную дрожь, даже когда он целует меня. Да и поцелуй- то его обычно какой-то робкий, осторожный, будто я бабочка, которую он боится спугнуть. Только однажды и потерял голову, тогда, первый раз на скамейке в парке…
Маме он нравится. Она сказала, что она давно знает Мишину маму, хотя и не была с ней никогда в близких подругах.
Все-таки я, наверное, большая эгоистка: у меня умер отец, а я думаю чёрт-те о чем…
Михаил. 1928, 18 августа
Сегодня мне исполнилось 18 лет… Аттестат зрелости
уже в кармане. А вот расставаться со школой было грустно: хорошие друзья, да и учителя у нас отменные, получше, чем в других соседних школах, но главное — я не смогу теперь видеть каждый день Катю. Это самое тяжелое для меня испытание!
Я уже больше месяца как работаю: должность громкая
— помощник заведующего фотолабораторией. А по сути все просто: вся лаборатория-то состоит всего из двух человек — заведующий, да я у него, выполняющий функции мальчика на побегушках и "чернорабочего". Деньги платят маленькие, но все же это заметное подспорье семейному бюджету: по крайней мере, я теперь не на маминой шее сижу, а сам что-то в дом приношу.
Иногда удается еще подработать в соседней булочной: каждый день привозят свежий хлеб из пекарни, и я работаю на разгрузке с пяти утра до шести или полседьмого.
Павлу уже пошел одиннадцатый год. Он хороший мальчишка, хотя какой-то немного заторможенный, учится без интереса, читать не любит. Но вот подрастет, поймет, что к чему, и все утрясется.
У меня есть мечта стать летчиком. Хочется чего-то необычного, "неземного". Меня еще в школе влек к себе образ Икара. Ведь подумать только: больше двух тысяч лет этому мифу, а он все так же волнует сердца людей. А теперь уже люди и взаправду летают и такие чудеса выделывают в воздухе, что аж дух захватывает!
Я, можно сказать, готовлюсь, тренируюсь: вот в городском парке качаюсь на "гигантских шагах". Сначала сердце от страха замирало, но я себя преодолел, теперь осталось только какое-то восторженное чувство опасности. Но все же невольно схватываюсь за подлокотники, когда оказываюсь на верхней точке, а грузило на другом конце качелей ударяет в землю, и тебя прямо выбрасывает вверх по инерции: чувствуешь, как врезаются страховочные ремни на ногах и на плечах.
С Катей мы видимся реже, чем раньше. Я работаю с двенадцати до восьми, а с утра она в школе. Остаются практически только воскресенья, да и то часто она не может уйти из дома: сестренка ее, Ксеничка, еще совсем малышка. Ей приходится маме помогать, а еще уроки…
Но сегодня вечером Катя была у нас в гостях. Это мама моя дала мне совет пригласить ее к нам на именинный чай. Она пришла в скромном летнем платьице без рукавов, которое очень гармонировало с ее длинной льняной косой. Как только она вошла в комнату, все будто засветилось каким-то внутренним светом…
Как всегда, был традиционный яблочный пирог — круглый, похожий на большую ватрушку, с поджаристыми бочками, а сверху — сеточка из теста. Сидели мы вчетвером — мама, Павлик и мы с Катей. Вечер прошел замечательно: мама рассказывала Кате, как гремела по всему Поволжью слава редкостной певицы — Лены Бургутовой, говорила, как восторгался молодой солисткой церковного хора мой отец, Платон Макаров. Вспоминала и Катиного отца, которого она, правда, знала только понаслышке.
Уже давно стемнело, Катя стала беспокоиться, что ее мама может начать волноваться. Я пошел ее проводить, накинул на нее свой пиджак и даже тихонько обнял за плечи. Мы шли тихо, молча, хотя мне казалось, что мое сердце гудит, как церковный колокол, и Кате его слышно.
Около двери ее дома она отдала мне мой пиджак, повернулась ко мне, обняла меня одной рукой за шею и поцеловала в губы. Я в ответ стал целовать ее лицо, глаза, губы. Мы уже давно не целовались с Катей, и я совсем потерял голову, я почувствовал, что так сильно ее желаю, что если бы это происходило не на улице, я мог бы потерять над собой контроль… Но главное, все же, не это опьянение, а чувство душевной близости.
Какое это счастье — любить и быть любимым!
Мы вот с ребятами в школе частенько философствовали, в чем смысл жизни: было все — и служение народу, и самоотдача в творчестве, и свершение великих дел… Все это ерунда! Смысл жизни — только в любви! И не в той