XXVII
Через неделю после большого и весьма удавшегося раута госпожа Буссардель, захватив с собою пятерых детей, их бонну, их нянь и свою горничную, перенесла свои пенаты в Гранси, Приехав туда, она не совершала инспекционных поездок по имению, не опрашивала слуг, не проверяла счетов, с чего обычно начиналось ее пребывание в Гранен. Целыми днями она, облокотившись на подушки, лежала на диване в гостиной, лениво вышивая по канве; часто откладывала свое рукоделие и поднимала голову только для того, чтобы взглянуть на детей, игравших перед домом на большой лужайке. Она была в Гранси пока еще в одиночестве; ее невестки собирались приехать недели через две, не раньше, а мужчины заявили, что они останутся в Париже, чтобы присутствовать на торжествах в честь 14 июля, национального праздника Франции.
Наконец прибыл Викторен, довольный, улыбающийся, и сразу же подарил ее весьма симптоматическими знаками внимания. Она этого ждала. На авеню Ван-Дейка супруг обычно всю зиму оставлял ее в покое, но в деревне, где нарушались его парижские привычки, он больше недели не выдерживал.
Однажды вечером он предложил ей руку, чтобы повести ее из гостиной в столовую, и столь же галантно проводил ее после обеда в гостиную, а в десять часов с подчеркнутой любезностью собственноручно поднес ей традиционную чашку отвара липового цвета; согласно его собственному упрощенному кодексу ухаживаний, действовавшему уже давно, это означало, что через час он намерен пожаловать к ней и надеется, что дверь не будет заперта...
Поднявшись к себе в спальню, госпожа Буссардель проверила, хорошо ли заперта дверь между их сообщающимися туалетными комнатами, и от избытка осторожности даже решила не раздеваться. Уже больше шести месяцев муж не приближался к ней. Очень скоро она услышала из спальни, что кто-то ломится в туалетную. Амели пошла туда.
- Что вам угодно, Викторен? - спросила она через дверь. В противоположность многим женам она еще продолжала на людях говорить мужу "ты", а наедине разговаривала с ним на "вы".
- То есть как - что?.. Угодно, чтобы вы мне отперли.
- Извините, я хочу остаться одна.
- Нет.
- Так что ж вы?.. Отоприте, Амели. Не можем же мы разговаривать через дверь.
Она отперла, но только приоткрыла дверь, крепко ухватившись за скобку. У порога стоял красивый мужчина в халате, верхние пуговицы сорочки были расстегнуты, и видны были курчавые белокурые волосы, которыми грудь его заросла до самой шеи.
- Что это значит? - спросил он. - Ты еще не разделась?
- Нет.
Он рванулся, хотел войти, она не сходила с места; на нее пахнуло густым запахом туалетного уксуса Бюлли, которым он, по-видимому, только что обтерся. Амели еще одно мгновение смотрела на него.
- Викторен, я больше никогда не отопру вам дверь своей спальни.
- Что? Что? А по какой причине, позволь спросить?
- Потому что я не хочу больше иметь детей.
И, прежде чем он успел ответить, попытаться успокоить ее обещанием, которое можно было предвидеть, она захлопнула дверь, задвинула засов, прошла в спальню и там тоже крепко заперлась. Утром, проснувшись, она вспомнила, что заснула сразу же, как легла в постель, и спала спокойно, без всяких кошмаров, так часто мучивших ее всю ночь.
Викторен, уже достаточно понаторевший в правилах этикета, не решался отступить от показной учтивости в отношении жены, да еще в присутствии отца, - он злился молча и, выждав несколько дней, под каким-то предлогом возвратился в Париж.
Мысль, что совершился наконец по ее воле тайный развод, который - она знала это - выдержать ей по силам, окончательно возвратил госпоже Буссардель душевное равновесие. Она вновь стала деятельной - в достаточной мере, для того чтобы свекор, проницательности которого она опасалась, не разгадал, что произошло с ней за последние полгода. Иной раз, сидя со стариком в гостиной или прогуливаясь под руку с ним по аллеям парка, она удивлялась тому, что они так близки и вместе с тем так чужды друг другу. Как же это? Больше двадцати лет жили под одной кровлей, перенесли вместе столько испытаний, хранили одни и те же тайны - все это как будто тесно связало их, а вот она без труда держит про себя множество таких мыслей, из которых каждая, даже самая простая, ошеломила бы его...
Однако вскоре пришел день, когда она порадовалась тому, что старик Буссардель ни о чем не догадывался. Он простудился на охоте и заболел, плохо поправился, кое-как протянул зиму и в начале весны скончался; и когда Амели закрыла ему глаза, первой ее мыслью было, что он ушел из жизни, исполненный приятных иллюзий. Знаменитый биржевой маклер, отличавшийся таким самообладанием, так гордившийся своими успехами на финансовом поприще и своим богатством, так уверенный в судьбе своего потомства, умер, не подозревая, что некий червь подтачивает его генеалогическое древо. Госпожа Буссардель считала, что это неведение - награда ей за многие горести; теперь ей нечего было страшиться с этой стороны, и она была почти довольна, что старик свекор, которого она любила, не прожил дольше.
Разбирая бумаги покойного (эту благочестивую обязанность никому и не пришло в голову оспаривать у нее), она нашла альбом, о котором никто из близких никогда не говорил ей, - тетрадь в синем бархатном переплете с металлическими застежками по давнишней моде. Амели перелистала его, прочла и перечла некоторые страницы и задумалась над тем листком, написанным выцветшими порыжевшими чернилами кудреватым старомодным почерком со всякими завитушками, где уже с трудом можно было прочесть: "В своем доме люди во имя семейных интересов выказывают больше энергии, доброй воли, самоотверженности и стойкого мужества, нежели отдают их стране на служение нации".
Госпожа Буссардель спрятала альбом в свой секретер и однажды, оставшись одна с дядей Луи, расспросила его.
- Это была своего рода летопись, семейный дневник, который вел наш отец, - ответил Луи, постаревший лет на десять после смерти своего брата-близнеца. - Бедный мой Фердинанд взял этот дневник себе и тоже делал в нем записи.
- Ах, так? Вы, я думаю, возьмете альбом?
- Да, да... - понурившись, сказал старик и вдруг поднял голову. Почему вы спрашиваете? У вас была другая мысль?
- Да нет, дядюшка. Альбом и должен к вам перейти.
Старик внимательно посмотрел на племянницу.
- Амели, вам хочется его взять. Я догадываюсь.
Она не ответила.
- Вы больше всех достойны получить этот альбом. Возьмите, пожалуйста.
Итак, Золотая книга семейства Буссарделей со вписанными в нее
После смерти отца Викторен притих на полгода. Как и все Буссардели, он не любил менять привычек; сначала он для прикрытия своих похождений пользовался теми же приемами, как и раньше. Но вскоре стал уже меньше соблюдать приличия, придумывал для своих отлучек самые невероятные предлоги и не давал себе труда хотя бы разнообразить их; исчезал из дому сразу же после обеда или же совсем не обедал дома -, не считая нужным предупреждать жену или приносить извинения, - словом, он показал, насколько его сдерживало присутствие отца в доме и насколько то скрытое распутство, которому он предавался до сих пор, было для него лишь ожиданием своего часа.
Госпожа Буссардель теперь смотрела на все это другими глазами, однако она тревожилась не за мужа, а боялась, что его распутство может иметь опасные последствия для семьи и для конторы. Она решила вмешаться и уже собралась это сделать, как вдруг в начале 1882 года произошел крах акционерного общества "Юнион Женераль", который вызвал глубокие потрясения на бирже и положил конец происходившей там бешеной спекуляции. Эта катастрофа совсем не походила на спорадические банкротства, на скандалы, захватывавшие ограниченные круги, какие уже бывали в девятнадцатом веке. Чтобы избежать участи Лиона, где половина всех биржевых маклеров вылетела в трубу, в Париже Компания биржевых маклеров применила принцип солидарной ответственности и выпустила заем на восемьдесят миллионов, гарантированный суммой залогов шестидесяти маклерских контор. Госпожа Буссардель почувствовала, что не время производить на авеню Ван-Дейка домашний переворот, когда над конторой у сквера Лувуа разразилась такая гроза.
Она стушевалась и решила подождать. Но на следующий год произошло несколько неприятных случаев, уже не позволявших ей закрывать глаза на поведение мужа. Под предлогом доставки господину Буссарделю заказанных перчаток или передачи ему письма в собственные руки в особняк являлись накрашенные девицы, дерзавшие преследовать этого кутилу даже дома. Однажды, когда госпожа Буссардель была в бельевой и вместе с горничной занималась там осмотром всего столового белья, она из окна, выходившего во двор, увидела у ворот женщину, наряд которой ясно показывал, какую жизнь она ведет, и от которой привратник никак не мог отделаться. Госпожа Буссардель вышла на крыльцо, велела этой женщине подойти, сумела ее припугнуть и выгнала.
Больше такие особы не наведывались, но это уже было предупреждением. В конторе еще с того времени, как она находилась на улице Сент-Круа, служил писец - седовласый, почтенный старик, которому ради его преданности прощали дерзкий язык. Госпожа Буссардель, хоть ей и противны были такого рода хитрости, пригласила его на дом под предлогом разборки секретных бумаг, без труда заставила его разговориться и узнала от него, что иногда в контору являются какие-то темные личности, мужчины и женщины "самого пакостного пошиба", и лезут в директорский кабинет. Старый служака, чувствовавший, что хозяйка не выдаст его, даже показал ей запачканную визитную карточку нового хозяина конторы, где тот несколько дней назад неровным почерком нацарапал карандашом: "Выдайте подателю сего один луидор".
Госпожа Буссардель представила себе эту сцену. В грязном притоне сидит ее муж в компании с развратными тварями - костюмы и физиономии этих девок она не могла нарисовать в воображении, так как не читала романов натуралистической школы. Час уже поздний, ночь прошла в самых низменных утехах; Викторен пьян вдребезги, у него уже опустел карман, нечем заплатить за последнюю бутылку спиртного или за последнюю проститутку, и, навалившись на стол, залитый вином, он пишет дрожащей рукой: "Выдайте подателю сего..."
И вот, выбрав для разговора с мужем воскресное утро, госпожа Буссардель пришла к нему в рабочий кабинет, находившийся на втором этаже; на правах старшего сына Викторен, разумеется, взял себе отцовские комнаты, а все остальные занял Амори с женой, переселившись с третьего этажа на второй. Госпожа Буссардель заранее обдумала свою речь, решив пожертвовать ради блага семьи не только своим самолюбием, но и своим достоинством; она готова была идти окольными путями, щадить Викторена, льстить ему, делать вид, что она уважает его, - ведь ее жизнь оставалась связанной с ним. Она начала с того, что напомнила о Теодоре, так как больше всего могла рассчитывать на отцовское чувство, еще не заглохшее у ее мужа. Викторен Буссардель гордился своим старшим сыном, который был похож на него и мог считаться истым продолжателем рода Буссарделей - рослых, хорошо сложенных, сильных молодцов, наделенных способностями к физическим упражнениям. Мать указала, что Теодору скоро будет пятнадцать лет; следует подумать, какие примеры подают юноше в родном доме, и постараться внушить ему чувство восхищения отцом, глубокого уважения к нему, желание подражать отцу. Современные методы воспитания и так уже слишком благоприятствуют преждевременному развитию молодых людей; пусть отец вспомнит, в каких суровых условиях проводили прежде юноши годы своего формирования!.. Неужели Викторен думает, что те принципы воспитания, которые когда-то применялись к нему, для Теодора являются слишком суровыми? спрашивала она, очень рассчитывая на эту хитрость, так как чутьем угадывала, что редко встречаются отцы, которые искренне хотели бы избавить своих сыновей от того принуждения, от которого и сами в юности страдали.
Она остановилась, потому что муж поднялся и, встав перед ее креслом, смотрел на нее с добродушной улыбкой; потом развел руками и принял самый сокрушенный вид.
- Дорогая Амели! - сказал он. - Вы правы сто раз, тысячу раз правы! Вы такая умная, такая рассудительная женщина... Ну да, да, это же ясно. И я скажу без обиняков: вы правы. Действительно, пора мне остепениться. Я исправлюсь. Ступайте спокойно к себе, - добавил он, видя, что она растерянно смотрит на него, онемев от изумления. - Я понял все, что вы сказали, и даже то, о чем вы умолчали. Вы, как всегда, нашли самые убедительные доводы. Клянусь, я стану совсем другим. Вот тогда и судите о Викторене Буссарделе.
Взяв ее за руки, он помог ей подняться с кресла и подвел к двери. У порога он хотел ее поцеловать. Она невольно отшатнулась. Он посмотрел на нее с легкой улыбкой, говорившей: "Я не настаиваю", - и, почтительно поклонившись, поцеловал ей руку.
Вечером его ждали, чтобы сесть за стол. Через четверть часа, видя, что его нет, хозяйка дома позвонила и велела подавать; Амори по своему почину сел напротив нее.
Когда пришло время ложиться спать, она поднялась к себе на второй этаж и оставила свою дверь, выходившую в коридор, полуоткрытой. Около трех часов утра она услышала тяжелые, неровные шаги своего мужа; то же самое было и в две следующие ночи.
Она признала свое поражение и не удивилась ему, а это показало ей самой, что в глубине души она никогда серьезно не рассчитывала убедить мужа и переделать его натуру. Это была глыба, каменная стена, о которую она разбилась бы. Надо было принять соответствующее решение: признать Викторена неисправимым и заботиться лишь о том, чтобы ограничить ущерб, который он причиняет. Она вступила в соглашение со старым писцом, и он обязался стоять на страже в конторе у сквера Лувуа, ограждая Викторена от нежелательных посетителей. Она дошла до того, что подкупила камердинера мужа, чтобы он точно так же действовал на авеню Ван-Дейка.
Оставалось уладить вопрос о возвращении распутника домой в ночные часы; сыновья - пятнадцатилетний Теодор и десятилетний Фердинанд, которых с недавнего времени поместили в отдельной комнате, над бельевой, - могли когда-нибудь увидеть, как отец, шатаясь, бредет ночью через двор. Госпожа Буссардель вспомнила о садовой калитке - заржавленный ключ от нее она нашла в ящике письменного стола покойного свекра.
Однажды этот ключ попал в руки камердинера Викторена, а замочная скважина оказалась хорошо смазанной. Викторен, послушный, как животное, потребности которого щедро удовлетворяют, безмолвно подчинился новому порядку и, возвращаясь по ночам под родной кров, проходил теперь через калитку. В маленькой гостиной нижнего этажа ждала свеча, горевшая на столике у застекленной двери, от которой у него тоже был ключ.
Госпоже Буссардель казалось, что она нашла modus vivendi {приемлемые условия существования - лат.}. К несчастью, Викторен совершенно не умел сдерживать себя. Уже несколько недель жена не читала ему наставлений, а посему он уходил по вечерам чаще, возвращался позднее, с трудом вставал по утрам. Как ребенок, каким, в сущности, и оставался во многом этот сорокапятилетний человек, он отказывался подняться с постели, жаловался на какое-нибудь недомогание, обычно проходившее у него к двенадцати часам дня. Впрочем, если он все-таки шел утром в контору, он попросту спал там, запершись в бывшем отцовском кабинете, который, по его требованию, отдали ему, а не Амори. Госпожа Буссардель все знала и, уже не мечтая о невозможных переменах, горевала лишь о том, что ее муж не нашел какого-нибудь способа развратничать, не пропадая где-то по ночам...
Однажды утром она приказала уложить ей вещи в саквояж, приготовить дорожный несессер и отправилась в путь, не взяв с собою горничной. Она не сказала, куда поехала, пробыла в отсутствии пять дней, и, когда возвратилась, никто не осмелился ее расспрашивать. После смерти свекра ее самовластие еще больше усилилось.
Через некоторое время после этой отлучки она как-то вечером, когда муж опять не обедал дома, сообщила за столом, что вновь взяла к себе на службу Аглаю и та приедет на следующей неделе; она возлагает на Аглаю обязанности экономки, поручает ей верховный надзор за бельем всего дома, столовым серебром и собранием редкостей, стоявших в горках. Буссардели не моргнув выслушали эту новость. Впрочем, за столом в тот день было только двое свидетелей событий, происшедших шесть лет назад, - Амори и Каролина. Они в эту минуту избегали смотреть друг на друга.