— Это как на флоте, — говорит он вслух. — Ты контролируешь узкие места: Гибралтар, Босфор, или Панаму, или Суэц. Берешь под контроль и ждешь, когда к тебе придет враг. На твоих условиях. Именно так они и поступят. Я бы поступил так же. Норвежцам, может, не хватает уверенности в себе, но они не дураки. Они расставят ловушки и станут нас ждать.
Шелдон оглядывается на Пола, который смотрит мультики на норвежском.
— Я знаю, ты думаешь, что мне следовало бы тебя сдать, бросить. А вдруг они подозревают не монстра, а кого-то другого? Вдруг они тебя ему передадут? Что, если они считают меня сумасшедшим стариком, и все мои свидетельства в их глазах — пшик? Да я и не видел его лица. Рея, конечно же, сообщила, что я не в себе. И что тогда? Слушай, я не сдам тебя, пока они его не поймают. Лады? Как же нам отсюда выбраться?
Шелдон представляет себе город, насколько он его знает. В его голове возникает образ хрустального шара, находящегося посреди огромного пространства изумрудно-зеленых лесов, прорезанного синими полосками рек. Он видит самолеты, поезда, такси и машины. Видит, как полиция и монстр, сидя по разные стороны шара, заглядывают внутрь в поисках старика и маленького мальчика.
— Река, — произносит он наконец, имея в виду фьорд Осло. Шелдон откладывает газету и массирует лицо. — Не хочу я идти по реке.
Покончив с завтраком, Ларс убирает с колен салфетку, кладет ее на стол рядом с тарелкой и откидывается на спинку стула. Рея, положив подбородок на руки, сидит, чуть подавшись вперед. Они уже давно молчат.
— А чем бы мы сегодня занялись? — в конце концов спрашивает Рея.
— Имеешь в виду, если бы всего этого не произошло?
— Расскажи мне какую-нибудь историю.
В детстве она жила на Манхэттене с дедушкой и бабушкой и мечтала о Новой Англии, которую описывал ей Шелдон. Беркширские холмы, покрытые влажной осенней листвой, вздымались и опускались подобно волнам. И по этому океану листвы плыли гигантские кукольные домики. Внутри них завтракали, по столу перекатывалась тарелка с черничными блинчиками. Когда она попадала на сторону Шелдона, он брал себе немного и подталкивал тарелку на сторону Реи, которая тоже брала себе немного. Посередине за столом сидела Мейбл и пыталась, не расплескав, налить в чашку свежевыжатый сок.
Позади нее на комоде раскачивался плюшевый мишка, и его синий галстук-бабочка словно порхал в воздухе.
За завтраком в кукольном домике они рассказывали друг другу разные истории.
Теперь ее кукольным домиком стал летний коттедж, Хедмарк превратился в Беркширс. Вот так разворачивается жизнь, и мечты реализуются непредсказуемым образом.
Ларс — вот ее мечта. Он рассказывает истории в кукольном домике. Летом они лежат на траве, зимой под стеганым одеялом и вместе витают в мирах, одновременно прекрасных и печальных.
Рассказывает Ларс. Он говорит про ясный день в книжном магазине с террасой на Акер-Бригге, про летнюю распродажу в Богстадвейен, про мороженое на углу Грюнерлокки, про булочки с корицей в кофейне напротив нового Дома литературы около Дворцовой площади. Рея мысленно следует за ним по витиеватому маршруту, представляя, что толкает перед собой детскую коляску.
В коляске ее малыш, ему три-четыре месяца. Она смотрит на него. Это мальчик, он спит. Он качается вместе с коляской, плывущей по улицам города. Он не просыпается, когда колеса подпрыгивают на дренажных трубах, вмонтированных в тротуар. Это составляющая часть ритма города, а мальчик родился здесь, так далеко от ее родного дома. Он принадлежит и всегда будет принадлежать этому городу.
Слушая Ларса, она населяет улицы знакомыми и незнакомыми лицами. Она определяет районы по стилю одежды их обитателей. Ей вспоминается, как Шелдон ассоциировал карту Осло с картой Нью-Йорка.
— Фрогнер — это Центральный парк, — объяснял он. — Грюнерлокка — это Бруклин. Тойен — Бронкс. Гамлебийен — Квинс. А этот полуостров — как вы его называете?
— Бигдой.
— Это Лонг-Айленд.
— А как же Стейтен-Айленд?
— А что с ним?
Мальчика зовут Дэниэл. Они проходят мимо магазина игрушек, и она смотрит на витрину. И вдруг она представляет там Шелдона, держащего в руке окровавленный нож.
— Я думаю, нам пора расплатиться и ехать в летний домик, — внезапно решает Рея.
На противоположной стороне от отеля в белом «мерседесе» сидит Энвер. Его пальцы постукивают по виниловой поверхности руля в такт одному ему слышному ритму. Указательный палец навсегда пожелтел от югославских сигарет. В магнитоле звучит темный скрипучий голос певца под аккомпанемент цыганской гитары.
Мотор выключен, капот потрескивает на солнце.
Женщина, за которой он следит, сидит за столом в ресторане отеля, опираясь на согнутые руки, а мужчина развалился на стуле напротив нее. Они сидят там уже больше часа, все это время солнце жарит обветренное лицо Энвера. Солнце здесь не просто не заходит допоздна — оно и встает рано.
Он надевает очки-авиаторы и глубоко вздыхает.
Скоро его изгнание с родной земли закончится. Он бежал после войны, когда Косово еще было частью Сербии. Его разыскивали, за ним охотились. Но теперь все изменилось. Косово объявило независимость. Его признали страны по всему миру. Энвер больше не разыскиваемый военный преступник. В это новое государство с его новыми законами, новыми правилами и новой памятью он вернется незаметным героем. Да, независимое Косово обладает всеми атрибутами современного государства. Управление этим новым государством, конечно, будет правильным, основанным на международных законах и соглашениях. Оно продемонстрирует благодарность тем достойным странам, которые признали его право на существование. Но оно также проявит хитрость и мудрость. Вначале позаботится о своих. Защитит Энвера и его товарищей. Их примут с распростертыми объятиями. И государство придумает, как оправдать его прошлые подвиги, так же как любое государство всегда находит слова благодарности для своих солдат.
Но прежде чем это произойдет, нужно доделать кое-что здесь, в этой северной стране. Сначала он должен найти мальчишку.
Независимость Косова следовало отпраздновать — с танцами, вином и развратом — целое десятилетие борьбы Армии освобождения Косова с сербскими супостатами наконец завершилось победой. Товарищи Энвера по оружию скрывались по богом забытым местам, прячась, как крысы, от света. Когда ты сражаешься за государство, у которого нет собственного правительства, тебя никто не защищает. Но теперь Косово свободно. И правительство помнит, кто помог освободить его. И оно проявит снисхождение к своим вернувшимся сыновьям.
В марте 1998 года Энвер был там, когда полиция во второй раз нагрянула с рейдом в дом Адема Джашари. Он лично вонзил нож меж ребер здоровяку-полицейскому в бронежилете, смотрел, как жизнь покидала его, и видел последнюю гримасу на лице жертвы.
Ненависть. Только ненависть. Никаких угрызений совести. Никакого сожаления, что жизнь заканчивается и что красота преходяща.
Может быть, если бы он увидел печаль — печаль окончательного осознания всего того, что останется несовершенным, непрожитым, нелюбимым — он бы искал в изгнании чего-то другого. Но этого никогда не происходит. Ты наносишь человеку смертельную рану и видишь у него внутри лишь ненависть. Она капает с ножа и оправдывает убийство.
Он вытирает лоб белым платком. Никто его не предупреждал, что здесь будет настолько жарко.
Во время войны сербы пытались изгнать его родню, весь клан и всех косовских албанцев с их земли, проводя так называемые этнические чистки. Но потом подключилось НАТО, начались бомбардировки и появились солдаты СДК[5], и движение пошло вспять. Энвер и его люди быстро сформировали отряды милиции. Их месть не была случайной. Энвер и его бойцы выбирали семьи тех людей, которые терроризировали их народ. Война закончилась, но справедливости еще предстояло восторжествовать.
Тот день, который в результате привел его в Осло, начался в Грачко. Мужская половина сербского населения работала в поле. Стояла изнуряющая жара. Энвер лежал у полувысохшего ручья, положив винтовку на сжатый кулак и высматривая жертву через прицел. Ему не давали покоя мухи, облепившие его волосы и лицо. Из-за них он не мог удержать на мушке фермера, работавшего в поле.
Он и его люди — всего двенадцать человек — находились на опушке леса у поля. Энвер выбрал цель. Он выполнял свое предназначение. Как только он нажмет на курок, начнется бойня.
И он нажал. Однако фермер продолжал стоять, повернулся налево, пытаясь определить источник хлопка. Может, это автомобильный выхлоп? Или где-то посыпались камни? Топором попали по невидимому кирпичу? Все что угодно, но не это. Ведь война же окончена.
А потом фермер все-таки упал, сраженный пулей кого-то другого, так и не поняв, что же произошло. Возможно, его последняя мысль была о мире, в котором он жил, и о безопасности его семьи. Энвер на это надеялся. Потому что после смерти ему будет стыдно за последние секунды жизни. А может, он впервые испытает стыд и, испытав это чувство, осознает наконец, что он сам и его люди сделали с другими.
Энвер был никудышным стрелком. Все, кого он держал на мушке, падали один за другим под огнем его товарищей, в то время как его гнев нарастал. Соотечественники будут потом говорить, что он не отработал свою часть, что не заслужил справедливой доли славы. Будут глумиться у него за спиной — над тем, что он не сумел отомстить мародерам за свой народ.
Все из-за мух. Его отвлекли проклятые мухи.
Расстреляв все патроны, он бросил винтовку и побежал в поле, чтобы убивать врага голыми руками и рвать зубами.
Поле было сухим. Ноги Энвера топтали потрескавшуюся землю, а сердце стучало, как мотор. Парень лет четырнадцати с вилами в руках застыл, словно испуганный олень, когда Энвер бросился на него. Парень обмочился, как маленький. Но прежде чем Энвер успел наброситься на него, прежде чем успел перерезать ему горло, пуля попала парню в шею, и золотистое поле обагрилось кровью.
Паренек рухнул на землю, зовя на помощь мать, а Энвер подхватил вилы и ринулся дальше — к фермерскому дому.
Какое они имели право, эти сербы? Они то же самое сделали с ним в Вуштрри. Это они начали. Гнев не рождает себя сам, это реакция на действия других. Мы все должны быть готовы ответить за то, что делаем в этой жизни. И теперь Господь в своей милости и бесконечной мудрости забирает их.
Вуштрри. Семья Энвера трудилась на своей земле. День был совершенно обычный, ничем не примечательный. Дни различались только мелкими деталями: жажда, волдырь, недослушанный до конца плохой анекдот, неподдающийся корешок. Явились сербы в военной в форме. Они шли медленно, не спешили. Они выполняли задание правительства. Терроризировать албанцев. Изгнать их, как грызунов, из райских кущ.
Семью Энвера окружили.
Сестру изнасиловали. Отрезали уши и выдавили один глаз. И оставили с этим всем жить. Энвер, еще совсем мальчишка, прятался один в шкафу и слышал крики сестры, но был слишком напуган, чтобы попытаться остановить происходящее. Когда позже он пошел на кухню, чтобы посмотреть, что там произошло, ему показалось, что кто-то смеется. Он до сего дня уверен, что смеялся сам дьявол.