- Только не садитесь на империал! - воскликнул старик Буссардель, взявший в привычку критиковать новшества. - Недаром пресса недавно повела кампанию против империалов. Ведь это же вернейший способ сломать себе шею. Империалы существуют шесть лет, и за это время они уже успели сбросить на мостовую более ста человек! До свидания, друг мой!.. Обратно, на бульвар, сказал он кучеру. - Поезжайте бульваром до заставы Руль. Шагом!
Стоял апрель. Был светлый прохладный день, но у троих седоков ноги были покрыты пледом, и они могли не бояться свежего ветра. Ландо, из которого, как из корзины, выглядывали три головы, увенчанные высокими цилиндрами, двигалось вдоль парка; верхушки деревьев четко вырисовывались в небе.
- Послушай, отец, - сказал Фердинанд, - почему тебе полюбилось именно это предместье?
- Право, голубчик, не могу тебе сказать...
- И всегда оно тебе было по душе?
- Кажется, всегда.
- Конечно, жалеть тебе об этом не приходится, - сказал Луи, - и нам тоже, разумеется, не приходится на это жаловаться, но вот мы как-то раз говорили с Фердинандом и...
- Да, и спрашивали друг друга, - подхватил Фердинанд, - по какому счастливому наитию тебя заинтересовали именно эти участки.
Буссардель недоуменно поднял брови и вдруг сказал:
- Да вот... Помню, как-то раз отец водил меня сюда на прогулку... Давно это было, очень давно. Еще в прошлом веке, во времена Директории... плохо помнится, как это было... но возможно, да, весьма возможно, что это поразило мое воображение.
Он никогда не умел разбираться в самом себе. Действительно, он не знал, чем долина Монсо так сильно пленила его и когда началось это своего рода взаимное тяготение. Он не мог распознать, что все зависело от того душевного состояния, в котором он сорок три года назад возвращался в Париж от кормилицы его сыновей, крестьянки деревни Муссо. В тот день, хотя Лидии уже не было в живых, он сознавал, что будущность семьи обеспечена рождением двух наследников мужского пола, - для него это была та решающая пора жизни, когда все способности, все чувства и ощущения человека обострены до предела, один из тех, переломных моментов, когда душа ширится, раскрывается и ждет. А теперь старый Буссардель, желая сказать что-нибудь связанное с покойным отцом, произнес:
- Ах, бедный отец! Замечательный был человек!
Внуки никогда не слышали о своем деде, в доме не было его портрета, никогда тень его не проникала в семью. Фердинанд спросил:
- Он похоронен в Пер-Лашез? Я не помню, где его имя мавзолее.
- Да его там и нет. Увы. Дедушка ваш умер в Амстердам во время кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Сами понимаете, с каждым годом все возрастали препятствия перевозке праха! Это не только стоит очень дорого, но, главное, чтобы добиться разрешения, нужны бесконечные хлопоты министерских канцеляриях и большие связи... Нет, на кладбище Пер-Лашез, в склепе, который я построил во время оккупации, покоится только ваша дорогая мама и славная старушка Рамело.
И он умолк, не найдя нужным сказать сыновьям что-нибудь еще по этому поводу; а после его смерти никто уже не мог рассказать, что об этом мавзолее мечтал, что его хотел построить и оплатил не сам Флоран Буссардель, а его отец - таможенный инспектор, чей прах одиноко дотлевал на чужбине.
Итак, образ неведомого внукам деда отошел в туманную даль, туда, где уже затерялись их дед и бабка с материнской стороны. Между предками, умершими далеко от Парижа, и их потомками, родившимися в Париже, первый Буссардель, ставший биржевым маклером, первый богатый Буссардель создал зону мрака и безмолвия. Пройдет еще некоторое время, и, наводя порядок в ящиках столов, чья-нибудь рассеянная рука разорвет старые бумаги, исписанные порыжевшими чернилами, извещения о рождениях, браках и кончинах, сохранявшиеся до тех пор, а тогда позабудутся даже имена и фамилии прадедов и прабабок и родоначальником семьи окажется один-единственный человек.
- Так-то вот!.. - сказал Буссардель, мысли которого шли тем временем своим путем. - Я очень доволен нынешним днем. Вам давно уже известно, что представляют для меня операции с земельными участками, но вот эти дополнительные объяснения, которые я дал сегодня, совсем не будут лишними. Скоро начнутся большие дела, если правда, что осуществится наконец давнишний проект проложить бульвар от площади Мадлен до заставы Монсо. Теперь вы сами можете не хуже меня вести эти операции. Да, пожалуй, и лучше меня...
- Отец!.. - с ласковой укоризной прервали его сыновья.
- Да, да. Я верно говорю, верно: лучше меня... Вы молодые, вы идете в ногу с непрестанным прогрессом, вам понятны новые нравы, новые требования жизни, а я теперь фигура отсталая... Вы не забыли, дети, сколько вашему отцу лет? Семьдесят два года. Возраст почтенный.
Буссардель произнес эти слова с некоторым уважением и покачал головой. Ведь он лучше всех знал, как хлопотлива была его жизнь, как он начал с малого, сколько он трудился в Казначействе, в своей конторе на улице Колонн, как несколько раз попадал в беду, - едва удавалось выбраться благополучно. На все это тоже опустился покров забвения. В самом деле, уже лет пятнадцать конторой ведал Фердинанд, и все эти годы отец посвятил устройству своих имущественных дел. Участие в крупных предприятиях позволило ему вчетверо увеличить наличный капитал, а благодаря покупке особняка Вилетта и "Террасы" он стал владельцем земельных участков, ценность которых с каждым годом значительно возрастала.
Он опять заговорил, и оба его сына, которые обычно любили дружески подшутить над ним, так как положение вдовца, сходное до некоторой степени с положением старого холостяка, как-то сближало его с ними, слушали его серьезно и терпеливо. Фердинанд, биржевой маклер, и Луи, нотариус, каждый уже ставший известностью в своей области, всегда бывали особенно почтительны к отцу, когда он заводил речь об источниках своего благоденствия, из которого проистекало и их благополучие. В вопросах профессиональных он проявлял не угасшую с годами живость ума, подобно старым актерам, которые угрюмо фланируют по городу, но вдруг обретают весь свой блеск, лишь только выйдут на сцену.
- Видите ли... - говорил он отрывисто, так как с некоторого времени у него усилилась одышка. - Даже если бы я почувствовал, что качусь под горку, я бы отнесся к этому спокойно. Пусть себе приходят болезни, зато вы у меня здоровы. Перед тем как вытянуться на смертном одре, могу утешаться мыслью о тех, кого я оставляю, о тех, кто будет моими продолжателями. Ведь чего только не скажешь себе, когда знаешь, что у тебя два хороших сына и что они пойдут по тому самому пути, с которого ты скоро сойдешь! Вот несчастные люди, у кого нет сыновей! Как мне жалко старого моего друга Альбаре! Я частенько вспоминаю басню о том, как восьмидесятилетний старец сажал яблони для своих потомков. Послушайте меня, дети, - большие предприятия, которые затевает человек, не успевают принести все свои плоды до его смерти. Жизнь наша коротка, одному поколению не всегда удается собрать жатву - нередко лишь через несколько поколений сказываются результаты отцовских начинаний. Ах, как я боюсь этих философов последней школы, которые хотят уничтожить среди прочих установлений право наследования. Наследование! Да ведь это лучшее средство, найденное людьми, чтобы им жить в чем-то и после смерти! Религия скоро сойдет со сцены, а если право наследования исчезнет, то распадутся самые устои буржуазии, как дом без креплений, - а какое же это получится общество, раз в нем не будет больше буржуазии? Грош цена такому обществу!.. Стойте! - сказал он кучеру. - Мы сейчас сойдем и прогуляемся немного пешком. Подождите нас здесь.
Окружив себя многочисленной челядью лишь на склоне лет, он не научился пренебрегать ее присутствием и не любил говорить при ней о своих делах. Он попросил Фердинанда взять его под руку, а сделав несколько шагов, оперся, против обыкновения, и на руку Луи.
- Да, - заговорил он опять, - идея наследования, или, вернее, преемственности, - великая идея. Она мной руководила, поддерживала меня в тяжелые дни; именно благодаря ей я и достиг того душевного спокойствия, которым наслаждаюсь теперь, когда близится час смерти.
- Да что ты, отец!- укоризненно сказал Фердинанд. Старик остановился и с подчеркнутым удивлением посмотрел на него.
- Что? Тебе тяжело слышать, что я говорю о неизбежном? Разумный человек должен смотреть смерти в лицо, заранее свыкнуться с мыслью о ней.
Ему приятно было, что он проявляет твердость духа в таком вопросе. Полюбовавшись собою, он двинулся дальше.
- Если бы я не думал постоянно о вас, моих детях, о том, что я должен оставить вам наследство и, стало быть, накопить его для вас, моя жизнь была бы бесцельна и пуста. Ведь я остался один с вами и с вашими сестренками; нужно было работать, чтобы всех вас четверых воспитать, устроить вас в жизни. Сначала одного, потом другого. Завертела меня жизнь, я так и не знал того, что принято называть счастьем. Значит, я был прав, когда стал себе искать счастья в будущем - в вашей будущности, дети.
Он говорил теперь менее наставительным тоном. Потом умолк и снова остановился. Они дошли в ту минуту до Шартрской улицы. Старик повернулся и стал смотреть на высокие деревья и кустарники парка Монсо. Он заметил, что стоит как раз там, где вместо изгороди устроена была широкая канава и где взгляд терялся в густой зеленой чаще. Он постоял с минуту в какой-то растерянности, вытянув шею и опираясь на руки сыновей, и вдруг пробормотал:
- А мама ваша... мама ваша...
Сыновья переглянулись. Звук этого старческого голоса поразил их. Они почувствовали в его возгласе нечто иное, чем в той случайной его фразе, которую слышали четверть часа назад в коляске по поводу неведомого им деда, покоящегося в Амстердаме. Образ матери, которая дала им жизнь и умерла в несчастных родах, складывался у них в детские годы из своего рода заклинаний, из постоянных и туманных обращений к умершей, всегда происходивших в отсутствие отца, - в их детских молитвах, в их перешептываниях с Жюли, в наставлениях, которые им постоянно читала Аделина; но Рамело, без отца охотно отвечавшая на их расспросы о покойнице, наказывала им никогда не говорить о ней с отцом. "Нельзя, дети, ему будет тяжело..." И вдруг он сам в этот вечер нарушил это почти полувековое молчание.
- Она была такая милая! - говорил он еле слышно. - Такая прелестная! Все говорили, что она само очарование, просто совершенство!..
Он совсем согнулся, и сыновьям пришлось сделать усилие, чтобы его подхватить и не дать ему упасть, а по тому, как вздрагивали его плечи, они поняли, что старик плачет.
- А как она, бывало, покраснеет... опустит глаза и вдруг поднимет их и скажет что-нибудь... и слова эти в ее устах какое-то особое значение получают... да, совсем особое... Никогда... Нет, никогда...
Эти бессвязные фразы прерывались короткими сухими рыданиями.
- Да, каждый день, каждый день я ее оплакивал в глубине сердца... Подумать только... Остался один, без нее... Подумайте - двадцать, тридцать, сорок лет ни об одной живой душе я не мог сказать в разговоре: моя жена... Никак я не мог к этому привыкнуть... И никто про это не знал...
Он горестно всхлипнул, потом закашлялся, и Фердинанд за его спиной подал знак брату. Луи, высвободив руку, сказал:
- Пойду за коляской.
Фердинанд встал перед отцом и подхватил его под локти, как поддерживают больного, который не может стоять, или сильно захмелевшего человека. Он хотел достать из кармана носовой платок и вытереть ему лицо.
- Успокойся, отец.
- Фердинанд! - воскликнул старик Буссардель, увидя, что он один со своим любимцем. В приливе энергии он ухватился за сына, устремил на него пристальный взгляд и перестал плакать.
- Фердинанд, ты не знаешь! Я должен тебе сказать одну вещь, которую никогда тебе не говорил. Надо же, надо сказать наконец. Ты должен знать...
- Ты пугаешь меня, - сказал Фердинанд, обеспокоенный состоянием отца.
- Что? Я пугаю тебя?
На лице старика появилось какое-то сложное выражение, он умолк, и это молчание показалось сыну очень долгим.
- Папа! Ну, папа! Отчего ты так смотришь на меня?.. Что с тобой? Что ты хочешь мне сказать?
- Я тебе хочу сказать... - пролепетал старик и снова заплакал, как ребенок... - Никогда я не мог утешиться... нет, право, не мог...
Пришлось чуть ли не на руках втащить его в ландо.