Большевики не тронули только центральную залу и семь комнат, выходящих в нее. Неизвестно, для каких целей эти комнаты планировались изначально, но Владимир без особого стеснения разместил в них спальни, а залу превратил в столовую. Антону досталась комната на втором этаже - что его вполне устраивало.
Со своего наблюдательного пункта Антон пытался почувствовать скрытую гармонию семи комнат - безо всякого, впрочем, успеха. Почему так? Одни вещи легко цепляются одна за другую, словно части паззла, а другие, как не бейся, не укладываются. Что бы, интересно, сказал об этом дон Хуан?
Кассета кончилась, и пока Антон переворачивал ее, он успел услышать, как Поручик, подпрыгивая, кричит:
- Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?
- Я же никогда не любил дискотек, - ответил Роман.
- Ну да, - сказал Андрей, - ты тогда был комсомольским боссом.
- Я тоже, - сказал Владимир, - ну и что?
Он тоже уже подпрыгивал, напевая: "Синий, синий иней лег на провода".
- А помните, мы тогда анекдот сочинили и Кларе Петровне хотели еще его рассказать? - спросил Поручик. - Про то, как выходит Леонид Ильич, достает текст речи и читает, - Поручик на секунду замер и скорчил рожу, имитируя покойного генсека: "Дорогие товарыщи, вас никогда не били мокрым веслом по голой пиз... простите, я случайно надел пиджак поручика Ржевского". Идеальный анекдот, точно.
Антон перевернул кассету и включил плейер. Ради одного этого стоило ехать сюда. Тупой анекдот, сочиненный пьяными восьмиклассниками черт-те сколько лет назад, открывал правду: существовал изначальный мир, в котором жили все герои анекдотов, выходя оттуда то в одну, то в другую шутку. Юлик Горский рассказывал ему в свое время про универсальный мир идей ("сокращенно он должен называться универмир, наподобие универсама", - предположил тогда Саша) и, видимо, даже у Поручика было ощущение этого мира.
Все было правильно. Правильно было три недели ездить по гостям, курить, слушать новые треки Orbital, Moby или The Foundation K, читать по вечерам Кастанеду и не предпринимать никаких шагов, чтобы найти работу. До тех пор, пока три дня назад не раздался звонок, и Сергей, с которым они были знакомы еще по временам "Санта-Фе", не предложил ему подработать на частной вечеринке у одного из его приятелей, который как раз искал себе "не то официанта, не то сторожа - дачу охранять". Антон не стал объяснять, что бармен и официант - это разные вещи, а просто спросил цену. После того, как цифра была названа, никакого желания спорить уже не было. Несколько дней работы решали его финансовые проблемы на месяц вперед. Он собрал остатки кончающейся травы и через два дня входил в большой двор, напомнивший ему кадр из заграничного фильма - столько там стояло иномарок. И вот теперь их владельцы отплясывали под музыку своей далекой юности, а он смотрел на их беззвучные движения, словно на танец рыб в аквариуме.
Но вдруг что-то сломалось в безмолвном балете. Движения потеряли былую плавность, стали резкими и тревожными. Антон приглушил звук (первая волна травяных вибраций уже прошла, и он начал терять интерес к знакомой музыке) и посмотрел вниз. Женя стояла, резко выпрямившись, все остальные замерли вокруг.
- Это мой последний лепесток, - произнесла она.
Секунду поколебавшись, она отправила в рот что-то, что Антон не мог рассмотреть.
- А с ума ты сейчас не сойдешь? - спросил Владимир.
- Вряд ли, - ответила Лера, - говорят, здоровым людям это только полезно. Да и доза небольшая.
Антон чуть было не присвистнул. Сочетание действий Жени с последовавшим диалогом могло означать только одно: эта тетка только что приняла табл экстази или марку кислоты. Никогда бы не подумал, что увижу тут такое, подумал Антон.
Он полез в карман, чувствуя, что надо еще разок дунуть: зрелище чужого психоделического опыта всегда идет лучше, когда сам хотя бы немного находишься в состоянии high. Но закурить он не успел: Женя вдруг вскрикнула и, хватая ртом воздух, рухнула на ковер. Лицо ее горело, она задыхалась.
"Вот тебе и трип", - подумал Антон, пряча косяк обратно в карман, и в этот момент Роман истошно закричал: "Да она умирает!", а Владимир поднял внезапно потяжелевшую Женю и понес ее к столу, мимо побелевшего Лени и схватившейся за грудь Леры. "Она умирает", - как эхо повторил Андрей, и Антону захотелось объяснить им, что они просто сели на измену, что ничего страшного не происходит, что умирают только от героина, просто надо чуть-чуть подождать и все пройдет, они просто перекурили - и тут он понял, что курил он один, и, значит, все это происходит на самом деле: судорожно глотая воздух, Женя Королева в окружении шести одноклассников отправляла свою душу в последнее путешествие.
Их было семеро. Пятеро мужчин и две женщины - и круглый стол между ними. Короны украшали их головы. Все сидели безмолвно, и в этом молчании Имельда прочла свой приговор. Перебежчица из иного мира, она была обречена.
Она уже не помнила, как давно были знакомы ей эти лица. Со школы? С первого класса? С детского сада? Еще раньше? Кто первый произнес слово Семитронье - Имельда или Алена? Мила или Элеонор?
Две девочки, играющие в принцесс. Они проводили дни в вымышленном мире акварельных рисунков и замков из немецкого конструктора, медленно взрослея под бубнеж телевизора из соседней комнаты, под стихи Сергея Михалкова на уроках, под кумачом ежесезонных лозунгов. Вымысел оброс плотью, герои обрели имена. И пока одноклассницы, листая журналы Burda, учились сплетничать о мальчиках и курить болгарский "Опал", Алена и Мила все дальше уходили в причудливый мир Семитронья, где их звали Элеонор и Имельдой, и пять королей сражались за их руки и сердца. Им не надо было делать выбор - потому что только всемером они могли возродить древний Стаунстоун, лежащий в руинах. И лишь семь гигантских камней напоминали о временах великого царства.
Все началось с телефонного звонка. Мила спросонья взяла трубку и услышала мужской голос, сказавший:
- Солнце восходит над Стаунстоуном, - и тут же гудки, словно кто-то ошибся номером.
Поначалу ей показалось, что сон продолжается. Она недоумевающе смотрела на трубку. Конечно, сон. Что же это еще могло быть. И только днем, уже на третьей паре, она вдруг вспомнила этот голос - и узнала его. Это был голос Дингарда, одного из королей.
Сигналы следовали один за другим. Иногда это были телефонные звонки, иногда - рисунки на лестничной клетке, таинственно исчезавшие на следующий день, иногда - контуры облаков в окне. Она никому не говорила об этом - она вообще, кроме одного раза, никому не рассказывала о Семитронье. Никому, кроме Алены. Но и с Аленой теперь все было кончено. Даже в перерывах между лекциями они старались не замечать друг друга. Элеонор все еще жила в своем замке, но за последний год Мила и Алена не заговорили друг с другом ни разу.
Уверенность крепла в ней. С самого начала она знала: Семитронье не было вымыслом, в том смысле, в каком оказываются вымыслом детские сказки. Это была правда - иная правда, сокрытая от всех, кроме нее и Алены. А теперь, после алениной измены - от всех, кроме нее. Где-то в иных пространствах и, может быть, временах существовали семь огромных камней, существовал замок с семью башнями, украшенными символами планет; существовал иной мир. Она одна знала ход туда - и вот теперь, словно в благодарность за многолетнее терпение, двери приоткрылись, и дыхание этого мира коснулось весенней Москвы.
Госэкзамены Мила сдала словно в тумане; казалось, кто-то чуть слышно подсказывает ей ответы, воскрешая в памяти слова преподавателей, которых она совсем не слушала на лекциях: там она была погружена в свой мир, ожидала тайных сигналов - проступавших меловыми каракулями на институтских досках, тенями на полу аудиторий, дуновением ветра сквозь распахнутое окно, изредка - голосом в телефонной трубке.
Нельзя сказать, что они разговаривали - просто иногда, всегда утром, когда родители уже уходили на работу и Мила одна просыпалась в своей постели, он напоминал о себе - какой-нибудь фразой, несколькими словами, именами, которых никто не знал, кроме Милы. Она вешала трубку - и каждый раз ловила себя на мысли, что все это - только продолжающийся сон. Временами ей казалось, что рядом с собой она видит чей-то смутный образ, словно мираж в пустыне... но никаких следов Дингард не оставлял: надписи исчезали со стен, и только память хранила слова утренних телефонных приветствий.
Она просила, чтобы он оставил какой-нибудь предмет, что-нибудь, что могло бы всегда напоминать ей о неразрывной связи с Семитроньем; какое-нибудь доказательство того, что все происходящее действительно реально.
В конце августа родители взяли два дня отгулов и уехали на дачу. Мила, словно следуя своим предчувствиям, в последний момент отказалась. Впереди у нее было три дня одиночества, когда никто не мог бы помешать ей молча сидеть, покрывая завитушками чистый лист бумаги, в ожидании телефонного звонка или иного знака.
Мольбы ее были услышаны: в первый же день она получила письмо.
Зара Александровна и Станислав Петрович вовсе не казались Олегу идеальной компанией. Он собирался уехать в воскресенье днем, домчаться до Москвы, слушая "Менструальные годы" Current 93. Под псевдофольклорные напевы английских кроулианцев пейзажи проносились бы за окнами подержанных "Жигулей", которые давно уже тянули только на то, чтобы быть средством передвижения. Но чем непрезентабельнее выглядела машина, тем больше Олег чувствовал свое родство с ней... Учись у сосны - будь сосной; учись у "Жигулей" - будь "Жигулями". Не важно, в конце концов, на чем тренировать свои дзенские навыки - и для городского жителя "Жигули" ближе сосны... тем более, что и сосны в Подмосковье иные, чем в Японии.
Но планам неспешной поездки не суждено было сбыться: еще с вечера соседи попросили Олега добросить их до дома: мол, заготовили варенья, и не хочется тащить его на автобусе. К тому же у Станислава Петровича что-то пошаливало сердце, и потому они хотели пораньше попасть в Москву, чтобы не ехать по жаре. "Пораньше" оказалось часов в десять утра - и слабые протесты Олега потонули в армянском напоре Зары Александровны, которой он - еще с детства - совершенно не мог отказать. Олег подумал, что вряд ли их Мила обрадуется внезапному появлению родителей ни свет, ни заря, но тактично не стал говорить об этом.
Они выехали в семь ("Это вовсе не рано, я всегда уже на ногах в это время"). Варенье загрузили в багажник, и, выслушав серию вопросов о том, зачем у него на заднем стекле висит куриная лапка ("ну это для прикола..." не объяснять же в самом деле про аби адидж и акуки?), Олег сел за руль. О Дэвиде Тибете сотоварищи пришлось забыть после того, как Зара Александровна предложила лучше послушать Юлия Кима. "Хорошо еще, что не Виктора Цоя", подумал Олег и, подавив желание поставить в отместку какой-нибудь нечеловеческий нойс, сделал вид, что магнитола внезапно сломалась. Кима он бы не выдержал.
Имя позабытого барда напомнило Олегу о Юлике Горском, к которому он собирался сегодня вечером. Пытаясь по обыкновению найти скрытый смысл в происходящем, Олег размышлял о том, что столь ранее появление в Москве имеет свои плюсы: например, он успеет разыскать дилера и купить травы. Как вежливый человек, он считал, что приходить в гости с пустыми руками неприлично.
Мила сделала все, как просил Дингард. Вечером в субботу она потушила свет во всей квартире, зашторила окна, прикрыла - но не заперла - дверь, разделась и легла в постель, положив - как он и просил - письмо у изголовья. Сложнее всего было найти шелковый шарф, которым Дингард просил завязать глаза - но после двухчасового рытья в ящиках доисторического комода она в конце концов обнаружила старый мамин шелковый платок. Хотя и с трудом, Миле удалось завязать его концы на затылке.
В кромешной темноте Мила лежала и ждала. Она закрыла глаза, и на изнанке век тут же начали вырастать башни Семитронья. Птицы летали в бирюзовом небе, ажурные подвесные мосты поднимались надо рвами, по витым тонким лестницам спешили люди...
Мила чувствовала, что Дингард должен прийти в полночь. Он ничего не писал об этом в письме, но она знала, что с последним ударом дедушкиных часов услышит скрип двери. Цветы расцветали под шелковой повязкой, Мила вся превратилась в слух.
Вероятно, дверь отворилась беззвучно. Она услышала только шаги по коридору, потом скрип половиц в спальне и шорох снимаемой одежды. Она почувствовала запах, терпкий запах мужского тела, ощутила, как отлетает прочь простыня и воздух холодит кожу. Внезапно она поняла, что мелко дрожит - скорее от волнения, чем от холода. Под повязкой она зажмурилась еще крепче и увидела, как приподнимается занавесь, свисающая с балдахина над ее ложем. Дингард стоял в ногах кровати, а она, обнаженная, лежала перед ним. Золотая корона сияла на его челе, от яркого блеска ее глаза слезились, так, что в том мире она тоже зажмурилась и уже в кромешной мгле ощутила, как мужские руки скользят по ее телу, касаясь шеи, плеч, груди, бедер...
Граница между мирами рухнула. Она уже не знала, кто она и как ее зовут. Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда, чувствуя шершавую кожу чужой спины. В неведомо каком мире встречались губы, и незнакомый язык проникал в ее рот, словно предчувствие того, другого, проникновения, о котором она равно страшилась подумать в обоих мирах.
Мила не любила слова "секс"; Имельда не знала его. То, что происходило сейчас, не имело отношения к телам, не было взаимодействием рук, ног и губ это было величайшее космическое событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. И с каждым мучительным выдохом, каждым движением, каждой вспышкой боли, превращающейся во что-то иное, она чувствовала, как башни вырастают до небес, и разрушенный замок восстает из руин Стаунстоуна. Теперь Имельда понимала свое предназначение: еще пять раз следовало повторить это, с пятью другими властителями Семитронья... все они должны слиться воедино и только тогда замок воспрянет из развалин.
Мила не слышала ни учащенного дыхания лежащего на ней мужчины, ни собственных криков, не чувствовала своего тела, не понимала, что повязка почти сползла с ее лица - и даже почти не заметила как все кончилось. Широко закрытыми глазами она смотрела в синее небо Семитронья, видела нависающие над ней ажурные башни, слышала крики птиц и шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно становилось ровным. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала в том состоянии, где не различить сна и бодрствования.
Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело. Что Мила испытывала в этом странном совокуплении? Боль? Наслаждение? Милы не было больше, была только Имельда.
И именно Имельда услышала из глубин окутывающего ее спальню ночного мрака приказ:
- Открой глаза.
Сначала она не поняла, потом - послушалась. Дневной свет, льющийся сквозь занавески, ослепил ее, но даже не будь этого света, она вряд ли была способна понять, где сейчас находится. Балдахин и резные башенки кровати исчезли. Она лежала на смятых, испачканных кровью простынях, и прямо над ней нависало искаженное последней судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, глаза закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок - и объятия ослабли.
Имельда вскочила и отпрянула в дальний угол комнаты. На полу валялась простыня, она прикрылась ей. Все еще не понимая, что происходит, она прошептала, глядя прямо в чужое лицо, постепенно выплывающее из глубин памяти:
- Что ты здесь делаешь?