‒ Твоя очередь.
Я делаю глубокий вдох и затем выдох.
‒ Я набил ее, когда умер мой отец, Джозеф, ‒ произношу я и делаю еще один прерывистый вдох. Эта потеря стала худшим, что мне пришлось пережить. ‒ Он взял свою лошадь и уехал. Ее звали Сэм. Потрясающе аккуратная верховая, на которой он проводил уроки с местными детьми.
‒ Он уехал с пастбища и упал с лошади. Мы не знаем, как именно это произошло, но когда Сэм вернулась домой без него, мама поняла, что с папой стряслось что-то ужасное.
Я не могу смотреть на Макс, пока рассказываю ей, как умер отец. Не хочу видеть жалость в ее глазах, это может сломать плотину эмоций. Я так и не смирился с внезапной потерей этого человека. Время приглушило боль, но оставалась глухая боль постоянной тоски по нему.
‒ Мама взяла Дакоту и нашла его в поле. Он еще дышал, но уже не реагировал. Когда приехала скорая помощь, было уже слишком поздно. Шея сломана в трех местах. Мама сняла его с аппарата жизнеобеспечения через четыре дня. Конечно, в тот момент меня не было дома. Она держала его на аппарате до моего приезда. Мы были рядом. Он был отличным человеком, который любил семью и жизнь.
Макс не убирала палец, пока я рассказывал грустную историю потери отца. Человека, которого я, по-моему, подвел, когда стал тем, кем являюсь сейчас; человека, который был моим лучшим другом. Она продолжала обводить каждую черточку крыла, пока не добралась до кончика самого последнего пера, тогда она, наконец, заговорила.
‒ Мне жаль, Сейдж.
Я не смел и надеяться на эти простые слова, и потому потерял дар речи. Многие говорили мне то же самое, но никто не произносил их с той же глубиной и искренностью, что Макс. Они говорили потому, что это следует сказать. Но почему-то ощущалось, что она говорила со смыслом. Эти слова пришли откуда-то из глубин ее души, потому что ей и правда не все равно.
Сколько раз в прошлом я отвечал «Спасибо», что теперь этого кажется не достаточно, так что вместо этого я медленно целую ее в макушку, надеясь, что она почувствует мою благодарность через действия.
Макс сразу принимает мое молчание и сдвигает пальцы по прессу на татуировку с другой стороны груди.
‒ А это о чем? Я знаю, что это иврит, но что тут написано?
Я опускаю взгляд и вижу, как ее прекрасный маленький пальчик двигается вдоль черных линий над сердцем.
‒ Это означает «прощение». Я сделал ее после первого убийства, первой отнятой мной жизни. Это был известный наркобарон, который помогал переправлять контрабанду героина в штаты. Хоть он и был плохим человеком, лишив его жизни, я не почувствовал ни малейшего удовлетворения. Вместо этого мне досталось жуткое ощущение сожаления и отвращения. Вообще-то меня даже вывернуло там. Меня всегда учили, что вредить другим людям, физически или морально, плохо. И это плохо. Отнимать у кого-то жизнь ‒ плохо. У меня нет права играть роль Бога.
Хотя я сильно помог «хорошим», я не мог не думать о людях, что любили того человека. Они меня не знали и никогда не узнают, но я всегда надеялся, что, может быть, они смогут простить, что я забрал его у них. Еще мне нужно было самому простить себя.
Макс отклоняет голову назад, чтобы взглянуть на меня.
‒ И ты простил себя?
Я улыбнулся.
‒ Нет, но все еще пытаюсь.
И впервые я чувствую, что это возможно. Она охватывает меня своим голым телом в крепком объятии, и я чувствую, как член резко дернулся. Знаю, что если не закончить сейчас, то мы весь день проведем в этой кровати.
‒ Что стало с твоими родителями, Макс? ‒ спрашиваю я. Единственное, что она рассказала мне про приемные семьи, ‒ что ее чуть не изнасиловали и потом научили драться.
Я чувствую, как ее тело слегка напрягается, поэтому прижимаю ее поближе к себе и целую в лоб. Она делает глубокий вдох и на выдохе расслабляется рядом со мной.
‒ Я родилась у наркоманов. Мои родители были наркоманами. После моего рождения они завязали на несколько недель, а потом решили, что просто не хотят быть родителями. Что просто не хотят меня.
Я слышу боль в ее голосе, когда она рассказывает, что ее так и не удочерили. И что все боялись, что у нее могут оказаться какие-то последствия от наркотиков, и как одни опекуны обращались с ней как с одержимой. На этом и еще в паре моментов из историй про издевательства я напрягся. Затем она делится со мной, как путешествовала в поисках тех, кто записан в ее свидетельстве о рождении, и как узнала, что они умерли от передозировки.
Грудь сжимается от мысли, через что она прошла, пока росла. Я хочу выследить всех, кто довел ее до слез, и избить каждого до того, чтобы он, весь в крови, извинялся, выплевывая осколки зубов. Ее никто никогда не любил по-настоящему, кроме, может быть, Джун, но и ее нельзя считать, если говорить о родительской любви.
‒ Что насчет приемных родителей? Которые дали тебе пистолет? Понятно же, что они заботились о тебе, раз научили защищаться, ‒ говорю я.
‒ Мэг и Джим. Я их очень люблю. Мы поддерживаем связь, но у них свои дети и недавно они снова стали дедушкой и бабушкой. Они приглашают меня на все семейные праздники, но я никогда не чувствовала себя достаточно уверенной.
Я чувствую, как ее плечи вздрагивают рядом со мной.
‒ Мне кажется, что я буду мешать. Как пятое колесо в телеге. Это никак с ними не связано, все дело во мне, ‒ в ее голосе слышится нотка печали, и это беспокоит. Я хочу как-то поддержать ее, но не знаю, что именно сказать.
Так что вместо ответа на ее рассказ я делаю то же, что делала она. Я обхватываю ее обнаженное тело так же, как она, и сжимаю. В ответ она начинает смеяться.
Наблюдаю, как морщинки на лбу разглаживаются, как в ее глазах снова появляются искорки. Я целую мягкие губы, потом прижимаюсь лицом к ее шее. Глубоко вдыхая, я чувствую устойчивый запах лаванды со смесью моего собственного запаха. Когда меня настигает внезапное ощущение удовлетворения, я рычу ей в шею, покусывая и облизывая чувствительные места.
Макс стонет и зарывается пальцами в мои волосы, пока я продолжаю облизывать, целовать и прикусывать, спускаясь все ниже по ее прекрасному телу. Нужно, чтобы не только шея пахла мной. Я хочу, чтобы она вся пропиталась моим запахом.
Она моя, и хочу, чтобы все это знали.
****
Наконец, мы оба выговорились, рассказав друг другу о том, что скрывали, а я довольно ясно показал всем остальным жильцам, что она недосягаема, и теперь желудок начал урчать.
‒ Слушай, ты хочешь есть?
Я чувствую, как она кивает головой на моей груди, так что я шлепаю ее по голой заднице и отправляю ее одеваться. Она визжит мое имя, и клянусь, я никогда не устану слушать свое имя из ее уст. От этого снова появляется желание засадить ей еще раз, да поглубже.
Она садится и вытягивает руки над головой. Волосы рассыпаны по плечам, прикрывая прекрасную грудь. Появляется ощущение, что она меня соблазняет. Я хватаю плед, потому что это единственное, что я могу схватить, не касаясь ее.
Очень медленно она перелазит через меня, касаясь моей груди своими сосками. На краткий миг она садится сверху, затем быстро соскальзывает с кровати. Я смотрю, как она проходит по комнате, как умеет только Макс Брейди. В каждом ее шаге чувствуется уверенность и сила. Попка слегка подпрыгивает при каждом движении бедер, а над местом соединения ягодиц виднеется очаровательное маленькое рыжее родимое пятнышко. На груди все еще покоятся волосы, разделенные на затылке, так что я вижу стайку птиц.
Добравшись до ванной комнаты, она берет небольшой локон и медленно пропускает его через пальцы. Оглянувшись через плечо, она застигает меня за очевидным разглядыванием. На ее лице медленно появляется сексуальная усмешка.
‒ Одевайся, Сейдж, я умираю с голоду, ‒ мурчит она, исчезая за дверью.
Бог ты мой, эта женщина хочет моей смерти.
Стоит мне только открыть дверь, как в нос ударяет запах бекона. Пока мы добираемся до кухни, дом прорезает знакомый громкий звук фальшивого Марининого пения.
‒ Э, она всегда по утрам такая шумная? ‒ спрашивает Макс. ‒ Больше похоже на умирающую кошку.
Я целую ее в макушку.
‒ Ага, это отвратительно. Садись, я сейчас вернусь.
Я показываю ей сесть в столовой за стол, потом направляюсь на кухню.
Марина танцует и поет, переворачивая оладьи. Она одета в хлопковые шорты и рубашку, которая кажется на пару размеров меньше нужного.
‒ Предупреждаю, лучше остановись, иначе мне придется включить внутреннего «Саймона Коуэлла», ‒ перекрикиваю я ее.