Вечером, вернувшись от Терни, он объявил:
- Симулянт он, больше никто! Здоров как бык, а лежит в постели в шерстяной фуфайке. Чтобы я когда надел шерстяную фуфайку!
Но несколько дней спустя он сказал:
- Боюсь я за Терни. Температура не спадает. А вдруг это плеврит? Надо, чтобы его посмотрел Строппени.
Теперь, едва входя в дом по вечерам, он громко оповещал мать о здоровье Терни: у него плеврит, я же говорил. Лидия, ты слышишь: плохо дело, у него плеврит!
Он водил к Терни своего приятеля Строппени и всех знакомых врачей по очереди.
- Не курите! - кричал он на Терни, когда тот, поправляясь, начал выходить на веранду погреться на солнышке. - Вы не должны курить! Вы всегда злоупотребляли курением, вот и подорвали свое здоровье!
Сам отец дымил как паровоз, а другим запрещал.
С больными друзьями и детьми он был очень нежен и заботлив, но стоило им выздороветь, снова начинал драть с них три шкуры.
Моя болезнь оказалась серьезной, и отец вскоре перестал меня лечить и вызвал своих доверенных врачей. В конце концов меня положили в больницу.
Чтобы больница не подействовала на мою психику, мать внушала мне, что это дом, где живет врач, а больные в палатах - все его дети, двоюродные братья и племянники. Я послушно поверила в это, хотя и понимала, что больница - никакой не дом; вот так всегда - истина и выдумка смешивались у меня в голове.
- У тебя ножки стали тоньше, чем у Лучо, - говорила мне мать. - То-то Фрэнсис будет довольна!
Фрэнсис и правда все время сравнивала ноги Лучо с моими и расстраивалась, потому что ножки у него были как палочки, на них даже не держались белые гольфы, и приходилось надевать сверху черные бархатные подвязки.
Однажды вечером я услыхала, как мать говорит с кем-то в прихожей. Скрипнула дверца бельевого шкафа. На фоне застекленных дверей мелькали тени.
Ночью я слышала, как кто-то кашляет за стеной в комнате Марио. Но это был не Марио: он приезжал только в субботу. Мне показалось, что кашель принадлежит пожилому, толстому человеку.
Утром ко мне зашла мать и сказала, что у нас остановился синьор Паоло Феррари, что он старый, усталый, больной человек, у него сильный кашель и потому не надо задавать лишних вопросов.
Синьор Паоло Феррари сидел в столовой и пил чай. Я сразу узнала Турати, который приходил как-то к нам на виа Пастренго. Но раз мне сказали, что его зовут Паоло Феррари, я послушно поверила и стала считать его Турати и Феррари в одном лице; и снова истина перемешалась у меня в голове с выдумкой.
Феррари был старый и большой, как медведь; у него была все та же седая окладистая борода. Широкий воротник рубашки перехватывал галстук, мотавшийся на шее, словно веревка. Маленькими белыми руками Феррари-Турати листал сборник стихотворений Кардуччи в красном переплете.
Он сделал одну странную вещь. Взял книгу, изданную в память о Кулишовой, и написал длинное посвящение моей матери с надписью: "Анна и Филиппо". Я совсем запуталась: у меня в голове не укладывалось, как он может быть Анной и одновременно Филиппо, если все говорят, что он - Паоло Феррари.
Мать и отец, казалось, просто счастливы, что он живет у нас. Отец не устраивал никому разносов, и все говорили вполголоса.
Едва раздавался звонок в дверь, Паоло Феррари вскакивал и бежал по коридору в дальнюю комнату. Звонил или Лучо, или молочник: в те дни к нам не заходил никто из посторонних.
По коридору Феррари старался бежать на цыпочках: огромная медвежья тень вдоль стены.
- Это не Феррари, - сказала мне Паола. - Это Турати. Ему нужно уехать из Италии. Он скрывается. Не говори никому, даже Лучо.
Я поклялась никому ничего не говорить, даже Лучо. Но когда Лучо приходил, меня так и подмывало ему рассказать.
Лучо был не любопытен. Он мне говорил, что это я "всюду сую свой нос", когда я принималась расспрашивать о его домашних делах. Все Лопесы были очень скрытные: так, мы никогда не могли установить, богаты они или бедны, сколько лет Фрэнсис и даже что они едят на обед.
- У вас в доме, - сказал мне равнодушно Лучо, - живет какой-то бородач, который удирает из гостиной, как только я прихожу.
- Да, - сказала я, - это Паоло Феррари!
Мне хотелось, чтобы он еще что-нибудь спросил. Но Лучо ни о чем больше не спрашивал. Он забивал гвоздь в стену, чтобы повесить картинку, которую нарисовал для меня. На ней был изображен поезд. Лучо с детства увлекался поездами, вечно бегал по комнате, пыхтя и свистя, как паровоз. Дома у него была большая электрическая железная дорога - подарок дяди Мауро из Аргентины.
- Не стучи так, - сказала я ему. - Он старый, больной человек, от всех прячется. Не надо его тревожить.
- Кто?
- Паоло Феррари!
- Видишь тендер? - сказал Лучо. - Видишь, я нарисовал поезд с тендером?
Его интересовали одни тендеры. Я с ним скучала. Мы были одногодки, но мне казалось, он намного младше.
И все же я не хотела, чтобы он уходил. Когда за ним являлась Мария Буонинсеньи, я ныла, чтоб его оставили еще хоть на чуть-чуть.
Мать теперь отправляла меня и Лучо с Наталиной на площадь дожидаться Марии Буонинсеньи.
- Подышите немного воздухом, - говорила она.
Но я знала: это для того, чтобы Мария Буонинсеньи ненароком не столкнулась в коридоре с Паоло Феррари.
Посреди площади был засаженный травой пятачок с несколькими скамейками. Наталина усаживалась и начинала болтать своими короткими ножками с огромными ступнями, а Лучо с пыхтеньем и свистками носился по площади, изображая поезд.
Когда приходила Мария Буонинсеньи в своей облезлой лисе, Наталина рассыпалась в любезностях и улыбках. Она питала к Марии Буонинсеньи величайшее почтение. Мария едва удостаивала ее взглядом и говорила с Лучо на своем изящном и звучном тосканском диалекте. Видя, что он вспотел, она тут же натягивала на него свитер.
Паоло Феррари прятался у нас дней восемь или десять. Эти дни прошли на удивление спокойно. Я то и дело слышала разговоры о катере. Однажды вечером мы поужинали необычайно рано, и я поняла: Паоло Феррари сегодня уезжает. Все дни, что провел у нас, он казался веселым и невозмутимым, но в тот вечер за ужином нервно теребил бороду и вообще был заметно встревожен.
Затем явились трое мужчин в плащах: я из них знала только Адриано. Адриано начал лысеть, теперь у него на макушке поблескивала квадратная плешь, окаймленная рыжеватыми завитками. В тот вечер его лицо и поредевшие волосы были словно исхлестаны ветром. А в глазах стоял испуг, но вместе с тем какой-то веселый азарт; такие глаза я видела у него раза два-три в жизни - когда надо было помочь кому-нибудь бежать, или кого-нибудь спрятать, или вообще когда грозила опасность.
В прихожей я помогла Паоло Феррари надеть пальто, он сказал:
- Никому не говори, что я здесь был.
Он вышел с Адриано и теми незнакомцами в плащах, и больше я его не видела - он умер в Париже несколько лет спустя.
- Сейчас он небось уже подплывает к Корсике на своей лодке, - сказала Наталина на следующий день матери.
Услыхав эти слова, отец раскричался:
- Ты все разболтала этой полоумной! Она же ничего не соображает! По ее милости мы все угодим за решетку!
- Да нет, Беппино! Наталина отлично понимает, что надо держать язык за зубами!
Потом с Корсики пришла открытка с приветом от Паоло Феррари.