темницу, а Пророка предал в их волю.
И надели на Пророка багряницу и возложили на голову ему венец терновый, а в руку правую дали посох, как бы
изображающий царский жезл. И били его, и плевали в
лице его, и бранными словами называли, а он молчал и не ответствовал, шествуя к месту распятия.
Так он слаб был телом уже, что крест его на Голгофу
заставили нести проходившего мимо случайного прохожего — некоего Киринеянина Симона, шедшего тогда с поля в дом свой.
… И вот распяли Пророка на кресте, и привязали руки его к кресту, а ладони прибили большими гвоздями
железными к дереву креста. Потом подняли крест и укрепили его. Высоко стоял крест на Голгофе, отовсюду был виден, а посему и Пророк мог смотреть в обширную даль, открывавшуюся перед ним.
Под ногами его толпа злословила и издевалась:
— Других спасал, а себя самого спасти не может!
— Если он Царь Иудейский, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него!
И многое другое обидное и злое кричали ему. А вдалеке стояла безмолвная толпа тех, кто говорил, что верил в него; тех хворых, кого он исцелил от всяческих недугов; тех бедных, кого он накормил… И все молчали, равнодушно или испуганно. Истинно сказано, пуще врага убивающего и друга предающего бойся равнодушного, ибо лишь с его молчаливого согласия и враг убиет, и друг отворачивается.
И вот увидел Пророк Магдалину, стоящую в стороне,
совсем одну и плачущую безутешно. И стало ему жаль ее,
и простил он ей грехи прелюбодеяния и измены: он все еще любил ее и любил, может быть, сейчас еще сильнее, чем прежде…
Но не нашел он в толпе всех учеников своих, а может,
просто уже слеза застила очи его, а смахнуть ее было никак невозможно…
Вечерело, солнце уже зашло, и только кроваво- багровая полоса заката еще жила на небе. В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого. Шло время… Два злодея на соседних крестах уже испустили дух. В девятом часу возопил Пророк громким голосом:
— Элои! Элои! ламма савахфани? — что значит: Боже
Мой! Боже Мой!
Для чего Ты Меня оставил? Как можно громче прокричал Пророк…
Будто Господу — если он хочет слышать — не достаточно было бы и тихого шепота! Но не было ответа с небес. Не разверз Элоим уста свои, промолчал…
Пророк же, опять возопив громким голосом, испустил дух.
Какой-то стражник подошел к Пророкову кресту и острием копья поддел его под правые ребра. Пророк был мертв…
И вот затрещал хворост, положенный горкой у подножия креста, огонь осветил ступни его и руки,
напоминавшие сломанные крылья. Языки пламени, как змеи, потянулись к ногам Пророка, но он уже не мог
чувствовать боль, ибо душа его отлетела, Бог знает куда…
Так ушла в небытие (или же в Царствие Небесное?)
жизнь еще одного праведника…
Да… Люди не прощают сделанного им добра…
Катерина. 1948, 9 ноября
Я сижу в поезде Рига-Москва. Вагон СВ, так что мы с
Сережей едем без соседей. Он залез на верхнюю полку и сначала смотрел в окно, а потом быстро уснул. Я же сижу, сна ни в одном глазу. Смотрю на мелькающие за окном огоньки и думаю о прошедших днях, проведенных у Михаила.
Как я и обещала Сереже, мы на первые же праздники съездили погостить к Михаилу. Встретил он нас "по первому разряду", он умеет все красиво устроить.
На машине начальника училища нас с шиком довезли до дома, где живет Михаил. Дом отличный, еще довоенной постройки, из настоящего кирпича, на фронтоне барельеф: рабочий и работница, похожи на Мухинскую пару, которая стоит на ВДНХ. В таких домах в буржуазной Латвии жили рабочие расположенной неподалеку трикотажной фабрики. Ну, может и не совсем рабочие, а какие-нибудь управляющие да начальники, но в городке таких домов много. Может, и вправду, рабочие тоже жили.
Квартира шикарная! В общей комнате на обеденном столе огромнейший букетище дивных хризантем в хрустальной вазе. В нашей спальне еще букетик поменьше. В спальне для Сережи — новенькая кровать и письменный стол- парта, а на стене громадная карта мира, как у Сережи в Москве, но громадная — наверное, раза в четыре больше, во всю стену.
Вечером Михаил принес в судках вкусный ужин из офицерской столовой, на столе оказалось три хрустальных бокала, бутылка "Советского шампанского" для нас и несколько бутылок рижского портера с фарфоровыми
"застегивающимися" пробками для Сережи. Это такой вкусный, немного забродивший напиток наподобие нашего кваса.
Михаил был очень внимателен, предупредителен. Потом мы уложили Сережу спать, а сами вышли на балкон. Михаил непрестанно курил, мы долго молчали, каждый не решался начать говорить первым.
Потом он заговорил:
— Видишь, условия отличные… Мама с Сережей могут спать в Сережиной комнате, Ксене оборудуем диванчик в столовой.
Я молчала, не зная, как сказать ему, что я не хочу к нему ехать. После паузы он стал опять говорить:
— Я уверен, что все еще можно наладить. У нас есть сын, ради которого мы должны быть вместе… Ну, что ты молчишь?! Если бы ты представляла, как мне тут одному трудно: без вас, без знакомых, в чужом городе, в чужой стране!
— Миша, мне нужно время подумать, посоветоваться с мамой…
— Ну о чем думать? О чем советоваться с мамой? Мама сделает так, как ты скажешь! Я уверен, что она будет за переезд. Ведь мы же семья, мы должны жить вместе…
Потом мы вошли с балкона в комнату. Предстояла еще одна пытка — ночь… Мы вошли в нашу спальню. Он подошел тихонько ко мне, обнял меня за плечи и также тихонько поцеловал. Я не вырывалась, но и не ответила ему, хотя и сказала:
— Не надо, Миша… Не надо…
Он погладил меня по плечу, мне показалось, что у него на глазах наворачиваются слезы. Он сказал мне почти шепотом:
— Спокойной ночи, Катя…