— Что мы ищем? — прокричала она вниз по лестнице из лофта, когда он не ответил ей в первый раз.
— Кое-что… — начал Том, но рассеянно умолк.
Она вздохнула и проследовала за ним вниз по лестнице. Когда девушка достигла площадки второго этажа, Том энергично вышел из одной комнаты с решительным видом.
— Должно быть, он переместил их, — пробормотал он, скорее для себя, чем для Хелен.
— Можем ли мы так рыскать по дому Родди, пока его нет? — спросила она, но он проигнорировал ее и направился вниз на нижний этаж без объяснений. Хелен опять последовала за ним.
Том прошел к комнате, которую Хелен не видела прежде.
— Он не часто пользуется гостиной, — объяснил он, — потому что оставляет зал для лучшего. Так люди делали давным-давно, и, как ты знаешь, Родди живет в прошлом. Зал оставляли для развлечений, обычно воскресными полуднями.
И он провел ее в темную гостиную, свет из окна был приглушен плотными тюлевыми занавесками. Том раздвинул их. Сразу же полумрак рассеялся.
— Вот вы где, — сказал он, указывая на противоположную стену, которая была беспорядочной массой из старых картин и рисунков. — Настоящая коллекция.
Это была причудливый ассортимент работ из картин разных размеров и разделяющих общую тематику: местные пейзажи, которые узнаешь, если знаком с сельскохозяйственными угодьями вокруг Грейт Мидлтона — дома фермеров, поля, леса и, конечно же, река. Качество варьировалось, от любителя-энтузиаста до талантливого профессионала. Более чем дюжина рам, нагроможденных на стене. Хелен и Том рассматривали каждую по очереди.
— Приглядись к этим двум, — наконец, сказала она.
Том перевел свое внимание на два черно-белых карандашных рисунка в середине экспозиции. Оба были вставленными в рамку иллюстрациями реки, текущей у деревни, и были высокого класса. Изобиловали деталями, каждый штрих карандаша художника был великолепно пропорциональным исполнением водной глади, речного берега или сельских окрестностей.
— Они очень неплохие, — сказала Хелен. — Здесь есть дата.
И они придвинулись ближе, чтобы рассмотреть нижний левый угол первого рисунка.
— Август тысяча девятьсот тридцать шестой, — сказал Том. — Такой же на втором, и здесь есть подпись, — он прищурился, а затем улыбнулся, — как мне кажется, тут написано Ш. Доннеллан.
— Может быть, — согласилась Хелен.
***
Йен Брэдшоу только собирался выехать с парковки у полицейского участка, чтобы провести бесполезный поквартирный обход в Грейт Мидлтоне, когда заметил профессора Ричарда Берстоу, выходящего из здания. Нет сомнения, что психолог-криминалист делился своим мнением с суперинтендантом Трелоу. Брэдшоу быстро двинулся через парковку к Берстоу, но был осторожен и осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, что никто не увидит, как он преграждает путь профессору.
Брэдшоу добрался до машины профессора как раз к тому моменту, как тот положил свой портфель на заднее сиденье.
— Профессор? — позвал он, и пожилой мужчина поднял взгляд.
Вероятно, он вспомнил участие Брэдшоу в том первом брифинге, которое было более активным, чем участие более скептически настроенных коллег молодого детектива, так как он удостоил Брэдшоу тем, что можно было назвать легкой улыбкой узнавания.
— Детектив, — сказал Берстоу. — Чем я могу помочь вам?
— Я бы хотел перекинуться словом, — ответил Брэдшоу, — если можно.
***
— Откуда ты достал их, Родди? — спросил Том.
Они втроем теперь смотрели на рисунки. Они даже не позволили Родди закрыть входную дверь по его возвращении, чуть ли не потащили его в гостиную, чтобы показать сценки с рекой и подписи.
— Он оставил их, — сказал Родди, слегка хмурясь, пока вспоминал, — не заплатил аренду за комнату. Его домовладелица овдовела в Первую Мировую Войну, так что она брала жильцов, чтобы свести концы с концами. Люди посещали Грейт Мидлтон, потому что он находился в пешей доступности от того места, где бушует река, что именно он и рисовал, — он показал на одну из картин. — Элзи Робинсон поселила его в своем доме, пока однажды он не сбежал ночью, или так, по крайней мере, сказал мне ее сын. Она подумала, что он просто смылся и оставил некоторые свои рисунки. Она хранила их годами.
Родди на мгновение умолк, пока собирался с мыслями.
— Элзи умерла в середине шестидесятых, насколько я помню. Ее сын разместил их на своем стенде на летнем празднике, когда я только начал собирать коллекцию. У меня есть только эти две в рамках, но я уверен, что их должно быть больше, — сказал он рассеянно, будто говорил сам с собой. — Они должны быть где-то, — но он не выглядел абсолютно уверенным.
— Было бы неплохо увидеть их, — сказал Том, хоть он и не питал особой надежды, что Родди сможет найти что-то посреди всего этого хаоса. — Это бы объяснило, почему не было заявлено о пропаже парня. Если он был не отсюда, если он был здесь только проездом, и все, даже его домовладелица, думали, что он сделал ноги, чтобы не платить за аренду.
— Да, — согласился Родди.
— Теперь мы знаем, что Бетти не придумала это все, — сказала Хелен. — У нас есть имя, личность и, спасибо тебе, Родди, у нас есть даже некоторые рисунки мужчины.
Они тщательно осмотрели картины, оценивая тонкость работ, в тоже время молчаливо размышляя о мужчине, который создал их, и как он пришел к жестокой кончине в этой деревне, да так, что никто не знал об этом.
— Ты хорошо поработал, Родди, — сказал Том, — но кое в чем ты не прав. Шон Доннеллан не оставлял эти картины, — поставил он в известность пожилого мужчину, — потому что никогда не уезжал.
***
— Существует две точки зрения относительно этого, — разжевывал профессор, когда сделал большой глоток из пинты пива, которую Брэдшоу купил ему. Если он и был озадачен просьбой поговорить подальше от полицейского участка, он это никак не прокомментировал, вместо этого, проследовав за Брэдшоу в паб, расположенный поблизости, но достаточно далеко от штаба, чтобы избежать столкновения со знакомыми.
— Некоторые считают, что порнографические изображения не имеют абсолютно никакого долгосрочного влияния на зрителя, что они просто безвредная форма сексуального освобождения. Существует ужасно огромное количество легко доступной порнографии, но, к счастью, только лишь небольшой процент мужской популяции превращается в насильников или убийц. Фактически, нет никакого статистического доказательства, связывающего порно и увеличение числа сексуального насилия. Некоторые даже верят, что порно и проституция предотвращает мужчин от совершения преступлений, которые в ином случае были бы совершены, без той отдушины, что они предоставляют.
— Верно, — сказал Брэдшоу, пытаясь скрыть разочарование, что наука не подкрепила его теорию о вероятной вине Дэнни. — Вы сказали, что существует две точки зрения?
— Есть еще одно суждение, — снизошел профессор после еще одного огромного глотка пива, — подкрепленное более недавними исследованиями, которое проводит связь между экстремальным порно и жестоким поведением. Этот вид порнографии может иметь десенсибилизирующий эффект на мужчин, приводя к менее чуткому поведению по отношению к женщинам и даже к толерантности к изнасилованиям или сексуальной жестокости.
Он опустошил свое пиво и посмотрел на пустой стакан.
— Спасибо за напиток, кстати.
Брэдшоу едва прикоснулся к своему.
— Позвольте мне купить вам еще один, профессор, — Брэдшоу быстро привлек внимание бармена к стакану профессора.
— Спасибо вам.
— Что насчет того типа людей, которые тайно хранят неприличные изображения с молодыми девочками или женщинами, притворяющимися молодыми девушками? — спросил он. — Что такая тяга может сказать о мужчине?
— Ну, — профессор задумался, — это скажет нам, что этот мужчина, вероятно, не Жнец.
— Почему?
— Вы забыли, что я сказал вам? Мужчина, похищающий маленьких девочек, не имеет к ним никакого сексуального интереса. Вспомните его комплекс Бога. Он делает это, чтобы иметь власть над жизнью и смертью его жертв. Это приводит его в трепет. Так что кого-бы вы не имели на уме, он не может быть Жнецом, — заключил профессор.
— Что только доказывает мою точку зрения, — подтвердил Брэдшоу.
Он больше не придерживался мнения, что Мишель Саммерс была жертвой Жнеца. Брэдшоу был уверен, что тут был замешан кто-то намного более близкий к дому.
***
Том постучал в дверь, и снова открыла ему экономка, которая произнесла одно лишь слово.
— Доктора.
— Снова?
— У нее артрит, — хмурая женщина напомнила ему.
Он повернулся к Хелен.
— Нам придется подождать.
Экономка проигнорировала намек на то, чтобы впустить их, и закрыла дверь, так что они сели в машину.
— Забавно, — сказала Хелен. — Все стало более реальным, после того как увидели его рисунки. Это делает его реальным человеком, а не просто…
— Кучкой старых костей?
— Да, — сказала она.
Том пристально смотрел на старый дом викария.
— Что? — спросила она его.
— Каждый раз, как я приезжаю сюда, она либо у врачей или на приеме в больнице, если верить словам экономки.
— Вероятно, у нее проблемы со здоровьем, — урезонила его Хелен. — Она уже старая.
— Думая, так и есть, — сказал он, — но она не изменилась ни на йоту, все еще разговаривает со мной так, будто я один из ее учеников, даже сейчас.
— Она учила тебя? Какой она была?
— Строгой, — сказал он, — тебе ничто не сходило с рук. Некоторые из других учителей не имели авторитета. Дети чувствуют такое. Если они почуют слабость, они сядут тебе на шею, но не к ней. Она всегда быстро хваталась за тапок.
— Тапок?
— Она раньше хранила тот старый тапок в своем ящике и пользовалась им, даже тогда, когда ты просто разговаривал, когда не должен был.
— Я не согласна с тем, чтобы бить детей, не важно, что они натворили.
— Мэри Кольер была из другой эпохи, — объяснил он. — Она часто била меня им. Я никогда не забуду один случай: мне было девять, и меня задирал ребенок постарше. Это продолжалось неделями. Он был мелким отвратительным паршивцем. Неважно, сокращаю историю, он ударил меня однажды, и у меня перед глазами все покраснело.
— Каким-то образом я могу себе это представить, — сказала она.
— Да, ну, в любом случае, он ударил меня сильно, так что я взял поднос, на котором мы хранили все наши учебники, и ударил его им.
— О, мой Бог, с ним было все в порядке?
Том пожал плечами, будто судьба задиры не имела значения.
— Со временем, — он выглядел несколько пристыженным. — Разбитый нос, рассеченная губа, была кровь и слезы. Миссис Кольер была первой на месте преступления, и она взбесилась. Я получил тапком так, как никто им не получал. Затем она позвонила моему отцу, и мне пришлось ждать снаружи офиса, пока она рассказывала ему, каким неприемлемым было мое поведение.
— Ты боялся своего отца?
— В том возрасте? До ужаса, — признался он. — Он не сказал ни слова, когда вышел, просто мотнул головой в сторону своей машины. После того как мы выехали из школьных ворот, он спросил меня: «Ребенок был больше тебя?», и я сказал: «Да, пап». Последовала пауза, затем он спросил: «И он ударил тебя первым?», и я живо закивал и сказал: «Да, он, отец». Затем он, наконец, спросил меня: «И вместо того, чтобы просто ударить его в ответ, ты взял большой тяжелый поднос и ударил им по лицу парня перед всем классом и учителем?», и мне пришлось признать свою глупость, и я сказал: «Да, отец». Он долго ничего не говорил и, когда я уже подумал, что он собирается взорваться, он просто сказал: «Хорошо».
— Хорошо? — спросила Хелен.
— Хорошо, — подтвердил Том. — И, когда я спросил его почему, он сказал: «Потому что никто, бл*ть, больше не станет задирать тебя».
— Воу, — сказала она. — Это слишком для ушей девятилетнего.
— Я знаю. Не думаю, что когда-либо слышал, как он использовал слово на букву «Б» раньше, тем более при мне. Я рассказал ему, какой сердитой была Миссис Кольер, но он просто сказал: «Учителя живут не в реальном мире», будто ее мнение не имело никакого значения. Я думаю, он был доволен, что я не позволил парню крупнее шпынять себя. Это был единственный раз, который я могу вспомнить, когда он гордился мной.
Он не произнес это с надломом, но то, как Том сказал «единственный раз», сделало Хелен невероятно грустной.
***
Ему пришлось привезти Линдси обратно к матери пораньше, и она была в слезах. Он стоял на дверном коврике, пока его жена заблокировала путь в их старый дом, будто она единолично укомплектовала контрольно-пропускной пункт «Чарли». Все в порядке, он не хотел заходить, не имел желания видеть следы ее нового мужчины: другую газету, сложенную на его старом кресле, чьи-то еще ботинки у огня.
— Не делай этого, — сказала она ему, — хоть раз, можем мы быть просто…
— Цивилизованными людьми? — фыркнул он.
— Да.
— Не я был тем, у кого джинсы болтались у коленей, а рука другого мужчины…
— Прекрати! Просто прекрати! Ты хочешь, чтобы твоя дочь услышала это?
— Я не знаю, может это и не будет такой уж плохой идеей. Вероятно, она не будет так злиться на своего старого папочку, если узнает об этом!
— Я думаю, тебе следует сейчас же уйти, — прошипела она. — И, если ты станешь настраивать ее против меня такими разговорами, я пойду прямиком в суд, и они посадят тебя за решетку, если ты к ней приблизишься.
Он усмехнулся.
— На каком основании, ведь я же скажу ей правду? Мы с твоей матерью расстались, потому что она не могла не снять трусы, пока я не приду домой.
Тогда она стала язвительной, вредной и ехидной, какой всегда становилась, когда у них происходила стычка, и он побеждал. Она шагнула с порога к нему и посмотрела ему прямо в глаза.
— На каком основании? Мне не нужны никакие основания. Я что-нибудь придумаю. Я ее мать, и она ненавидит не меня, а тебя, идиот. Ты даже не можешь сводить двенадцатилетнего ребенка в МакДоналдс, не устроив скандал.
— Тебя там не было, — парировал он. — Ты не видела, как она вешалась на шею к тем двум парням.
— Она не вешалась на них. Они оба ее одноклассники. Дочь только что рассказала мне. Они все идут на вечеринку по случаю дня рождения на следующей неделе, и она в восторге, Бога ради. Это нормально в ее возрасте: радоваться чему-то. А теперь она плачет в своей спальне.
— Вечеринка в честь дня рождения? Чья вечеринка? Там будут родители? Ты просто собираешься позволить ей пойти?
— Боже правый! Да что с тобой не так? Она нормальная девочка с хорошими друзьями. Оставь ее в покое, — потребовала она, прежде чем добавить: — или, Боже помоги мне, я буду держать тебя подальше от нее!
Он не мог поверить, что она упомянула Бога: какая наглая женщина.
— Как ты собираешься сделать это? Ты не станешь препятствовать моим отношениям с дочерью.
— Ты слетел с катушек, у тебя и прежде бывали случаи вспышек ярости. Как ты назвал ту женщину мирового судью? Психанутой сучкой? Ты думаешь, что они не записали это и не поместили в какой-нибудь файл? У тебя был срыв, Бога ради! Если ты скажешь Линдси хоть слово обо мне или попытаешься прикоснуться к ней там, где отец не должен прикасаться к дочери…
— Ты этого не сделаешь, — выплюнул он, но знал по ее лицу, что сделает. — Ты чудовище.
— Я ее мать. Я скажу и сделаю что угодно, чтобы защитить ее от тебя. Кому ты думаешь, они поверят? Они станут держать тебя подальше от нее так долго, что она перестанет узнавать тебя на улице.
— Ты этого не сделаешь… никто не может сказать такого об отце своей дочери…
— Не сделаю? Если ты хочешь еще хоть раз увидеть Линдси, не говоря уже о чередующихся выходных, тогда ты будешь держать свой рот на замке, или я засуну тебя так глубоко в дерьмо, что ты подумаешь, что находишься в аду.
Он долгое время смотрел на нее. По той ненависти, что мужчина видел в ней, он знал, что женщина имела в виду каждое слово. На мгновение он прикрыл глаза так, как научил его доктор, когда ему было необходимо унять ярость, но в этот раз это не помогло. Вместо этого, он потянулся и схватил ее за волосы и сильно потянул, заставляя ее встать на колени, даже когда она протестующе визжала. Он опустился на колени рядом с ней, плотно зажмурил глаза и начал крепко молотить ее черепом по подъездной дорожке. Мужчина мог слышать ее крики, но он не останавливался, не мог остановиться. Вместо этого он продолжил, и вместе с действом к нему пришло славное ощущение освобождения, покуда разбивал ее злую, извращенную голову о цемент снова и снова, пока, наконец, ее крики не прекратились, и от ее мозга ничего не осталось, кроме каши, размазанной по бетону, и крови, собравшейся в лужицы. Затем он почувствовал головокружение, моргнул и открыл глаза.
Он был удивлен увидеть ее, стоящую там, в целости и невредимости, взирающую на него пристальным взглядом жалости и подозрения.
— Что не так с тобой? — спросила она его.
Когда он тотчас не ответил ей, взгляд стал выражать презрение. На миг, изображение было таким живым, таким реальным, что он, на самом деле, поверил, что сделал это. Его сердце быстро билось, и он сжимал зубы так сильно, что ему было больно. Ему пришлось сделать глубокий вдох, затем еще, и начать считать, медленно и про себя в голове… один… два… три… так, как его терапевт сказал ему «управлять своим гневом» …четыре… пять… шесть… чтобы избежать взрыва, освобождения дикого животного из клетки… семь… восемь… девять… она смотрела на него, как будто он был никем, как на дерьмо на ее туфлях, сука, грязная, маленькая… десять… одиннадцать… двенадцать… выражение ее лица изменилось, когда она медленно начала опасаться его. Он снова на мгновение закрыл глаза… тринадцать… четырнадцать… пятнадцать… он устал… он так сильно хотел прилечь. Мужчина чувствовал себя так, как всегда чувствовал, когда только что спасал одну из них.
— Я думаю, тебе стоит сейчас же уйти.
Он понял, что она была напугана. Хорошо, она и должна быть. Вероятно, он использует нож, когда дело до этого дойдет. Порежет ее немного. Превратит в месиво это личико, так чтобы ни один мужчина не захотел посмотреть на нее снова, покажет ей, как она выглядит в зеркале, прежде чем покончит с ней. Или, возможно, он просто сделает это быстро, покончит со всей этой гребаной хуйней, сожжет дом с ними со всеми.
— Пожалуйста, — сказала она твердо, — я хочу, чтобы ты ушел.
Нож, или может быть молоток, чтобы разбить им ее зубы, выбить их все. Если он привезет ее в тихое местечко, уединенное, где никто не сможет услышать их. Мужчина сохранит ее живой на часы, даже дни, тогда она пожалеет обо всем, что сделала с ним. Он заставит ее пожалеть, умолять его о прощении, но он не простит, он никогда не простит.
— Я сказала, что хочу, чтобы ты ушел.
Готова ли она была исчезнуть в доме и позвонить кому-нибудь? Вероятно, она будет призывать на помощь, расскажет еще больше лжи о нем. Кто знает, на что она способна. Так что не сейчас — но однажды. Одним славным деньком, он заберет у нее все, что она украла у него, по одному удару за раз.
— Я уже в аду, — сказал он мягко.
— Что? — она уже забыла про свое обещание. — Ты будешь думать, что ты в аду.
Он сделал шаг вперед, и она вздрогнула, он наклонился ближе так, чтобы его лицо почти прижалось к ее, она стала выглядеть испуганной. Он вдохнул сладкий запах и насладился ее страхом.
— Я… уже… в аду.