- Велите им пройти вдоль ограды парка, рощицей - там никогда не встретишь ни души, и пусть ждут у тех ворот, что выходят на дорогу возле оврага. Мориссон, вы сами передадите им через решетку хлеб, сало и сыр. Всего дайте в достаточном количестве - не возражаю, но обязательно через решетку. И пусть эти субъекты сейчас же убираются отсюда.
В конце мая получили вести от Луи-нотариуса, он сообщил обитателям Гранси содержание прокламации Мак-Магона, возвещающей о победе Версаля. И все семейство Буссарделей возвратилось в начале июня в Париж, что позволило Фердинанду присутствовать на торжественных похоронах заложников, расстрелянных Коммуной.
Буссардели расселились по своим особнякам. Там почти все оказалось в целости. Сравнительно с другими районами Парижа долина Монсо не пострадала, там даже возобновилась постройка новых домов, прерванная войной. После нескольких педель интимной близости с мужем Амели зажила прежней жизнью на авеню Ван-Дейка и тогда заметила, что она опять беременна.
XXIV
Дюбо, которого Викторен привез с собою в Гранси, был невысоким пареньком девятнадцати лет, родом из Авиньона. Если бы не железная дорога, он, вероятно, сидел бы до конца жизни в родном своем городе, тем более что был истым авиньонцем - и по своему ремеслу красильщика, и по своему характеру, по своему выговору, по тонким романским чертам и черным своим кудрям. Но его потянуло в столицу, которую чугунка приблизила к провинциям, ему захотелось попытать счастья, и, как многие другие в те годы, Дюбо отправился в Париж; он нашел себе место в красильной мастерской, открывшейся в новом районе, и таким образом оказался в сентябре 1870 года в той же роте национальной гвардии, что и Викторен.
Сын Фердинанда Буссарделя тотчас же приблизил его к себе. Он чувствовал себя гораздо свободнее с так называемым простонародьем, чем с людьми своей среды; ему нравилось, что в таком окружении он может первенствовать без всяких усилий и, дав себе волю, не следить ни за своими словами, ни за манерами. На авеню Ван-Дейка и в конторе у сквера Лувуа он умел показать себя настоящим Буссарделем, обращался с подчиненными надменно, но во всяком другом месте, где ему не нужно было подтягиваться и бояться отцовского контроля, Викторен пользовался любой возможностью распоясаться.
Такие случаи выпадали редко, и жизнь на бивуаке была одним из них. Мундир уравнивал различия в общественном положении, совместное выполнение приказов способствовало сближению; кроме того, с переменой политического строя, провозглашением Второй республики, которая почти везде встречена была
Среди всех солдат своей роты Викторен избрал Дюбо, пленившись его балагурством, да кроме того, с безошибочным чутьем сластолюбца угадав в нем такого же любителя удовольствий, как и он сам. Он сделал Дюбо своим денщиком, посылал его вместо себя в караул, платил ему хорошо, протягивал ему свою флягу с вином, чтобы тот отпил после него из горлышка. Дюбо был очарован такими повадками, которые переворачивали все его представления о богачах, и отвечал Викторену услужливостью, переходившей в самоотверженность. Благодаря ему служебные обязанности для Викторена сводились почти к нулю; в случае ночной проверки Дюбо, примчавшись бегом с улицы Курсель на авеню Ван-Дейка, вытаскивал его из постели.
Даже помимо тех трех дней в неделю, которые Викторену полагалось быть в карауле, его денщик нередко являлся в особняк Буссарделя или в контору. Его допускали к старшему сыну хозяина, два приятеля вели таинственные переговоры, затем куда-то закатывались. За два года шатания по Парижу молодой авиньонец, вооруженный краснобайством южанина и приятной внешностью, завел себе многих знакомых в таких кругах и в таких кварталах, которые были Викторену весьма по вкусу.
- Да теперь еще что! - говорил пройдоха Дюбо. - Как началась эта чертова война да осада, не узнать Парижа. Сколько отсюда народа уехало! А вот погодите, что будет, когда мир заключат!
Эта подозрительная дружба, позволявшая Викторену меньше скучать в Гранси, действительно расцвела пышным цветом, когда семейство Буссардель вернулось в Париж. Дюбо стал камердинером Викторена. По вечерам они вместе выезжали в город: хозяин внутри маленькой кареты, слуга на козлах, рядом с кучером, в позе, достойной корректного английского грума. Немного позднее Викторен отсылал карету, и она пустой возвращалась на авеню Ван-Дейка, да и на козлах сидел только кучер; в два, в три часа ночи перед воротами особняка останавливался наемный фиакр, оттуда вылезали двое мужчин - высокий и низенький, и они бесшумно пробирались в дом, причем низенький отворял двери высокому. Иной раз они шли нетвердой поступью, взявшись под руку, старались помочь друг другу двигаться по прямой, и, пересекая темный двор, каждый широкими жестами призывал спутника не шуметь.
Амели не знала об этих ночных похождениях или же видела их в ином свете - она не обладала характером Теодорины Буссардель, которая все понимала и никогда ничего не говорила. Отец же просто закрывал глаза: очевидно, он считал наклонности Викторена опасными лишь до дня его свадьбы. Раз этот малый в конце концов женился на той девице, на которой ему велели жениться, раз Амели рожала детей от него, что являлось доказательством ее супружеского счастья, можно было позволить ему некоторые шалости. Ведь не со вчерашнего дня мужчины в семействе Буссардель, непримиримо требовательные в отношении добродетели жен, признавали за мужьями почти все права холостяков. А кроме того, биржевой маклер Буссардель все снисходительнее относился к проказам своих сыновей, по мере того как возраст и, главное, положение в обществе лишали его самого возможности развлекаться, как в былые годы.
Отцовская слабость к беспутному сыну распространялась и на камердинера, пособника его похождений: встречая Дюбо у Викторена, маклер щипал его за ухо и, как мужчина мужчину, посмеиваясь, называл гулякой и озорником.
Он чувствовал, что маленький южанин искренне привязан к его сыну. Мало ли что могло случиться с Виктореном во время ночных похождений, и как тут не порадоваться, что около него всегда находится молодой лакей, куда более бойкий, чем хозяин, смышленый, хитрый, не теряющий головы и всегда готовый в защиту хозяина пустить в ход кулаки или дать подножку.
- Слушай, голубчик, - говорил ему маклер за дверью, - никогда не бойся постучаться ко мне, если тебе понадобится совет или что-нибудь другое в отношении Викторена. Бывают вещи, в которых сыну неприятно признаваться отцу, а мы с тобой это уладим по секрету. Я ведь мужчина и все могу понять, - добавлял он, - женщины не были ко мне жестокосердны, и я не забыл свою молодость.
Два-три раза он давал ловкому слуге деньги на то, чтобы откупиться от мошенниц, которые под предлогом утраты ими невинности или уважения людей пытались шантажировать Викторена. И через этого же самого Дюбо ему удалось заставить сына обратиться к серьезному врачу, когда благодаря своей отеческой чуткости и житейскому опыту Буссардель по некоторым признакам заподозрил, что Венера наградила пинком Викторена.
После года столь усердной и честной службы камердинера маклеру Буссарделю пришлось оплакивать разлуку с ним: проворного малого взяли в солдаты. Это было в 1872 году. Только что прошел закон, отменявший право выставлять за рекрута охотников или наемников, - не будь этого, на авеню
Дюбо отправили в Лилль,
- Смотри, не шибко там блуди! - сказал ему Викторен, любивший циничный жаргон, на котором мог говорить только со своим камердинером.
На прощанье он изо всей силы хлопнул его по плечу и добавил:
- Ах, прохвост! Ты всех девчонок перепортишь!
Викторен даже загрустил после отъезда Дюбо. Некоторое время он не знал, куда деваться по вечерам, и Амели, беременная в третий раз, была тронута, видя, что он чинно сидит около ее кресла и беседует при свете лампы с отцом и миролюбивой Каролиной, вдовой Эдгара, которая шесть месяцев в году проводила в доме свекра. По своему характеру или полной бесхарактерности Викторен не мог дебоширить один. Ему необходим был подстрекатель, сообщник и, во всяком случае, зритель. Во время своего свадебного путешествия, посещая в Гиере притон разврата, он поил на свой счет завсегдатаев заведения; любимым его компаньоном был какой-то итальянец, продававший на улице цветы.
Чаще проводя вечера дома, он сблизился со своим братом, полагая, что тот как художник знает многих женщин, а поэтому выгодно поддерживать с ним приятельские отношения. Викторен стал частенько заезжать в ателье, которое Амори снимал на улице Курсель в вилле Монсо.
Младший брат принимал старшего довольно приветливо, хотя и не любил его. Они прожили уже треть своей жизни, но в глубине души у каждого не угасала враждебность детских лет, и она никогда не могла уменьшиться, как и существующая меж ними небольшая разница в годах; Амори не мог забыть, что старший брат Викторен в детстве бил и мучил его, а кроме того, он считал своего глупого и грубого старшего брата существом, стоящим гораздо ниже его по умственному развитию. Но все же он решил примириться с ним. Амори, самый большой эгоист из всех Буссарделей своего поколения и, может быть, из всех Буссарделей прошлого и нынешнего времени, поставил перед собой в те годы важнейшую для него цель: как можно дольше сохранять свое положение вольного художника; он понимал, что это положение не вечно будет длиться, а между тем весьма дорожил им из самолюбия и стремления к независимости; он хотел оставаться вольным художником - и для того, чтобы оставаться холостяком, и для того, чтобы оттянуть момент, когда отец заставит его работать в своей конторе; он решил ладить со старшим братом, который уже хозяйничал там, и постепенно забрать его в руки. Ведь Викторен пользовался в доме известным влиянием, несмотря на свою глуповатость, а может быть, как раз благодаря этому; известно, что родители, жалея неудачного ребенка и боясь повредить ему резким обхождением, в конце концов прощают ему то, чего не спустили бы его братьям и сестрам, и слушают его с каким-то уважением.
Итак, Амори поспешил посвятить брата в тайны и утехи жизни художников. От более или менее грязных шашней, героинь которых поставлял ему Дюбо, Викторен возвысился до интрижек с натурщицами. Он не вылезал из виллы Монсо, где снимали ателье несколько художников того же уровня талантливости и социального положения, что и Амори Буссардель. То была странная среда светская, богатая, благовоспитанная богема, столь же отличающаяся от богемы художников-бедняков, как раззолоченный полусвет отличался в те времена от мира гризеток. На вилле Монсо в хорошо натопленных ателье, с пушистыми коврами и турецкими оттоманками, сынки богатых родителей, послав вперед грума доложить о них, ходили друг к другу в гости, курили немецкие трубки с длинными чубуками, обсуждали вопросы высокого искусства, превозносили Жерома, Пиля, Кабанеля и Шаплена, фыркали от смеха при имени Курбе, делали вид, что их тошнит при одном упоминании о Манэ.
- А впрочем, - презрительно замечал Амори, - говоря о художниках-новаторах, обязательно спроси, каково их происхождение. Все они вышли из грязи, да так в ней и остались.
К нему прислушивались. Он пользовался среди своих приятелей авторитетом, который нисколько не зависел от его таланта и целиком объяснялся его общественным положением.
К несчастью, Викторену довольно скоро наскучил этот тесный кружок, где он не находил желанной распущенности, которую так надеялся встретить и к которой его тянуло. А приятелям Амори в свою очередь надоел безмолвный слушатель, всегда равнодушный к проблемам, волновавшим их. Викторен обычно сидел сонный, вялый на софе и оживлялся только в тех случаях, когда в ателье затевали фехтование или французскую борьбу или же собирались провести часок в танцевальном зале Мабиль. Здесь не оценили по достоинству его репертуар, состоявший из непристойных анекдотов, собранных им во времена ночных похождений в обществе Дюбо. И, наконец, он не имел у натурщиц такого быстрого и существенного успеха, к которому его приучили красотки менее независимые, а от этой непонятной ему неудачи он становился мрачным и еще более апатичным.
Лишившись своего ментора в полосатом жилете, он мог только прибегнуть к услугам домов терпимости, да и то еще боялся, что один он не найдет те первоклассные заведения и пивные с женской прислугой в окраинных кварталах, где они с Дюбо провели столько приятных часов.
При каждом отпуске Дюбо мчался в Париж, и тогда они с хозяином на один-два вечера возвращались к своим привычкам. Это было столь драгоценным облегчением для Викторена, что он постарался найти ходы к начальникам молодого солдата и одолевал их просьбами почаще давать отпуска его приятелю. Однако характер Дюбо изменился. Распутный малый, освобожденный от лакейского своего положения, отбывавший службу в гарнизоне военной крепости, остепенился, стал относиться к жизни серьезнее и в Лилле уже не стремился к молниеносным победам над полудобродетельными девицами. Однажды он явился к своему хозяину и с весьма смущенным видом попросил у него разрешения жениться. Викторен, пораженный и захваченный врасплох, согласился быть на свадьбе шафером.
Он поехал в Лилль и был главной персоной на свадьбе. Увидев новобрачную, он понял Дюбо. Она была чистокровной фламандкой с роскошными формами и к тому же больше пяти футов ростом. Когда она делала почетному гостю низкий реверанс, он наметанным глазом мгновенно произвел оценку ее бюста, ее талии, крутых боков. Нисколько не стесняясь этой юной супруги в белом подвенечном наряде, он самым вульгарным образом причмокнул языком и громогласно воздал ей хвалу по-солдатски:
- Ну, с этакой не соскучишься!
И впервые за все время приятельской близости со своим слугой он увидел, как Дюбо, привыкший ко всяческому цинизму и бесстыдству, вдруг покраснел до корней волос.
"Этот болван потерян для меня", - подумал Викторен.
В Париж он вернулся недовольный. На следующий месяц, когда Дюбо приехал и явился на авеню Ван-Дейка представить свою жену, Викторен постарался не быть дома. Дюбо перестал проводить отпуска в Париже.
К концу года Амели отняла от груди своего третьего ребенка, названного Фердинандом, - дед только наполовину шутил, называя его Фердинанд Третий, словно в княжеской родословной или в династиях художников. Заботливая мать почувствовала, что няня ее первенца Теодора, у которой на руках была еще маленькая Эмма, не справится с тремя детьми, даже если ей дать помощницу, и лучше всего пригласить надежную женщину, способную взять всю детскую в свои руки. Молодая жена Дюбо в то время работала, как и раньше, в прачечной в Лилле, Дюбо постоянно выражал желание остаться в услужении у Викторена, а следовательно, надеялся, что когда-нибудь возьмут в дом и его жену. В конце концов Амели предложила ей место старшей няни, решив учредить в своем доме такую должность.
Викторен восстал против ее выбора. Он был сердит на женщину, ради которой Дюбо свернул на путь добродетели; он считал, что водворение в их доме этой статуи супружеского долга ничего хорошего не сулит: жена Дюбо станет надзирать за мужем, прежней веселой жизни уже не будет.
- Ну, что ты можешь возразить против этой женщины, друг мой? - с удивлением спросила Амели. - По-моему, лучше и желать нечего. В тех краях у женщин много прекрасных врожденных качеств, они, например, очень опрятны, а я считаю, что в уходе за детьми это важнее всего.
Натолкнувшись на сопротивление жены, которая, подняв указательный палец, приводила свои разумные доводы, Викторен быстро сдал позиции. Он не ожидал услышать такие рассуждения, хотя их легко было предвидеть со стороны матери семейства. Он вообще не понимал людей, даже своих близких, Амели он считал удобной женой, ибо она не стесняла его свободы, что было для него самым главным, а он зато не мешал ей распоряжаться в семейных делах, что, по-видимому, было для нее самым главным. Чрезвычайно довольный своей свободой, возможностью предаваться излюбленным удовольствиям, он обладал достаточной хитростью, чтобы разыгрывать перед Амели роль сговорчивого, покладистого мужа.
Он не стал упрямиться, и жена Дюбо, еще до того как ее муж освободился от солдатчины, поселилась на авеню Ван-Дейка, на четвертом этаже пристройки, обращенной окнами во двор. В зависимости от этажа там расположены были кладовые, людская, бельевая, запасные спальни, а на самом верху - помещения для тех слуг, которые не жили во флигеле привратника.
Однако она окончательно приступила к делу, лишь когда ей сшили соответствующий наряд. В ту пору в семьях крупной буржуазии уже вывелся обычай отдавать детей на вскармливание в деревню, а женщину, которую брали в дом ходить за младенцами, из какой бы местности она ни приехала, была ли кормилицей или только няней ребенка, полагалось одевать в традиционный костюм, состоявший из белого передника, из корсажа, туго обтягивающего пышную грудь, батистового чепчика и "венца" из шелковой тафты, с двумя широкими лентами назади, ниспадающими поверх накидки до самых пят. В первый же день, когда жена Дюбо смогла наконец в новом своем наряде повести детей на прогулку в Булонский лес (Буссардели наверняка посылали бы своих отпрысков в парк Монсо, живи они в полкилометре от него, но считали его недостойным для них местом прогулки, ибо жили у самых его лужаек), в этот день жену Дюбо после завтрака позвали в гостиную, и как только она вошла, в комнате смолкли все разговоры: эта женщина словно озарила ее своим присутствием. Она была просто великолепна в костюме кормилицы, высокая, статная, полная, в облегающей юбке и корсаже из серого альпага; "венец" из тафты в розовую и светло-зеленую клетку, для которого мастерица не пожалела шелка, выгодно оттенял молочную белизну ее лица, ее чистого, гладкого лба, а трепетавшие у висков на тоненьких цепочках золотые ажурные подвески были последним штрихом, довершавшим очарование этой типичной фландрской красоты.
Амели с довольной улыбкой смотрела на творение рук своих, - ведь она сама до мелочей обдумала этот наряд и выбрала цвета, подходившие для блондинки.
- Очень хорошо, нянюшка, очень хорошо! Повернитесь! Пройдитесь немножко по комнате, - говорила она не столько для того, чтобы проверить, как удался костюм, сколько желая похвастаться перед свидетелями этой сцены.
- Поздравляю, дорогая! - обращаясь к невестке, воскликнула Каролина, вдова Эдгара, когда фламандка вышла из комнаты. - С такой няней вам не стыдно будет проехаться в открытой коляске!
- В самом деле, очень хороша! Хоть пиши с нее портрет! - сказал Амори.
Фердинанд Буссардель, всегда заботившийся о внешнем блеске своего дома, похвалил новый обычай одевать нянюшек в такой костюм. Конечно, они имели теперь более эффектный вид, чем прежние кормилицы, носившие одежду своей провинции - Нивернэ, Кошуа или какой-нибудь другой. И он одобрительно произнес:
- Вот это по-парижски! А как ее зовут?
- Аглая, - ответила ему сноха.
Вскоре она сделала приятное открытие, что достоинства Аглаи превосходят обычные качества фламандок.