Отец чувствовал себя весьма обязанным Адриано.
- Какой благородный человек! Столько для меня сделал! Все Оливетти такие!
Паола опять же через какой-то филиал Оливетти получила записку, написанную знакомой рукой Марио - буквы были мелкие и почти неразборчивые. "Всем моим друзьям - растениям и минералам, - гласила записка. - Я чувствую себя хорошо и ни в чем не нуждаюсь".
Сиона Сегре и Гинзбурга судили Особым трибуналом и приговорили одного к двум, другого - к четырем годам заключения; правда, срок этот потом сократили наполовину по амнистии. Гинзбурга отправили в исправительную тюрьму в Чивитавеккью.
Дело Альберто так и не передали в военный трибунал; он после службы в армии вернулся домой и стал снова гулять по бульвару вместе с Витторио.
- Негодяй! Мерзавец! - по привычке кричал отец независимо от того, в котором часу Альберто возвращался.
Мать снова стала брать уроки игры на фортепьяно. Ее учитель, человек с черными усиками, трепетал перед отцом и на цыпочках проскальзывал по коридору с нотами под мышкой.
- Терпеть не могу этого твоего пианиста! - вопил отец. - Сразу видно, темная личность !
- Да нет, Беппино, он вполне приличный человек! Он так любит свою дочь! - говорила мать. - Очень любит свою дочь и обучает ее латыни. Он беден!
Занятия русским мать бросила: брать уроки у сестры Гинзбурга было "неблагоразумно". В нашем обиходе появились новые слова.
- Пожалуй, не стоит приглашать Сальваторелли. Это неблагоразумно, говорили мы. - Нельзя держать дома эту книгу. Это неблагоразумно! Чего доброго, придут с обыском!
Паола утверждала, что наш подъезд "под надзором": там вечно торчит "филер" в плаще и во время прогулок она чувствует за собой "хвост".
"Рутина" длилась недолго: через год пришли за Альберто, и мы узнали, что арестованы Витторио и многие другие.
К нам пришли рано - часов в шесть утра. Начался обыск; Альберто стоял в пижаме под конвоем двух полицейских, в то время как остальные рылись в его книгах по медицине, журналах "Гранди фирме" и детективных романах.
Я получила от полицейских разрешение идти в школу, и мать в прихожей сунула мне в портфель конверт со счетами: она боялась, что во время обыска они попадутся на глаза отцу и он станет ее ругать за неумеренную трату денег.
- Альберто! Господи, за что? Ведь он никогда не занимался политикой! сокрушалась мать.
- Он тут ни при чем, - отвечал отец. - Его упрятали за то, что он брат Марио! И мой сын!
Мать снова ходила в тюрьму со свертками белья. Там она встречала родителей Витторио и других заключенных.
- Такие порядочные люди! - говорила она о родителях Витторио. - Такая славная семья! И, говорят, Витторио просто замечательный мальчик. Только что на "отлично" сдал экзамены на юридический. Альберто всегда умел выбирать друзей!
- Карло Леви тоже посадили! - говорила она со смешанным чувством страха, радости и гордости: ее хотя и пугало, что арестовали многих, а значит, готовится крупный процесс, но мысль, что сын не в одиночестве, что он в обществе взрослых, достойных и известных людей, льстила ей и утешала. И профессора Джуа!
- Однако же картины Карло Леви мне не нравятся! - тут же откликался отец, который никогда не упускал случая заявить, что картины Карло Леви ему не нравятся.
- Да нет, Беппино, они очень хороши! Портрет матери просто великолепен! Ты его не видел!
- Мазня! Терпеть не могу современной живописи!.. Джуа-то им придется выпустить, - заявлял отец. - Он ни в чем не замешан!
Отец никогда не понимал, кто настоящие заговорщики, и действительно, несколько дней спустя мы узнали, что в доме Джуа нашли письма, написанные симпатическими чернилами, и что профессору как раз угрожает самая серьезная опасность.
- Хм, симпатическими чернилами! - говорил отец. - Конечно, ведь он химик и знает, как делаются симпатические чернила.
Отец был потрясен, может быть, даже немного завидовал Джуа, с которым он встречался в доме Паолы Каррары и всегда считал его человеком уравновешенным, спокойным, погруженным в себя. И вдруг Джуа оказался в центре политического события. Говорили, что Витторио тоже наверняка не поздоровится.
- Слухи! - сказал отец. - Все это слухи! Никто ничего не знает!
Были арестованы также Джулио Эйнауди и Павезе - этих людей отец знал плохо, а может, только понаслышке. Однако он, как и мать, чувствовал себя польщенным, оттого что Альберто оказался в их компании; было известно, что их группа выпускала журнал "Культура", и отцу подумалось, что Альберто может невольно стать членом более достойного общества.
- Его посадили вместе с издателями "Культуры"! Его, который ничего не читает, кроме "Гранди фирме"! - удивлялся отец. - У него на носу экзамен по сравнительной биологии! Теперь уж он его никогда не сдаст. И диплома не получит! - говорил он матери по ночам.
Вскоре Альберто, Витторио и остальные были переведены в Рим; их отправили поездом в наручниках и поместили в тюрьму "Реджина Чели".
Мать было снова наведалась в полицейское управление к Финуччи и Лутри. Но те говорили, что теперь дело ведется в Риме и они уже не в курсе.
От своего "осведомителя" Адриано узнал, что все без исключения телефонные разговоры Альберто и Витторио были записаны на пленку. В самом деле, Витторио и Альберто, если не гуляли вместе по проспекту, висели на телефоне.
- Эти глупые разговоры! - сказала мать. - Чего их записывать?
Мать не знала, о чем они говорили, потому что Альберто всегда переходил на шепот. Но она, как и отец, почему-то была убеждена, что речь шла о глупостях.
- Альберто, он же лоботряс! - говорил отец. - Для чего такого лоботряса сажать в тюрьму - не понимаю!
В доме снова начались разговоры о докторе Вератти и Маргарите. Но отец и слышать о Маргарите не хотел.
- И думать не смей, что я поеду к ней клянчить! Да я скорее сдохну!
Несколько лет назад Маргарита написала биографию Муссолини, и отец считал просто неслыханным, что среди его родственников оказался биограф Муссолини.
- Да она, поди, и видеть-то меня не пожелает! А я поеду милости просить! И думать не смей!
Отец поехал в Рим, в квестуру, навести справки, но так как дипломат из него был никудышный, а сотрясающий стены бас вряд ли мог вызвать расположение, то я не думаю, чтобы ему чего-нибудь удалось добиться - даже в смысле простой информации, не говоря уже о смягчении участи Альберто. Его принял чиновник, который представился как Де Стефани, а отец, вечно путавший имена, в разговоре с матерью называл его "Ди Стефано". И описал, как он выглядит.
- Но это не Де Стефани, Беппино! - сказала мать. - Это Анкизе! Я была у него в прошлом году!
- Какой еще Анкизе? Он сам представился как Ди Стефано! Что же, по-твоему, он станет называться вымышленным именем?
По поводу этих Ди Стефано и Анкизе мать с отцом всякий раз спорили: отец упорно продолжал называть его Ди Стефано, а мать утверждала, что это, вне всякого сомнения, Анкизе.
Альберто в письмах из тюрьмы сожалел, что не может посмотреть Рим. В Риме он был с родителями всего один раз, да и то когда ему было три года.
Однажды он написал, что вымыл голову молоком и теперь от его волос вонь идет на всю камеру. Начальник тюрьмы задержал это письмо и велел передать, чтоб он в своих письмах писал поменьше глупостей.
Альберто выслали в небольшую деревушку в Лукании под названием Феррандина. Что же касается Джуа и Витторио, то их судили и приговорили к пятнадцати годам каждого.
- Вот если бы Марио вернулся в Италию, - говорил отец, - то он получил бы все двадцать!
Марио писал из Парижа короткие, без подробностей письма; отец и мать с трудом разбирали его мелкий почерк.
Вскоре они поехали его навестить. Марио снимал в Париже мансарду. Одет он был все в тот же костюм, в котором бросился в воду у Понте-Трезы. Он порядком поизносился, мать посоветовала ему выбросить этот старый и купить себе новый костюм; он отказался наотрез. Первым делом Марио спросил о Сионе Сегре и о Гинзбурге, все еще отбывавших срок; о Гинзбурге он говорил с уважением, но как будто о ком-то очень далеком: чувствовалось, что мыслями и сердцем он еще с ним, но что образ его несколько потускнел; что же касается собственных приключений, он, казалось, и вовсе о них не думал.