Свобода опьяняет.
Когда она долго отсутствует в вашей жизни, вы становитесь одержимы ею. Думаете обо всем, чтобы сделаете, как только вернете ее. Возможно, вы будете стоять на улице и вдыхать столько свежего воздуха, сколько сможете. Или же будете просто лежать в траве, смотреть в небо на белые, пушистые облака, проплывающие мимо, зная, что вам никуда не надо идти. Чем больше проходило времени, тем больше вы представляли себе то, что сделали бы, появись у вас свобода. И потом, когда тебе наконец-то вручают твою долгожданную свободу, вот так легко и быстро, вы даже не знаете, что делать с самим собой.
Именно это я испытала, когда Мэри зашла в мою комнату и сказала, что я еду домой. В руке она держала чемодан, в который и начала упаковывать мои вещи с серьезным выражением лица. Это было так неожиданно и совершенно внезапно, что я могла лишь в шоке наблюдать за происходящим. Я тихо оделась, посматривая на нее каждые пару секунд.
Прежде чем мы покинули мою комнаты, она вручила мне мои шнурки и косметичку. Пилочку. Ручку. И мой телефон. Я в шоке смотрела на эти вещи. «Неужели, это и правда происходит?» — продолжала думать я. — «Или это была чья-то спланированная шутка?»
Когда мы шли по коридору, я готовилась к тому, что Мэри остановится и скажет мне, что это была всего лишь репетиция того момента, когда меня действительно выпишут, и что сейчас я должна вернуться в свою холодную и одинокую комнату.
Наконец, я увидела маму у центрального входа, стоящую рядом с доктором Вудсом. Я быстро поняла, что это не шутка. Я, правда, уезжаю. Так, где же мое волнение? Почему я не могу поднять свой страх и оттолкнуть его в сторону, чтобы наполнить себя надеждой? Подобное произошло, когда Лаклан забрал меня, а свобода была лишь временной.
Мама обернулась, когда услышала наши приближающиеся шаги, и подошла ко мне. Меня мгновенно окутали ее духи.
— Ох, вот и она. — Она обняла меня.
— Мама? — Я нахмурилась, будучи прижатой к ее плечу, пока она гладила меня по спине. — Что происходит?
Она отстраняется от меня, отходя на расстояние вытянутой руки от меня. Идеально ровные, белые зубы сверкнули, когда она улыбнулась. — Ты отправляешься домой.
— Я это знаю… но почему? — В этом не было никакого смысла.
— Потому что ты должна быть дома, вот почему.
Вероятно, это единственное объяснение, которое я получу.
— Готова идти? — спросила она.
Это казалось неправильно. Еще вчера, я покинула кабинет доктора Ратледж с чувством опустошения. Она сказала, что я еще не готова поехать домой, а теперь тут появляется моя мама и совершенно неожиданно забирает меня домой? Мой живот скрутило. Я сглотнула комок в горле и кивнула.
— Да, я готова.
Я потянулась за своей сумкой. Мэри до сих пор держала ее, обеими руками крепко вцепившись в лямку. Мне не хотелось смотреть ей в глаза. Не знаю почему. Просто я знала, что если посмотрю, то последуют слезы. Хоть Мэри и была всегда такой строгой и суровой, но мне она нравилась. Она стала постоянной частью моей жизни, и я не знаю, что буду делать без нее.
Она потянулась и обняла меня. Ее захват был крепким. Я первой отстранилась.
— Береги себя, — сказала она мне на ушко и пригладила мои волосы. Все это время она улыбалась, и слезы наполнили ее глаза.
— Буду стараться, — ответила я.
Спустя несколько минут, мы с мамой выходили через главные двери. Прежде чем я села в машину, я заметила голое дерево, рядом с комнатой отдыха. Таяла замороженная сосулька. Вода медленно капала на влажную землю.
Это казалось предзнаменованием — завершением моего времени здесь.
Всю дорогу домой я пыталась понять, было оно хорошим или плохим.
Когда мама припарковалась перед домом, никто из нас не предпринял попытку выйти из машины. Она схватила свою сумочку и громко вздохнула. Я просто сидела там, полностью оцепеневшая.
— Ты дома, — медленно произносит она, смотря на руль. — Пришло время оставить позади твое пребывание в «Фэирфакс». — Она смотрит на меня. — Мы должны снова стать семьей.
Никакого «Добро пожаловать домой»! Или объятий. Просто холодные, твердые факты.
Вместо того чтобы расслабиться, когда я вернулась домой, я бросила вещи в своей комнате и вышла за дверь с ключами в руке.
Час спустя я все еще каталась.
Я понятия не имела, куда направляюсь, и мне было плевать. Я следовала за колебаниями и поворотами дороги, стараясь игнорировать беспокойное чувство, укоренившееся в моем животе. Из-за него-то мои пальцы тревожно отбивали ритм на руле. Несколько минут спустя я паркую машину и выхожу. Воздух ударяется в меня, заставляя дрожать. Я скрещиваю руки и вращаюсь по кругу, уставившись на бесплодную землю.
Когда я покинула «Фэирфакс», я не смотрела документы о выписке. Я была просто счастлива уехать. Я предположила, что было решено, что мое нынешнее состояние позволяет мне снова вернуться в мир. Верно?
Все кажется довольно безобидным. Небо безоблачно серое. Температура теплая, учитывая в горькую, холодную погоду развивались события. Земля сырая. Выбоины, наполненные водой, испещрили всю дорогу.
Та сосулька снова всплывает в моей памяти. Я наклоняюсь вниз, прижимаясь спиной к машине, и опускаю голову в свои ожидающие ладони. Я представляю воду, капающую на землю.
Кап, кап, кап.
Держу пари, она растаяла. Держу пари, что ничего не осталось от замороженной сосульки. Почему осознание этого наполняет меня таким отчаянием? Потому что для меня это значит намного больше. Это символизировало мою жизнь, и все, за что я боролась. Она исчезла, а я так до сих пор ни черта не поняла. И кроме этого, я стала еще более потерянной. Еще более сломленной.
Когда я была в «Фэирфакс», у меня была всего одна цель: выбраться оттуда и получить ответы. Эта цель поддерживала меня на плаву, даже когда мне казалось, что я бегу в пустоту. Выбраться и до сих пор не получить ответы — из-за этого я испытывала какую-то безнадежность. Слезы разочарования катятся по моим щекам вниз и капают на черный асфальт. Я вытираю лицо, встаю и делаю глубокий вдох. Не важно, что я чувствую, одно я знаю точно. Лана где-то там. Я знаю, это звучит невероятно и безумно, но я ощущала, как ее сердцебиение эхом раздается в моих ушах.
Не мое.
Ее.
Я села обратно в машину, развернулась и попыталась найти дорогу, которая выглядела бы знакомо. Через несколько минут, я, наконец, нашла ее. Дома, пролетавшие мимо меня, выглядели точно так же, как и те, что я видела годами. Но я игнорировала их. Я сфокусировалась лишь на одном: на сердцебиении, которое раздавалась эхом в моих ушах. По сути, чем ближе я подъезжала к дому Ланы, тем более заметным становилось ее сердцебиение. Я прижала руку к своему сердцу. Мое сердцебиение спокойное, твердое и гораздо более тихое, нежели у Ланы. Ее же сердцебиение громкое, с короткими промежутками между ударами.
Однажды, доктор Ратледж сказала мне, что Лана в безопасности, и что ее отец больше не сможет причинить ей боль. Тогда почему, когда я подъехала к ее дому, эхо взорвалось у меня в ушах? Почему я чувствую ее повсюду?
Я побежала к входной двери, зная, с тошнотворной уверенностью, что Лана там. Может быть, доктор Ратледж и думала, что Лана в безопасности, но она ошибалась. Она ошибалась все это время. Одной этой мысли было достаточно, чтобы заставить мои ноги подкоситься.
Я подбегаю к входной двери и врываюсь в дом. Я тяжело дышу, отчаянно оглядываясь кругом. Где-то горит свеча, ее запах наполняет мой нос. Я слышу звук часов с маятником в столовой.
Я просто хочу найти Лану. Вместо этого, я нахожу Макса. Я застываю на месте. Он колотит в дверь кабинета отца Ланы.
— Майкл! — кричит он. — Открой!
Его руки неистово бьют по жесткому дубу. Из-за закрытой двери доносятся звуки, напоминающие те, которые слышны, когда что-то ломается. Страх ползет вниз по моей спине.
Я иду по коридору, ближе к Максу.
— Нет, нет, нет, — шепчу я слабо.
Макс не видит, что я подошла. Он делает шаг назад и бьет ногой по двери. Дерево раскалывается, и дверь слетает с петель.
Он забегает в комнату. Но я не могу. Слишком сильно боюсь идти вперед. Я уже знаю, что увижу, и не хочу этого видеть. Одного раза достаточно.
Единственная причина, по которой я иду вперед, это Лана. Я слышу ее голос. Я слышу, что она плачет и стонет. Я захожу в комнату. Шторы запахнуты, словно отрезая комнату от мира. Единственный источник света стоит на столе ее отца. И на полу, прямо напротив стола своего отца, находится Лана, зажатая своим отцом.
Мне кажется, что я кричу, но никто этого не замечает.
Отец Ланы удерживает ее руки над головой одной рукой и закрывает ей рот другой. Его штаны спущены, как и ее джинсы.
Ее глаза широко распахнуты в отчаянии. Они встречаются с моими, и она с тревогой смотрит на меня.
— Нет, — шепчу я.
— Я владею тобой, — пыхтит ее отец. — Твоя жизнь — моя.
— Нет, — стону я.
Ее отец поворачивается и смотрит на Макса. Он что-то кричит. Я не могу разобрать слова. Звук выключен. Все, что я слышу, это звук тяжелого дыхания Ланы.
Рот Макса быстро двигается. Отец Ланы отпускает ее, садясь на колени. Он встает.
Вот когда я заметила, что Макс тянется к заднему карману и достает пистолет.
— Стой! — кричу я.
Макс продолжает идти, и его указательный палец оборачивается вокруг курка. Он навел его прямо на отца Ланы.
Я бегу к нему. — Не надо! — кричу я.
Лана смотрит на Макса, пытаясь предупредить его глазами, чтобы он остановился. Ее отец отпускает ее руки. Она закрывает лицо; ее всхлипы заглушены руками. Ее отец поднимает свое тело и собирается встать.
Макс нажимает на курок.
Все происходит очень медленно, словно время сопротивляется, пытаясь остаться на месте, хотя твои действия продолжаются.
Пуля вылетает из дула. Она медленно пролетает в воздухе. Траектория идеальна. Пуля нацелена прямо в голову отца Ланы. Она попадает в него. — Уходи, — шепчет мне Лана. Ее глаза широко раскрыты, умоляя и прося, чтобы я покинула комнату.
Черные уколы ее зрачков привлекают меня, и я врываюсь в настолько мощный водоворот, из которого мне не выбраться. Все меняется буквально за секунду. Обычно у Ланы коричневая радужная оболочка глаз, которая делает ее тихой и уязвимой. Радужная оболочка, которая скрывает так много, сейчас темная, с кобальтово-синим оттенком.
Точный оттенок моих глаз.
Я падаю на пол и стону. Ощущается так, будто кто-то погрузился в мою грудь и вырвал оттуда всю мою жизнь. Мое дыхание вырывается поверхностными вдохами, когда боль начинает распространяться внутри меня.
Мое тело словно налилось свинцом. Для того чтобы идти, приходится прикладывать слишком много усилий. Но я все еще, каким-то непонятным образом, двигаюсь. Я смотрю на свое тело, как оно передвигается по комнате с невиданной прежде силой. Я застываю прямо над Ланой и ее отцом. Ее глаза, которые сейчас идентичны моим, встречаются со мной взглядом. Боль во мне начинает удваиваться.
Первая пуля пробивает кожу ее отца. Я в ужасе наблюдаю, как его тело дергается еще раз, прежде чем он падает назад на свою дочь.
Вот тогда-то и происходит невозможное: мое тело сливается с телом Ланы.
Невыносимо больно. Кажется, словно я пытаюсь пролезть через маленькое отверстие. Моя кожа растягивается, сопротивляясь. Нервные окончания покалывают. Я кричу во всю силу легких. Мое тело начинает дергаться. Я отчаянно пытаюсь поймать воздух над собой. Тянусь, тянусь, тянусь. Пытаюсь схватиться за что-нибудь, чтобы выбраться отсюда. Боль, поселившаяся внутри Ланы и разрывающая душу, переполнена демонами, ожидающими удобного момента, чтобы задушить меня. Их становится слишком много, и мои руки опадают на пол.
Мои глаза тяжелеют и опухают от слез. Я моргаю несколько раз, пытаясь прояснить их. Но реальность не дает мне времени, чтобы приспособиться. Она молниеносно врезается в меня.
«Я не Лана. Я не Лана. Я НЕ ОНА!» — кричит мой мозг.
Мое тело онемело. Мне тяжело дышать.
— Снимите его с меня, — задыхаюсь я. — Снимите его!
Произошло слишком много всего. Мой мозг перегружен. Он вот-вот готов взорваться. Я испытываю слишком много боли. Короткие стоны доносятся из моего горла.
На своих пальцах я ощущаю что-то влажное и липкое. Когда я поднимаю руку, то вижу, что моя кожа светлее, чем была раньше, а на запястье виднеются горизонтальные шрамы длиной около четырех дюймов. Кожа вокруг них слегка покрасневшая.
Мои губы дрожат.
— Я не она, — шепчу я.
Я поворачиваю голову и вижу голубоватые вены, бегущие под моей кожей. Что-то влажное и липкое? Кровь. Темная, теплая кровь, которая медленно стекает с моих пальцев вниз по моей руке. — Наоми.
Я смотрю на Макса. Он сталкивает с меня отца Ланы. Когда его вес спадает с меня, я с жадность втягиваю столько воздуха, сколько только могу. Макс бросает пистолет в сторону и смотрит на меня. Его лицо бледное, а глаза дикие. На его щеках брызги крови отца Ланы.
«Не моего отца. Мой отец никогда не причинит мне такой боли», — думаю я.
Макс удерживает мое лицо, смотря мне прямо в глаза, и повторяет мое имя снова, но на этот раз с большей заботой.
— Поговори со мной, — умоляет он.
И затем я моргаю. Это просто моргание. Но когда я снова открываю глаза, вместо Макса я вижу Лаклана.
Невозможно.
Мой разум издевается надо мной. Или, может быть, это мир играет со мной в одну из своих лучших игр? В любом случае, я неистово моргаю, надеясь, что ошибаюсь.
Но Лаклан все еще находится здесь, одетый в одежду, в которой еще секунду назад был Макс. Те же капли крови на лице. Его руки опускаются под мои руки, и он поднимает меня к себе на колени, обнимая за голову. Я лежу там, напоминая тряпичную куклу. Мои руки свисают по бокам. Мои глаза закрыты, и пока они закрыты, я вижу воспоминание.
Оно разматывается передо мной медленно, не оставляя мне ни единого шанса, кроме как поглотить все, что произошло. Лана играет на черном асфальте, но это не может быть она, потому что я прекрасно помню, как сама сидела там и рисовала. Я помню, как вокруг меня были разбросаны кусочки мелков. Помню, как напевала песню, которой научила меня няня. Мне было всего лишь одиннадцать лет. Солнце приятно припекает мне спину. Я продолжаю рисовать, выводя различные линии. И, когда мой рисунок почти готов, я сворачиваюсь в клубок на горячем асфальте прямо посреди своего творения и засыпаю. На этом воспоминание заканчивается. Я помню, что это был прекрасный летний день. Но Лана показывает мне оставшуюся часть воспоминания. Она показывает мне, как мой отец находит меня позднее. Он в ярости. Начинает спрашивать, какого черта я там делаю. Я нервно отвечаю ему, что спала. Его глаза слегка сужаются. Он смотрит вниз на мой рисунок и спрашивает, что я нарисовала. Я встаю со своего рисунка и смотрю вниз. На черном асфальте изображен набросок тела. Я не стала рисовать глаза, нос, рот и даже волосы…, но я наделила его сердцем. Потому что в моей одиннадцатилетней голове, сердце было всем, в чем нуждался этот человечек, чтобы удержать меня крепко в своих объятиях. На этом черном асфальте был изображен мой отец таким, каким я всегда хотела его видеть. Он принял мою любовь, безоговорочно полюбив меня в ответ. На этом черном асфальте было изображено все то, чего у меня никогда не было.
Мой же реальный отец начал ругать меня из-за беспорядка, который я устроила по подъездной дорожке. Сказал мне взять шланг, смыть все это безобразие, после чего привести себя в порядок. И когда я это сделала, он изнасиловал меня.
Мое тело начинает трясти.
Вся боль, которую я испытывала, была результатом попытки распутать темную душу, чтобы переплести ее с другой — чистой душой. Темнота отдает свои мрачные воспоминания в надежде, что эта девственная чистота сумеет спрятать всю боль.
Я чувствую, как руки начинают сжимать меня крепче. «Продолжайте сжимать, продолжайте поддерживать», — думаю я про себя. Может быть тогда, вся эта боль и агония оставят наконец-то мое тело.
Я смотрю вниз и, наконец, принимаю мысль, что кровь моего собственного отца растекается по полу, просачиваясь в трещины деревянного покрытия.
Тело, удерживающее меня, отстраняется. Я смотрю Лаклану прямо в глаза.
— Мне очень жаль, — хрипло шепчет Лаклан.
Эта моя боль. Только моя. Мое тело начинает дрожать, пока меня практически не сокрушают конвульсии.
Сразу после этого время ускоряется. Я вижу доктора Ратледж, стоящую в дверях. Ее лицо мгновенно бледнеет, когда она осматривает комнату. Ее глаза перемещаются от пистолета к Лаклану. Она достаточно быстро складывает все кусочки вместе.
Затем она смотрит на меня, но не так, как обычно это делают врачи, не безучастно. Она смотрит на меня с непередаваемой скорбью и пониманием. Тогда-то я, наконец, осознаю, что все это время она знала правду. Она заходит в комнату, отпихивая в сторону осколок дерева.
— Что произошло? — спрашивает она.
Лаклан не оборачивается. Его губы сжаты в тонкую линию, ноздри раздуваются, глаза сужены. — Я убил его. Я…. — Он усиливает свою хватку на мне. — Я видел его. Я видел, что он….. — его голос ломается и замолкает.
Доктор Ратледж медленно подходит к нам. Она касается плеча Лаклана, и он напрягается. Затем она отстраняется и быстро произносит. — Это была самооборона, договорились? Он хотел напасть на тебя, и тебе пришлось защитить себя, выстрелив.
Лаклан поворачивается и смотрит на Ратледж. — Это была не….
— Лаклан, ты должен был защитить себя и Наоми. — Осмысленно произносит доктор Ратледж.
Лаклан кивает.
— Все закончилось, — шепчет она. И мне хочется знать, кому она это говорит, мне или Лаклану?
Я слышу шаги за дверью и бормотание голосов. Мама заходит в комнату. Всевозможные эмоции отражаются в ее глазах, когда она смотрит на безжизненное тело моего отца. Ее лицо поникает. Она бежит к нему и падает рядом на колени. Она рыдает так громко, что у меня начинает звенеть в ушах.
В разгар ее слез, доктор Ратледж говорит по телефону, кому-то судорожно что-то объясняя. Я знаю, что полиция и служба скорой помощи скоро прибудут сюда. Знаю, что они будут задавать нам с Лакланом вопросы. Я знаю, что они увезут моего отца в черном пакете.
Но одного я не знала точно. Я не знала, как мне выжить со всей болью, которую отдала мне Лана.
Спустя час я сижу снаружи на ступеньках, укутанная в плед. Огни полицейских машин мигают не переставая. Пять полицейских приехали на вызов. Трое из них постоянно входят и выходят из дома, что-то осматривая. Оставшиеся двое разговаривают с доктором Ратледж и Лакланом. Они уже поговорили со мной несколько минут назад, но я уверена, это не в последний раз, когда я с ними встречаюсь. Двое сотрудников службы скорой помощи идут по тротуару, везя носилки. Мама до сих пор внутри, до сих пор рыдает. Я не еще разговаривала с ней. Она ни разу на меня даже не посмотрела. Хотя, если бы она это и сделала, не думаю, что это изменило бы наши отношения. С воспоминаниями Ланы, а также с моими воспоминаниями, медленно возвращающимися ко мне, я вижу, что здесь даже не о чем разговаривать. Начать даже не с чего.
Я смотрю вперед. Лаклан приближается ко мне. Все это время он был Максом. Я все еще не могу уложить это в своей голове. Так много всего произошло, что я никак не могу уложить все это в голове.
Он останавливается передо мной. — Я еду на допрос.
Мои глаза расширяются. Я собираюсь встать, но он кладет руки мне на плечи и опускается передо мной на колени. — Это стандартная процедура.
— Я хочу поехать с тобой, — говорю я, мой голос хриплый от криков.
Лаклан улыбается, но улыбка не достигает его глаз. Он пытается сделать так, чтобы эта ситуация казалась лучше, чем она есть на самом деле. Хотя это пустая трата времени, потому что я понимаю, все очень плохо. Я знаю, что произошедшее в кабинете будет иметь для него серьезные последствия.
— Лаклан, я….
— Наоми, все нормально, — произносит он, его голос твердый.
Подходит доктор Ратледж и садится рядом со мной, обнимая. — Я поеду с Лакланом. Обещаю, все будет в порядке.
Мои глаза расширены и немного безумны. — Я не останусь здесь одна!
— Нет, ты здесь не остаешься. — Доктор Ратледж смотрит на Лаклана, а затем снова на меня. — Ты поедешь в больницу, чтобы тебя обследовали.
— Я не …я не готова… — Мой голос колеблется и сбивается, потому что я не могу подобрать правильные слова. Я не знаю, как сказать им, что не готова ко всем этим исследованиям. Разве мне мало происшествий за день? На некоторые вопросы я получила ответы, но есть еще целая куча таких, которые ожидают ответов. Эти ответы спрятаны где-то в моей голове и ждут, когда я их обнаружу. Но я слишком сильно боюсь их обнаружить.
Мое тело начинает дрожать. Позади Лаклана проходят двое полицейских. Я крепко удерживаю его за руку. Он прислоняется своей головой к моей. Один за другим его пальцы оборачиваются вокруг моей шеи. — Он больше не может причинить тебе боль, Наоми.
Он целует меня в лоб и встает. Я смотрю на тротуар, отказываясь наблюдать за тем, как он уходит. Прямо сейчас мне хочется перестать что-либо испытывать, но я чувствую все. Разве это не то, в чем так хороша была Лана? В удержании боли в заливе? Теперь я понимаю, какой безграничной была ее боль. Я кладу руку себе на голову, словно от этого боль утихнет.
Автомобильная дверь хлопает, затем — другая. Я слышу, как уезжает машина.
— Мисс?
Я поднимаю взгляд. Сотрудник медицинской помощи смотрит на меня со спокойным выражением. — Вы готовы ехать?
Свобода опьяняет, все верно, но когда моя жизнь начала рушиться у меня на глазах, мне открылась очередная истина: свобода имеет свою цену.
Сейчас же, мне просто хочется, чтобы кто-нибудь сказал мне, что это моя жизнь.
«Когда человек достаточно удачно живет внутри истории, внутри вымышленного мира, боль реального мира исчезает. До тех пор, пока история продолжается, реальности больше не существует».