- Что же вы ничего не говорите о Луи? - со страхом воскликнула жена нотариуса.
- Да ведь должен же был кто-нибудь остаться. Нужен хозяйский присмотр за нашими домами, конторами, земельными участками. И вот добрейший наш Луи по своему почину - беру в свидетели собственного его сына Оскара - сказал мне: "Поезжай, Фердинанд, к ним, позаботься о них"...
Сумятица понемногу улеглась. После долгого сидения в карете мужчины не прочь были пройтись пешком. В карету посадили госпожу Жарно, которая уже пришла в чувство и ободрилась; с ней поехала жена Луи, измученная треволнениями, и тетя Лилина, спешившая теперь успокоить "доброго аббата Грара".
Мужья повели своих жен. От ворот двинулось настоящее шествие, растянулось по ореховой аллее, разбилось на группы. Амели шла последняя под руку с мужем и свекром. Миновали первые минуты встречи, утихли бурные излияния радости, и Фердинанд Буссардель казался теперь невеселым. Амели, улыбаясь, смотрела на Викторена и слушала его; он говорил о человеке, которого привез с собой: славный малый, по фамилии Дюбо; был у него денщиком, когда стояли бивуаком на улице Курсель; теперь Викторен собирался взять его к себе в услужение. Амели старалась идти медленнее, чтобы не устал свекор, и вскоре все остальные ушли далеко вперед.
Вдруг Амели остановилась, вся изменившись в лице, нерешительно поглядела на одного, на другого своего спутника и обратилась к мужу:
- Скажи, а мама?..
- Как! - воскликнула Амели. - Вы ее оставили одну? Одну, когда в Париже восстание?
Викторен выпустил руку жены и прошел вперед.
- Амели, - сказал Буссардель, взяв ее за руки. - Я знаю, вам будет очень горько... Дорогая моя жена скончалась.
Амели громко вскрикнула, другие этого не слышали: они были уже далеко.
- Значит, я больше ее не увижу, - сквозь слезы шептала им. - Никогда больше не увижу... А Викторен ничего мне не сказал!..
Буссардель объяснил ей, что его сыну Амори и зятю поручено сообщить Ноэми и Луизе о смерти матери, но лишь когда они будут в своих комнатах, и притом сказать о постигшей их утрате очень осторожно. Он и сам хотел... Амели стояла опустив голову и не слушала его.
- Как же это случилось? Когда? - тоскливо спросила она. - Вы мне ничего не писали...
Она плакала, не вытирая слез. Буссардель, по-видимому уже свыкшийся со своим несчастьем, без волнения стал рассказывать, какие ухудшения произошли за последние недели в состоянии больной и как он считал бесцельным сообщать об этом Амели, раз она находится далеко от Парижа, а кругом идет война со всеми ее опасностями.
- Бедняжка Теодорина очень тревожилась за всех нас. Корила себя за то, что она связала всех, лежит на нас мертвым грузом. "Тебе лучше уехать из Парижа, - говорила мне она, - поезжай, мой друг, оставь меня". Я, понятно, возражал, успокаивал, обещал, что никогда ее не покину. "Нет, если это будет необходимо, уезжай", - твердила она. А как-то раз сказала: "Лучше бы мне умереть!"
- И вот умерла, - тихо сказала Амели.
- Да. В прошлом месяце, восемнадцатого. Двадцать первого мы ее проводили на кладбище Пер-Лашез.
- Оставьте меня на минутку одну, папа. Мне хочется подумать, успокоиться.
Она стояла неподвижно и с глубокой тоской, с болью в сердце думала об умершей. Так вот какой конец ждал Теодорину Буссардель... И ей представилось, как больная лежала неподвижно в своем роскошном особняке, хорошо понимая, что ей надо умереть, что этого требуют интересы семьи. А как только ее не стало, муж и сыновья бросили ее и бежали, едва успев положить надгробный камень.
Буссардель догнал Викторена, и они пошли вместе. Амели стало холодно, уже вечерело, она вздрогнула и в одиночестве двинулась к дому, замыкая шествие своих родственников.
К обеду мужчины вышли в охотничьих или в домашних костюмах, остававшихся в Гранси с прошлого лета. Нежданная скорбная весть застала женщин врасплох - не все они были в черных платьях. Луиза и Ноэми, узнав наконец о смерти матери, пожелали остаться у себя в комнатах, и таким образом за столом не было очень горестных лиц: муж и сыновья уже три недели оплакивали ее, и скорбь их немного притупилась. За обедом царило оживление, ведь собрались близкие люди, которым радостно было встретиться, им многое хотелось сказать друг другу! Лишь одна Амели тяжело переживала удар, но она уже овладела собой; теперь она больше чем когда-либо должна была выполнять свой долг рачительной хозяйки дома. Одеваясь к обеду, она невольно с грустью думала, что теперь ее никогда не назовут госпожа Буссардель младшая.
Когда встали из-за стола, свекор, извинившись перед женой своего брата, предложил снохе руку и, удалившись с нею в гостиную, отвел ее к окну.
- Ваша свекровь, дорогая Амели, оставила для вас письмо, - сказал он, доставая конверт из кармана. - Я нашел его в секретере Теодорины вместе с другим письмом, адресованным мне. Больше никаких писем она не оставила. Оба письма были запечатаны.
Амели взволнованно поблагодарила его и, спрятав конверт за корсажем, принялась за обычные хлопоты: велела принести лампы, подбросить дров в камин, пододвинуть кресла к огню, обнести всех кофе и вышла из гостиной под тем предлогом, что ей нужно отдать распоряжения.
Все сели кружком. В камине пылали толстые поленья. Мужчины с удобствами расположились в мягких креслах, полулежа или закинув ногу на ногу, все испытывали приятное ощущение комфорта после приятных ощущений от вкусных яств. Обед был обильный и тонкий. Расспросив почтальона и еще не зная, не осталась ли она вдовой, Амели заказала обед, которым можно было подкрепить силы путешественников, утомленных долгой и трудной дорогой.
Гостиная, где все собрались у камелька, очень большая комната, занимавшая весь нижний этаж центрального корпуса - от одного крыльца до другого, - была обставлена с чисто парижской роскошью, здесь совсем не чувствовалась деревня.
Пушистые ковры, портьеры, ниспадавшие крупными складками, подбитые шелком бархатные гардины с ламбрекенами, подхваченные витыми шнурами, на стенах обои темно-красного атласа, затканного узором из листьев, изобилие драпировок, кистей, бахромы, стеганых пуфов, золоченых рам, бронзы, японских ваз, ламп - все здесь воспроизводило стиль парижской гостиной Буссарделя.
В этом доме, окруженном буйной зеленью беррийских садов и полей, комнаты украшали хилыми растениями в расписных фаянсовых горшках. Влияние Теодорины Буссардель, которая так и не могла привить семье свой тонкий вкус и с годами проявляла его лишь в своих собственных комнатах, в Гранси совсем не чувствовалось. В тяжеловесной обстановке большой гостиной было столько солидности, прочности, что днем, когда из высоких окон этой мрачной комнаты видны были зеленые лужайки, цветы, деревья и небо, они казались театральной декорацией, задником, на котором написан парк.
По просьбе женщин Буссардель рассказал об осаде Парижа, говорил о бесконечных очередях у дверей булочных и мясных, упомянул, конечно, о долготерпении народа, но больше всего повествовал о благородной выдержке правящих классов, о горестном изумлении Парижа при вести о перемирии, о жестоком унижении, которым было для всей столицы вступление в нее победителей.
- Но Париж проявил высокое достоинство, - сказал он.
- Да уж Париж умеет держать себя в таких случаях, - воскликнула тетя Лилина, которая ввиду исключительных обстоятельств притащила аббата к столу в гостиную. Она торопливо добавила: - Ведь я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом году...
- Высокое достоинство! - повторил Буссардель, пытаясь остановить сестру. - Ни единой души на улицах, все дома...
- Я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом году... Ты разрешишь, Фердинанд? Это очень интересно для наших малышей: им никогда не доводилось послушать очевидцев событий, происходивших в те времена. Ведь в тысяча восемьсот пятнадцатом году в Париже, куда ни глянь, везде стояла вражеская армия!.. А кстати, Фердинанд, сколько времени длилась у вас оккупация?
- Двое суток.
- Двое суток? - воскликнула она и засмеялась мелким смешком. - Вот как нынче делается история!
Пришлось дать ей выговориться. Среди почтительного молчания слушателей она в сотый раз повторила свои излюбленные рассказы, в частности анекдот о завтраке в ресторане Вери, когда она собственными своими глазами видела и собственными ушами слышала, как ее покойный отец отослал обратно на кухню фазан "Священный Союз", потому что за соседним столиком казаки заказали то же самое блюдо.
- "Метрдотель, довольно с нас этой дичи!" - вот что произнес отец очень громким голосом, можно сказать, отчеканил, в упор глядя на русских. Дети мои, - сказала тетя Лилина в заключение, - парижанин прошлого поколения умел заставить уважать себя.
Гостиная огласилась восторженным оханьем и аханьем: тут еще не все слышали о смелых словах прадедушки. Как раз в эту минуту возвратилась Амели, по-видимому, она опять плакала: глаза и нос у нее покраснели, а лицо казалось от этого бледнее. Буссардель поднялся, пересек по диагонали гостиную и, подойдя к снохе, вопрошающе посмотрел на нее. Она отвела глаза в сторону и направилась к камину, где кружком стояли кресла.
Оба они сели. Никто не заметил немой сцены, происшедшей между ними. Тетя Лилина уже умолкла; все стали просить Фердинанда Буссарделя продолжать свое повествование, он довел его до провозглашения Коммуны, которое и заставило Буссарделей бежать: ведь было совершенно логично, что Буссардели, оставшиеся в Париже, занятом врагом, бежали от Коммуны.
- Мы не единственные, кто решил избежать гнусной рекрутчины, введенной Клюзере. Но на заставах инсургенты стерегли крепко. Чаще всего парижане прибегали к такой хитрости: одетые во все черное, с цилиндром в руке, они шли за катафалком, на котором везли какого-нибудь покойника в пригород на кладбище. Я предпочел уловку другого сорта: отправился на Кэ д'Орсе в одно из иностранных посольств и попросил, чтобы нас взяли в фургон, который отбывал за границу. Места нам были обещаны, но фургон отбыл без нас.
- Ах, боже мой! - вздохнула одна из дам.
- Но в конце концов некий огородник из Шуази-ле-Руа согласился посадить нас на козлы вместо своих возчиков, когда телеги огородников вереницей возвращаются в деревни. Пришлось, разумеется, заплатить чистоганом кругленькую сумму.
- Так вот в чем разгадка вашего маскарада!
- Караван огородников на рассвете проверили у Итальянской заставы, и мы в общем хорошо сыграли свою роль. А знаете, кому она удавалась больше всех? Викторену. Если б вы только видели, как он сидел на козлах, как щелкал кнутом и ругал своих лошадей!..
- Вполне естественно! - сказала тетя Лилина. Замечание было встречено холодно и совсем не понято. Впрочем, старая дева хвалилась, что хоть она и крестная Викторена, но не относится из-за этого к нему с глупой снисходительностью.
Буссардель описал также странствия их маленькой компании: передвигаясь то в телеге, то верхом на лошади, а то и пешком, они проделали путь от Шуази-ле-Руа до Корбея, затем до Этампа и до Орлеана, где им удалось наконец сесть в поезд, который шел в Бурж. Слушатели качали головой и широко раскрывали глаза, стараясь представить себе, как мужчины семейства Буссардель бежали из восставшего города и скитались по дорогам, перерядившись крестьянами.
Вечерние часы текли мирно, ровно и неторопливо, как это возможно лишь в провинции, когда все знают, что никакие неожиданности не нарушат их безмятежного покоя, и от этого атмосфера становится еще уютнее. Так заканчивался день, который принес в Гранси страх, тоску и скорбь и был для дам семейства Буссардель великим днем, ибо на них пахнуло ужасом Войны. Благодаря горячему приему, вкусному обеду и удовольствиям комфорта мужчины чувствовали полное единение с женщинами. Фердинанд с одного взгляда мог лишний раз убедиться, что, как в год холеры, как в сорок восьмом году, семья Буссарделей сплотилась в минуту опасности и образовала маленькое замкнутое и устойчивое государство в государстве ненадежном, которому грозил развал.
Наконец жена Луи-нотариуса встала, подавая этим знак, что всем пора на покой. Каждому хотелось лечь в постель. Амели оставалось только пожелать всему семейству разом покойной ночи. По хозяйственным соображениям она занимала комнату, находившуюся в начале коридора второго этажа. Молодая женщина, не видевшаяся с мужем уже десять месяцев, скрылась с ним в спальне, и Буссардель, остановившись на мгновение у двери, слышал, как изнутри щелкнул ключ.
Никакие события не нарушали однообразия тех дней, которые потекли теперь. Достоверных вестей из Парижа не поступало, а слухи о том, что делалось там, были так чудовищны, что Фердинанд Буссардель ничему не хотел верить. Он наслаждался благодетельным отдыхом, поддавшись убаюкивающему очарованию Берри, о котором ему постоянно твердили, - он наконец и сам в этом убедился. Многочисленная колония Буссарделей, видя спокойствие своего главы, брала с него пример, и только жена Луи-нотариуса, госпожа Жарно и Ноэми горевали, что ничего больше не слышат о своих мужьях; но в компании из двадцати пяти человек (считая и детей) тревога трех женщин как-то растворялась. Мужчины вскоре даже пополнели.