— Помню, когда в 1938 году Гарри Джеймс взял си выше верхней си в Карнеги-Холле. Это было с оркестром Бенни Гудмана. Никто не был уверен в том, что джаз достоин и музыканты достаточно профессиональны, чтобы играть в Карнеги-Холле. И потом он взял эту ноту. И город сошел с ума. Ты можешь себе представить, чтобы одну-единственную ноту услышала вся страна? Теперь на концертах разбивают гитары. Мой сын мог бы стать музыкантом. Это я послал его на войну.
— Он бы не стал, — заметила Мейбл.
Шелдон покачал головой и произнес:
— Мы беспокоились, что если будем брать его на руки, когда он плачет, он никогда не станет самостоятельным. О чем мы только думали?
— Я остаюсь с тобой, Шелдон. Я думаю, на сегодня этого достаточно. Ладно?
— Ладно.
Больше они об этом не говорили. Если и можно было что-нибудь добавить к сказанному, она унесла это с собой в могилу.
Им удается сбежать незадолго до приезда полиции.
Шелдон осторожно открывает дверцу шкафа и несколько минут прислушивается к тишине. Он слушает, не звякнут ли осколки стекла на ступеньках, не скрипнет ли дверь. Он понимает, что если их обнаружат, они пропали. Но он может это предотвратить.
Борьба наверху была долгой и ожесточенной. Мальчишка уткнулся в грудь Шелдону. А когда все кончилось, старик испытал такой же острый приступ стыда и сожаления, как тот, что мучил его годами после гибели Саула. Если бы он не открыл ей дверь, не задержал их так надолго, вызвал полицию, бедная женщина осталась бы в живых и смогла бы растить своего милого сыночка. А то, что он сделал, равносильно убийству.
Он распахивает дверь шкафа и осматривает комнату. Все на своих местах. Чудовище здесь не побывало.
Шелдон откидывает ковер, который прикрывает заднюю дверь, и начинает возиться с замком. Он раскачивает его, наваливается на дверь, приподнимает. Наконец, ему удается сдвинуть ее ровно настолько, чтобы они смогли протиснуться. Дверь скрипит и поддается с трудом. Что-то тяжелое подпирает ее.
Обращаясь в темноту шкафа, Шелдон шепчет, так, чтобы не испугать ребенка:
— Посиди там еще минутку. Я осмотрюсь и потом мы пойдем. Через гостиную нам нельзя.
Шелдон протискивается на маленькую улочку позади дома. Дверь придавливал мусорный бак. Петли двери были покрыты ржавчиной — их давно не смазывали. Все это могло стоить им жизни.
Он поворачивает налево и проходит несколько метров до боковой улицы, где ярко сияет солнце и прогуливаются парочки. Все тихо и безопасно. События, происходившие в квартире, сюда не просочились и не потревожили окружающий мир. Насколько же мы разобщены.
До того как Шелдон успевает вернуться за мальчиком в квартиру, мимо него медленно проезжает белый «мерседес». Этот «мерседес» он уже видел из окна. На водительском месте, глядя прямо перед собой, сидит мужчина в черной кожанке и с золотой цепью на шее. Рядом еще один.
Этот другой и Шелдон встречаются взглядами, когда машина проезжает мимо. Мужчина не обращает внимания на Шелдона, они никогда раньше не встречались. И нет причин связывать случайного прохожего с местом убийства.
Но что-то все же мелькнуло в глазах незнакомца. И Шелдон это сразу заметил.
Пока машина удаляется, старик бормочет себе под нос, хоть никто его и не услышит:
— Вы его не получите. Бог свидетель, вам его не получить.
Вернувшись в дом, он пишет записку. Слова приходят к нему, словно откровение. Рея ведь поймет? Она сообразит, что он имеет в виду. Она будет знать, куда он направился. Она догадается, что все это означает.
Он оставляет записку на комоде около фотографий под своим морпеховским нагрудным шевроном. Ему приходит в голову не отмечать время написания записки.
Покинув квартиру, Шелдон и мальчик почти сразу оказываются в безопасном людном месте, где их вряд ли смогут обнаружить. Смешавшись с толпой прохожих, они движутся к Ботаническому саду и не выделяются на фоне яркого летнего дня. Только они не похожи на местных жителей.
Купив ребенку мороженое, Шелдон садится рядом с ним на скамейку и смотрит на часы: он хочет зафиксировать время, когда идеи в его голове окончательно иссякли.
14.42. Ничем не примечательное время.
С включенной мигалкой и сиреной проезжает полицейская машина. Вскоре за ней следует другая. Он сразу же понимает, что убитую уже нашли. Вот-вот найдут и записку.
— Вот что нам надо сделать, парень: мы затаимся в пещере на время, как Гекльберри Финн. Ты знаешь эту историю? Про Гека Финна? Он поднялся вверх по реке после стычки со своим злобным отцом. Инсценировал собственную смерть. Встретил беглого раба по имени Джим. Почти как мы с тобой, если только старый еврей и маленький албанец, одетый как мишка Паддингтон, могут подойти на эти роли. Но дело в том, что нам надо где-нибудь схорониться. На нашей версии острова Джексона. И нам тоже надо подняться вверх по реке. Пойдем на север за свободой. У меня есть идея, как это осуществить. Беда в том, что я здесь не в своей тарелке. Не знаю, как и чем я могу тебе пригодиться. Но я не могу тебя сдать. Не могу передать тебя полиции и надеяться на то, что норвежцы просто не вернут тебя монстру с верхнего этажа. Откуда я знаю, что он за человек? Но я точно знаю, что ты ни в чем не виноват, и для меня на данный момент этого достаточно. Так что я на твоей стороне. Понял?
Мальчик молча дожевывает остатки рожка, уставившись на свои веллингтоны.
— Тебе нужно имя. Как тебя зовут?
Мишки на сапожках раскачиваются вместе с ногами.
— Я — Донни, — он указывает на себя. — Донни. Можешь попробовать звать меня «Мистер Горовиц», но я думаю, что это предложение обречено на провал. Донни. Я — Донни.
Он ждет.
— Мог бы и посмотреть на меня.
Он снова ждет. Рядом с пронзительной сиреной проезжает еще одна полицейская машина.
Они сидят на скамейке около Зоологического музея. Бархатная травка окружает цветущие деревья. Ряды лилий высажены вдоль кустов, а дети, многие из них такого же возраста, как и его спутник, катаются на странных кроссовках с колесиками на пятках.
Внезапно солнце скрылось за тучей, стало прохладнее и темнее.
Шелдон продолжает говорить за двоих. Молчание ему не очень хорошо дается.
— Моего сына звали Саул. Мы назвали его в честь первого царя Израилева. Это было три тысячелетия тому назад. У Саула была нелегкая жизнь. И времена тогда были нелегкие. Филистимляне захватили Ковчег Завета, его народ жил в нищете, ему нужно было со всем этим справиться. Что он и сделал. Но не смог удержать. Во многих отношениях он был человек ущербный. Но не во всех. Больше всего я люблю в нем то, что он пощадил Агага. Он был царем амаликитян. Армия Саула победила его, и, по мнению пророка Самуила, он должен был убить Агага, потому что такова была воля Господа. Но Саул пощадил его. Я вижу этих людей, таких, как Саул, таких, как Авраам. Они слышат мстительный призыв Бога разрушить Содом и Гоморру и забрать жизнь поверженного царя. Но они готовы встать между Богом и тем, что они должны уничтожить, и отказаться повиноваться. И вот я думаю: откуда они знают, что такое добро и зло, праведное и неправедное, если не от самого Бога? Получается, что однажды река вселенной протекла через вены этих людей и соединила нас с вечными истинами — истинами в такой их глубине, что сам Господь в своем гневе их не запомнил. Истины о том, что еврейские мужи твердо стояли на ногах и заглядывали в небеса, и их упорство было несокрушимо. Что это за истины? Где эти мужи? Я представляю Авраама на вершине холма, каменистой красноватой вершине, он возвышается над Гоморрой, над ним собираются тучи, а он протягивает руку к небесам и вопрошает: «Ты уничтожишь город, в котором живет сотня хороших людей?» И в этот момент, каким бы он ни был жалким, стоя перед силами Вечности, Авраам являет собой лучшее воплощение человека. Человек в грязном рубище, которому в лицо дует горячий сильный ветер. Растерянный. Одинокий. Печальный. Оставленный Богом. Он становится истиной в последней инстанции. «А справедлив ли Господь?» — думает он. И в этот миг человечество превращается в мыслящую расу.
Господь, может, и вдохнул в нас жизнь, но только тогда, когда мы с Его помощью стали действовать самостоятельно. Мы стали людьми. Стали, хоть и ненадолго, тем, кем могли бы быть. Заняли свое место во вселенной. Стали детьми тьмы.
И вот Саул — мой Саул — решил отправиться во Вьетнам, потому что его отец был в Корее, а его отец оказался в Корее, потому что не попал в Германию. И Саул погиб там. А побудил его поехать туда именно я. Я думаю, что я забрал жизнь своего мальчика ради морального долга. В конечном счете я уподобился Аврааму, а не Саулу. И Господь не держал меня за руку.
Мальчик смотрит на Шелдона — кажется, впервые. Шелдон улыбается ему в ответ, так, как могут только старики. Улыбкой, которая подчеркивает важность момента, а не его реальность.
Но мальчик не улыбается в ответ. Так что Шелдон улыбается за двоих.
— А был еще Савл — раввин из Тарса. Римлянин. Любил падать с лошадей. Как считаете вы, гои, он преследовал ранних христиан, пока ему не было откровения, видения по дороге в Дамаск. И Савл стал Павлом. А Павел стал христианским святым. И он был хорошим человеком. Ты ведь не догадывался, что я знаю все эти вещи? Меня просто никто не спрашивал. Но, на мое счастье, у меня богатая внутренняя жизнь. А теперь у меня есть ты. Давай я буду звать тебя Полом. Перевоплощенным мальчиком. Тот, который пал, но вновь поднялся. Христианин, возрожденный падшим евреем. Ты не будешь возражать? Это будет моя тайная шутка. Все лучшие шутки — тайные. Ну хорошо. Пошли прятаться в кинотеатр.
Шелдону трудно припомнить, когда он в последний раз держал ребенка за липкую ладошку. Пухлые пальчики сжимали руку Шелдона легко, но крепко. Доверие и ответственность. Приходится подстроиться под шаги ребенка и опустить плечи. Неужели последний раз он держал руку Саула? Это было лет пятьдесят назад. Но это чувство слишком знакомое, слишком непосредственное, чтобы принять такой ответ, хоть он и правильный. Он не держал ребенка за руку пятьдесят лет и теперь раскаивался в этом.
Была Рея, само собой. Нежданная любовь. Но сейчас у него в руке была рука мальчика.
Рея и Ларс молча стоят перед полицейским участком. Их отпустили, но предупредили, чтобы они все время оставались на связи. Ларс смотрит на проезжающие машины. Рея кусает губы, облизывает их, потом потирает пальцем и подставляет дуновению легкого ветерка. Они стоят несколько минут. Наконец, Ларс спрашивает:
— Что будем делать?
— Не знаю, — отвечает она.